Мнения
За месяц, прошедший после нападения террористов в Дербенте и Махачкале, в Дагестане было запрещено ношение никаба, глава Сергокалинского района Магомед Омаров был исключен из «Единой России» и задержан, район посетил глава республики Сергей Меликов, заявивший, что республика гордится их земляками, погибшими от рук террористов. Однако власти так и не объяснили истинные причины случившегося. За последнее десятилетие и в самой республике, и в Кремле настолько уверились в победе над подпольем, что проспали появление следующего поколения «лесных», считает Вадим Дубнов. При этом новое подполье гораздо меньше вовлечено в клановые противоречия и связи с силовиками и куда более религиозно: в его основе — радикальный ислам, привнесенный из стран Ближнего Востока и поддерживаемый проповедниками на местах. Бороться с фанатиками, готовыми идти до конца, заметно труднее, что показал и опыт войны с ИГИЛ.
Террористическое импортозамещение
Когда после июньских терактов глава Дагестана предсказуемо рассказывал о «зарубежных следах» терроризма, он обронил, возможно, ключевые слова: «спящая ячейка». Подобные выражения в Дагестане уже лет десять как забыли. Как и слово «лес» — синоним вооруженного подполья. Для этого были свои предпосылки. Вооруженное сопротивление в Чечне иссякло, а оно было очагом всего подполья на Северном Кавказе, хотя у каждой республики имелась и своя собственная повестка. Местные кадры набирались боевого опыта на чеченских фронтах. Точно так же бойцы албанских отрядов из Македонии или Прешевской долины Сербии проходили через Косово, но, вернувшись, погружались в местную проблематику.
С другой стороны, Дагестан и сам был центром новых идейно-исламских веяний для Северного Кавказа — в первую очередь, самого ваххабизма. Однако религиозный радикализм не смог стать популярным даже в раздавленной войной Чечне, а в Дагестане смог привлечь либо самых убежденных, либо, наоборот, нетребовательных. Но, возможно, этого оказалось достаточно для сохранения и развития самой идеи.
Связь событий в Дербенте с прошлогодним захватом аэропорта в Махачкале неочевидна. У этих событий разная природа и мотивация. Поиски евреев в аэропорту были похожи на вышедшую из-под контроля локальную акцию. Нападавшие подчеркнуто, хотя и неубедительно, оговаривались о принципиальной разнице между местными горскими евреями и остальными «яхудами». Первые, в отличие от вторых, по мнению погромщиков, ответственности за войну в Газе не несут.
Те же, кто напал на синагогу в июне, такого различия уже не делали. В глазах нападавших проклятье лежит на всех евреях. Эта формула впервые с такой четкостью была заявлена в российском террористическом дискурсе. Отсюда и гипотезы на тему ИГИЛ, поскольку в украинскую версию все равно никто не верил, да никто на ней и не настаивал. Власть, кстати, настолько явно не пытается докопаться до корней, что это выглядит нарочито, будто речь не идет о политической угрозе.
В глазах напавших на синагогу проклятье лежит на всех евреях, это новая формула для террористов внутри России
Возможно, после второго подряд после «Крокуса» «игиловского» провала власть увидела опасность излишней драматизации и появления второго фронта в противостоянии с внешним миром — вовсе не там, где ему следовало пролегать. При этом и сам ИГИЛ сегодня выглядит не столько очагом мирового терроризма, сколько «франшизой», объединяющей различные автономные структуры. Но «Вилаят Хорасан», по крайней мере, взял на себя ответственность за «Крокус-сити Холл». Своих прав на 23 июня не предъявил вообще никто.
Однако важнее всего, что сколько бы ни отправляли в историю вооруженное подполье, в Дагестане нашлись те, кому по силам его возродить.
Разными путями в «лес»
Прежний «лес» справедливо связывали с кланово-коррупционным устройством общества, которое если не прямо выталкивало оппозиционно настроенных людей в подполье, то помогало ему мобилизовать новых бойцов. Может быть, «лес» поначалу и был формой политического противостояния, но такой упрощенный взгляд — лишь форма тогдашнего оптимизма: справимся с коррупцией — исчезнет и «лес».
Однако «лес» зажил своей собственной жизнью, став одновременно и врагом государства, и его продолжением. Убежденного борца с подпольем, министра внутренних дел Адильгирея Магомедтагирова в 2009 году застрелили в Махачкале прямо на свадьбе дочери. Обвиняли, конечно, «лесных», но без излишней запальчивости, при этом вполголоса напоминая, что убитый контролировал участок нефтепровода Баку — Новороссийск от Махачкалы до границы с Азербайджаном, со всеми врезками и «самоварами» (кустарной нефтепереработкой), а также таможней. Предположения о том, что «лесные» включены в эти интриги как заинтересованная сторона или нанятые охранные структуры, были в то время вполне рабочими.
«Лес» зажил своей собственной жизнью, став одновременно и врагом государства, и его продолжением
Бывали и другие сюжеты. Юноша, доведенный милиционерами, требовавшими самооговора, ушел в «лес». Отец пошел в милицию, а там ему организовали встречу с «лесным» командиром, который и вернул ему сына. Через несколько месяцев к дому подъехала машина с бывшими соратниками неудавшегося подпольщика и увезла его. На первом же перекрестке машину расстреляли милиционеры. «Тех, кто приходит в лес, боевики фотографируют и отправляют фото полицейским — чтобы лишить новобранцев обратной дороги, — объяснял мне тогда человек, посвященный в процесс, который и рассказал мне эту историю, никого в Дагестане не удивившую. — „Лесники” сами сдают тех, кто уходит от них. Их симбиоз взаимовыгоден. Менты получают бюджеты на борьбу с „лесом”, „лесные” получают наводки на тех, кто хорошо зарабатывает, и стригут их, собирая „на дело ислама”. Силовики к тому же пополняют свою отчетность за счет мелкой пехоты, которой боевикам не жалко…»
В «лес» вели разные пути. Не обязательно было ютиться в землянке, «лесом» вполне могла служить квартира или офис. И нет сенсации в том, что в нападении 23 июня участвовали благополучные дети дагестанской элиты, в том числе и главы Сергокалинского района — по мнению наблюдателей, одного из самых атеистичных районов в республике. С самого начала «леса» туда уходили и не очень боеспособные филологи, айтишники, журналисты. Для кого-то это было борьбой за идею альтернативного государства. Что ж, если предлагается исламское — пусть будет исламское, достаточно лишь подложить под это детальные доводы, как богословские, так и вполне светские.
В то же время многие, оказываясь в Саудовской Аравии, Иордании, Египте или даже Пакистане, обнаруживали, что тамошний ислам совсем не похож на то, что они привыкли считать исламом на родине, просто в силу исторического контекста: мусульманам в этих странах не приходилось адаптироваться под советские и постсоветские реалии. Эти прозрения органично вплетались в романтическую ткань открытий ранних 90-х, но религиозного диспута ни с государством, ни с официальной мечетью не получилось.
«Нельзя брать из ислама только то, что нравится, — объяснял мне в махачкалинском кафе молодой человек со светским юридическим и двумя исламскими образованиями. — Ислам надо принимать полностью». Это значит, что привычка жить по адату, то есть по традиции, а не по шариату, порочна, а с пороком надо бороться. «Вы спрашиваете, что первично — адат или шариат, и тем самым выдаете в себе атеиста, у вас получается, что традиция была всегда, а потом кто-то пришел и написал Коран. Но мы-то знаем, что все было наоборот». И — очередной аят на арабском...
«Нельзя брать из ислама только то, что нравится. Ислам надо принимать полностью», — говорят верующие с богословским образованием
Ловушка социологии
Большую часть вооруженного подполья в Дагестане действительно уничтожили. Но идейно-организационные структуры вполне могли сохраниться или легко возродиться на месте старых. С одной стороны, власти боролись с подпольем на различных уровнях. Под мощным силовым давлением и без внешней поддержки боевые образования были обречены — так же, как и в Чечне. К тому же террор против подозреваемых был беспощаден, его жертвами зачастую становились люди вовсе непричастные, вплоть до таксистов, которых обвиняли в том, что они подвозили ваххабитов.
При этом власти пытались договариваться с представителями нетрадиционного ислама, впрочем, выбирая для диалога тех, кто сам не поощрял вооруженную борьбу против государства. Но и тех, кто не скрывал своей идейной и направляющей связи с подпольем, власти знали в лицо. Их без особой необходимости не тревожили, что стало определенным компромиссом, особенно после того, как было уничтожено вооруженное подполье. Власть восстановила то, что считала порядком, решив, что эти люди опасности уже не представляют, а в удобных рамках могут даже пользоваться свободой самовыражения.
При этом еще опыт раннего дагестанского ваххабизма подтверждает: местное общество радикализм не приветствует. Одно дело — первые проповедники, романтики-идеалисты в Карамахи и Чабанмахи, которые, никому не мешая жить, пытались привить благополучным односельчанам «истинный ислам», и совсем другое — пришедшие им на смену суровые люди с автоматами, которые установили в тех же селах реальное шариатское правление.
Одно дело — первые проповедники, романтики-идеалисты, и совсем другое — пришедшие им на смену суровые люди с автоматами
В статье Мадины Шахбановой и Анны Верещагиной «Динамика религиозности городского населения Дагестана», опубликованной в 2021 году, говорится:
«Сценарий роста религиозной активности населения в формате активного культового поведения результатами нашего исследования не подтверждается, притом что имеются все основания для прогноза о существенном изменении религиозного мировоззрения людей».
То есть готовность к радикальным действиям, возможно, даже снижается по мере усиления религиозности. В рамках того же исследования на вопрос «в каком государстве вы хотели бы жить?» даже среди тех, кто позиционирует себя «убежденно верующим», за исламское государство высказались 50 процентов против 42 за светское. У «просто верующих» преимущество светского подавляющее — 58:26, у «колеблющихся» на грани атеизма — просто разгром: 60:9.
Как показало исследование, светское государство, как любая модернистская идея, выигрывает среди молодых и образованных. Такова социология. Которая, при всем к ней уважении, возможно, сыграла злую шутку не только с властью, но и с самими жителями Дагестана, поверившими, что все в прошлом.
Исламское государство 2.0
«Если бы в „лесу“ остались только те, кто убежденно хочет истинного исламского государства, столько бы их было?» — спрашивал я у разных людей, и близких к власти, и сочувствующих подполью, и получал, как ни странно, схожие ответы: около трети.
Исламское подполье было конструкцией запутанной и эклектичной. Кто-то — та самая, видимо, треть — в самом деле представлял «исламское государство» прекрасной утопией. Кому-то просто не нравилось существующее государство, но тоже по разным причинам. Одним — из-за коррупции и несправедливости. К другим у этого государства имелись свои счеты, обоснованные и не очень, и „лес“ был лучшим укрытием. Третьи укрывались от кровников, четвертые еще от чего-нибудь — список длинный. Понятно, это тоже не укрепляло фронт и облегчало задачу власти, которая сочла конец подполья своей победой. И теперь то, что случилось 23 июня, она искренне полагает стихийным бедствием, форс-мажором. В котором по определению никто не виноват.
Безусловно, это провал власти — в той мере, в которой любой теракт является управленческим провалом любой власти. Но, не оправдывая нынешнее руководство, надо признать и то, что такое развитие событий было заложено задолго до нынешнего поколения руководителей. В законсервированную матрицу поместили куда более оформленный и развитый радикализм, не основанный на доморощенном эпигонстве на тему импровизированного исламского государства, а вписанный в мировой контекст с вековыми корнями. Рыхлая идея исламского государства больше не актуальна, а если и актуальна, то наполняется совершенно новым содержанием — глобального свойства и имеющего опыт побед, по крайней мере на Ближнем Востоке.
В этом и есть настоящая слабость «игиловского следа»: для 23 июня ИГИЛ не нужен. Наоборот, нужно показать миру, что свой собственный ИГИЛ можно построить своими силами, прямо на месте. Выбор в качестве целей синагоги и церкви — генеральная идея: антисемитизм и антиколониализм в самой радикальной, «игиловской» форме.
Устроившие теракт хотели показать: собственный ИГИЛ можно построить своими силами, прямо на месте
Понятно, что едва ли в Дагестане найдется критическая масса людей, которых захватит перспектива однажды утром проснуться в Ракке или Газе. Ненавидеть израильскую военщину, радуясь жизни в светском государстве, — это одно, но оказаться в Карамахи времен победившего ваххабизма — совсем другое. Погромы в аэропорту вызвали не столько тревогу, сколько желание покрутить пальцем у виска, хотя сама по себе идея и не вызвала отторжения: палестинцы — братья, а «наши евреи» при этом не похожи на безжалостных сионистов. А вот Дербент и Махачкала июня 2024 года — это отрицание старого тренда и создание нового, беспощадного и убийственного.
Именно в движении против тренда и зреют зерна радикализации. Это даже не «лес» 15-летней давности, который мог опираться на клановые противоречия, полицейское воровство, искания религиозных интеллектуалов и, наоборот, потехи религиозных дилетантов. Сейчас предлагается опираться только на силу оружия, фанатизм и уже реальную, а не сочиняемую сегодня интернационализацию этого фанатизма, потому что речь больше не идет о вербовке людей, с точки зрения идеи зачастую случайных. И в эту матрицу придут уже совсем другие люди — не связанные прежними сантиментами и памятью о светском прошлом или интересом к тому миру, которому они бросают вызов. Впрочем, среди тех людей, которые строили «лесное» государство, уже было немало таких, кто вполне нашел бы себя и сегодня, в подготовке 23 июня. Просто тогда еще не пришло их время, сегодня работающее скорее на них, чем на государство, которое по-прежнему считает, что десять лет назад их победило.