«Крестьянин шел на войну, потому что привык исполнять то, что требовала власть». Как проходила мобилизация в России 1914 года

На сервисах перепродажи вещей вроде «Авито» можно найти интересную медаль, про которую мало кто слышал. Она называется «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года». Купить ее можно всего за 5000 рублей. Кажется, этой наградой сегодня никто не дорожит.

Такие медали чеканили в феврале 1915 года огромным тиражом — не меньше 50 тысяч штук — и вручали всем подряд: от спортивных инструкторов до простых местных чиновников, выполнявших тогда функции теперешних военкомов.

Почему так много медалей? И к чему вообще медаль? Дело в том, что невероятный успех мобилизации 1914 года — первой всеобщей мобилизации со времени военной реформы Александра Второго, отменившей рекрутский набор, — был крайне важным тезисом для российской пропаганды. Если читать газеты того времени, может сложиться впечатление, что вся страна в едином порыве устремилась в призывные пункты, чтобы скорее исполнить свой долг перед императором и державой.

Печать первых дней войны сообщает о том, как на центральных улицах и площадях Москвы и Петербурга проходят бравурные митинги и демонстрации с портретами царя, крестами, хоругвями и транспарантами патриотического содержания вроде «Победа России и славянству!». Опять же, если верить официальным сообщениям, успех мобилизации подтверждался не только верноподданическими лозунгами, но и цифрами.

Царское правительство радостно рапортовало о феноменальных показателях мобилизации (потому, собственно, и чеканили медали): дескать, за 45 дней собрали всех, кого хотели, и даже сверх того — явилось по собственной инициативе аж на 15% больше!

Армия мирного времени тогда составляла чуть больше 1,4 млн человек. Этого было недостаточно для войны с Германий, Австро-Венгрией и Турцией.

По официальным сообщениям, в июле – августе из запаса призвали 3,1 млн военнослужащих нижних чинов. Плюс до конца года «призывные листы» (так тогда называли повестки) получили еще больше 700 тысяч человек в возрасте 20–21 года и 900 тысяч ратников ополчения (то есть тех, кто раньше не служил в армии, — их, по идее, должны были задействовать для охраны военных складов и объектов в тылу, но это правило, естественно, часто нарушалось). Кроме того, в рамках мобилизации у населения реквизировали для нужд армии 1,3 млн лошадей.

Эта версия, повторим, со страниц тогдашних официальных газет, не просто проходивших жесткую военную цензуру, но и занимавшихся сознательной пропагандой, — стала каноном. Ее некритично пересказывали и советские учебники истории (да, мол, война была империалистическая и бессмысленная, но славу русского оружия никого не отменял), ее же продолжают рассказывать и в сегодняшних российских школах — мобилизация 1914 года была суперуспешной и наполненной патриотическим воодушевлением.

Вот еще пример. «Вечернее время» сообщало на второй день мобилизации:

«Сегодня к шести часам утра вся столица приняла необычный вид. Со всех концов города тянулись группы направлявшихся в полицейские участки... Подъем духа среди призывников необычайный...Чем больше вглядываешься в толпу, тем спокойнее становится на душе. Серьезные, трезвые люди, собравшиеся истово исполнить свой долг, без шуму, без истерических выкриков. И кажется, что у всех глаза потемнели от внутренней мысли, от решимости».

Но, кажется, это искажение. Ну, скажем так: хотели бы вы, чтобы о мобилизации 2022 года судили по эфирам Соловьева и Киселева? Вопрос риторический.

Кстати, еще один факт о той самой медали за успешную мобилизацию, на аверсе которой был выбит еще и профиль самого царя. Так вышло — и в этом, бесспорно, есть красивая ирония Истории с большой буквы — что это была буквально последняя медаль в истории Российской империи. Дальше только революции, отречение на станции Дно, гражданская война — и все эти патриотически вроде как вдохновленные люди почему-то повернули штыки в другую сторону через три года.

В этом не было ничего удивительного. Современные историки, которые работают с дневниками, воспоминаниями и частными письмами от 1914 года, постепенно восстанавливают реальную картину происходившего. Доказать фабрикацию цифр (три миллиона за 45 дней) пока невозможно, но такая вероятность все же остается — на это косвенно указывают поражения на фронте. Мол, на бумаге дивизия была, а на поле — недокомплект. Но скорее всего, в значительной степени людей действительно мобилизовали. Как и сегодня, прежде всего, из деревень, сел, заштатных уездных городков.

Вот что писал генерал Данилов:

«Русский народ оказался психологически к войне неподготовленным. Главная масса его — крестьянство — едва ли отдавала себе ясный отчет, зачем его зовут на войну. Цели войны были ему неясны. Крестьянин шел на призыв потому, что привык вообще исполнять все то, что от него требовала власть; он терпеливо, но пассивно нес свой крест, пока не подошли великие испытания».

Больше половины мобилизованных не только не знали, кто такой эрцгерцог Фердинанд и где находится Сараево, они просто были неграмотными. Это худший показатель среди европейских держав, вступивших тогда в мировую войну.

Непонимание переходило в тоску, печаль — и даже злость и отчаянье. Один из мобилизованных, пермский крестьянин Иван Зырянов, вспоминал призыв так:

«Горе сразило баб. Лица у баб красны и опухли от слез… Бабы задержали отправку поезда на два часа. Они точно посходили с ума… После третьего звонка многие с причитанием бросились под колеса поезда, распластались на рельсах, лезли на буфера, на подножки теплушек. Их невозможно было оторвать от мужей. Это проводы… На вокзал сбежалось все уездное начальство. Вид у начальства растерянный, жалкий. Не знают, как быть с бабами… Вызвали специальный наряд из местной конвойной команды. Конвойные бережно брали на руки присосавшихся к рельсам и вагонам баб, уносили их с перрона куда-то в глубь вокзала. Бабы кричали так, как будто их резали».

Плачущая женщина вообще была одним из самых ярких символов той мобилизации. Призванный по мобилизации рижский рабочий А. Пирейко так вспоминал отправку своего эшелона:

«Когда начали нас погружать в вагоны, раздались душераздирающие крики и плач женщин, родственников и близких мобилизованных… Жены мобилизованных от горя рвали на себе волосы, цеплялись за буфера вагонов, чтобы остановить отходящий поезд с близкими людьми. Вой поднялся такой, что казалось, будто отправляют людей на кладбище».

Плакали не одни женщины. Вологодский крестьянин И. Юров, зачисленный в ратники ополчения из-за больной ноги, описывает отправку первых партий мобилизованных:

«Огромная толпа простонародья — мужчин, женщин и детей. У многих мужчин, как они ни крепились, из глаз лились слезы, а все женщины истерически рыдали или скулили каким-то нечеловеческим голосом, держась обеими руками за своих мужей. Мужчины каким-то помертвевшим взглядом смотрели на оставляемых жен и детей. Глядя на все это, хотелось и самому завыть по-звериному от бессилья против этого великого и ужасного бедствия… В Устюге нам рассказывали, как женщина, имевшая пятерых детей, прощаясь с мужем, сошла с ума, а муж, видя это, от отчаяния удавился. Один молодой сельский дьячок рассказывал, как расплакался, наблюдая отправку запасных своего прихода: “Взяли N, знаете, у него осталась жена с пятью детьми. Идет он, а у самого лица нет. Один ребенок — на его руках, другого жена несет, а прочие ухватились за подол отца и матери и бегут по бокам. Мать причитает, плачет и дети ревут; аж жутко. И меня прошибла слеза!”».

И похожие сценки разворачивались по всей стране. Софья Андреевна, вдова Льва Толстого, так рассказывала про недовольство крестьян в Ясной Поляне: «Все в унынии; те, которых отрывают от земли и семьи, говорят о забастовке: “Не пойдем на войну!”».

Медсестра С. Федорченко, собиравшая характерные высказывания народа, фольклор Первой мировой, привела типичные слова крестьянина о начале войны:

«Как громом меня та война сшибла. Только что с домом справился — пол настлал, крышу перекрыл, денег кой-как разжился. Вот, думаю, на ноги стану, не хуже людей. А тут пожалуйте! Сперва было пить задумал, а только сдержался — на такую беду водка не лекарство».

Сопротивление не ограничивалось слезами и словами. Были и попытки «косить», уклоняться и даже бунтовать. Так, некоторые призывники рубили себе пальцы, пили яды или кололи их себе, давали взятки волостным старшинам и сельским старостам, чтобы не идти на фронт. Но таких все же было не очень много.

Будущий маршал Победы Георгий Жуков, которого война молодым человеком застала в Москве, где он работал скорняком, вспоминал о том, что сначала много молодых горожан уходили добровольцами на войну, вызвался идти и его друг, которого он хотел сначала поддержать, а потом передумал, не понимая причин, по которым может стать калекой:

«Я сказал Саше, что на войну не пойду. Обругав меня, он вечером бежал из дому на фронт, а через два месяца его привезли в Москву тяжелораненым».

Любопытно (и тоже напрашивается очевидная параллель), что большая часть возмущения была связана не с самим фактом отправки людей на войну (и потенциальную гибель), а с тем, что из рук вон плохо было все организовано в смысле экипировки и доставки призывников. Не хватало мундиров, а транспорты не приходили вовремя.

Масла в огонь подлил еще и «сухой закон», который догадались ввести на время мобилизации. В итоге новоявленные воины и ратники шли грабить кабаки и винные лавки. А проводы с алкоголем продолжались попойками на сборных пунктах.

Например, в Псковской губернии на станции Дно (той самой, где через три года отречется от престола Николай Второй) 22 июля правоохранительные органы зафиксировали, что ратники три раза «штурмовали винную лавку, сломали дверь, унесли вина на 190 руб. (50 ведер водки)». Как докладывал ротмистр Татаринов, «часть водки тут же была выпита, остальная отобрана. Виновных выявить не удалось, т. к. участие принимал весь эшелон (700 чел.)».

И подобные «водочные бунты» случались буквально по всей стране — исторические свидетельства есть о похожих инцидентах минимум в половине губерний. Так, историк М. Шиловский только в четырех сибирских губерниях (Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской) насчитал 157 (!) протестов мобилизованных в начале войны. В 9 случаях солдаты громили волостные правления, в 136 — кабаки.

Особенного размаха беспорядки достигли в Барнауле Томской губернии, о них вспоминал Я. Д. Драгуновский: «Слышались крики между солдатами: “Давайте казенку разобьем! Почему водки не дают?.. Надо же с родными выпить на прощанье!”». Управляющий акцизными сборами Томской губернии Лагунович бил тревогу и передавал в Петербург: «Возмущение запасных Томской губернии принимает характер мятежа». Тем, кто пытался погромщиков успокоить, эти попытки порой обходились дорого — приставов и офицеров избивали, в ряде случаев до смерти.

Так или иначе, в общем и целом мобилизация, скорее, и правда увенчалась успехом (просто она не была такой радостной). Даже те, кто ворчали («Хлеб убирать пора скоро, а тут такое! На кого хозяйство оставить! Еще и коня забрали!»), как правило, смиренно надевали солдатские сапоги. Все тот же генерал Данилов из штаба Верховного главнокомандующего резюмировал: «Народ наш оказался законопослушным, и на призыв явилось до 96% всех призванных, более чем по расчетам мирного времени ожидалось».

Примечательно, что уже к осени — буквально через несколько месяцев — народ попривык к военной обстановке, и в будущем мобилизационные и призывные мероприятия шли куда спокойнее июльских и августовских.

Так, в 1915 году на фронт отправили 3,6 млн человек, в 1916 — еще 2,5 млн. Всего за годы Первой мировой (до осени 1917 года) Российская империя мобилизовала 15 млн 798 тысяч нижних чинов и офицеров, из них 12,8 млн — жители деревень и сел. Для сравнения: вся Антанта (включая Россию) поставила под ружье 48 млн человек, ее противники — 25 млн.