Понаоставались тут. Как активисты, журналисты и правозащитники продолжают свою деятельность в России

Татьяна Фельгенгауэр, журналистка, экс-ведущая «Эхо Москвы»

Впервые пришла на «Эхо Москвы» еще в 16-летнем возрасте, работала на радиостанции в течение последующих 18 лет. В разные годы также писала колонки для Deutsche Welle, вела программу «В смысле?» на телеканале «Дождь» и авторский блог на YouTube-канале издания «МБХ Медиа». Сейчас ведет каналы в Telegram и YouTube. В 2018 году журнал Time назвал Татьяну Фельгенгауэр «Человеком года» в числе «Хранителей правды» – журналистов, которые пострадали в результате своей профессиональной деятельности. За год до этого на нее было совершено нападение в редакции «Эха Москвы».

Как раз в те дни, когда пропагандисты спрашивали, где я была восемь лет назад, Facebook напоминал, что был огромный антивоенный марш с российскими и украинскими флагами. Я работала там как корреспондент, рассказывала, что люди в Москве – очень много людей – выступают против политики Владимира Путина. Так что у меня есть ответ на вопрос, где я была восемь лет.

В соцсетях обязательно есть кучка идиотов, которые постоянно что-то пишут, угрожают, тегают Следственный комитет с криками «Проверьте ее!», но в реальные действия это пока никаким образом не воплотилось. И слава богу, потому что это, конечно, очень неприятно, когда кто-то что-то рисует на твоей двери. К сожалению, мы сейчас оказались в ситуации, когда глава государства и руководство страны провоцирует гражданский конфликт. Они поощряют этих хунвейбинов, чтобы они атаковали тех, кто не разделяет «линию партии». Это очень грустно, очень страшно. По-настоящему трагично видеть, как твоя страна скатывается в какое-то фашиствующее государство.

Об эмиграции всегда можно думать, начиная, наверное, с года так 2014-го, а некоторые и с 2011 года начали думать. Кого-то потрясла рокировка, кого-то – аннексия Крыма. Было много событий, после которых очередная группа людей начала задумываться об отъезде. Я периодически об этом думаю, понимаю, что может сложиться такая ситуация, что придется уехать. Но что-то планировать, искать работу, смотреть билеты, квартиру – нет, этого я пока не делаю.

Сейчас горизонт планирования – максимум день. У очень уверенных в себе людей – два. Поэтому я не могу сказать, что будет в дальнейшем. Пока у меня есть возможность работать, я буду работать. Для меня очень важен мой канал в YouTube. Я делаю ролики, мы ведем стримы, я беру интервью. Сейчас это мой единственный способ продолжать разговаривать со своей аудиторией, и для меня это важно. Если уже совсем не получится никак работать в YouTube – Telegram работает, в Twitter еще кто-то прорывается через VPN.

Мы пока полноценно не можем ответить на этот вопрос [о том, можно ли освещать события в России, будучи за рубежом], потому что та же самая «Медуза», которая вполне успешно развивается, имея головную редакцию в Риге, все же имела большое количество сотрудников здесь, в Москве. А теперь уже нет. Как выглядит СМИ, по-настоящему оторванное от России, мы пока не знаем, потому что, так или иначе, какое-то количество репортеров, журналистов, интервьюеров, расследователей все равно были здесь. У нас нет этого чистого эксперимента. Наверное, это сложно, потому что есть какие-то вещи, которые ты должен сам наблюдать. Например, ты можешь целый день ходить по городу и собственными глазами видеть, как много людей с эмблемой Z. Ты можешь зайти в десять магазинов подряд и собственными глазами увидеть, что происходит с сахаром, а не полагаться на одну фотографию из Белгорода, которую с разных сторон все растиражировали. Мне кажется, сложновато быть журналистом про Россию не в России. Аналитиком, наверное, проще.

Мне нравится, что Россия – страна с великой историей, с великой культурой, с прекрасными людьми. И до недавних пор у нее было будущее. Я считаю, что будущее России украдено, конечно. Мы отброшены назад лет на 50, наверное.

Чтобы вернуть будущее, для начала нужно прекратить эту ужасную войну. Я думаю, что надо на всех уровнях принести извинения, каяться и умолять украинский народ простить. Надо «истребить» всю пропаганду и перестать промывать людям мозги. Я думаю, что работа по возрождению нашей страны займет десятилетия, потому что до этого десятилетиями людей зомбировали. Их надо раззомбировать для начала. А там – посмотрим.

Олег Орлов, правозащитник, член совета центра «Мемориал»

Более 30 лет занимается правозащитной деятельностью, является соавтором многих докладов правозащитного общества «Мемориал». В качестве наблюдателя неоднократно посещал зоны вооруженных конфликтов на постсоветском пространстве. В 1995 году после освобождения жителей Буденновска, захваченных во время террористического акта в городской больнице, вместе с рядом депутатов и правозащитников вызвался быть «живым щитом» при отходе группы боевиков Шамиля Басаева. За последние два месяца Олег Орлов несколько раз был задержан во время одиночных пикетов против российской агрессии в Украине. Орлов также стал сооснователем Совета российских правозащитников, который 25 марта 2022 года выпустил Гуманитарный манифест против войны.

24 февраля мы были за границей. У нас там был выездной семинар, где мы обсуждали нашу будущую жизнь. Когда мы узнали, что началось вторжение, ощутили ужас. Мы понимали, в отличие от большинства наших сограждан, что это какой-то рубеж. Таких рубежей на своей памяти я помню несколько. Это такой тяжелый, страшный рубеж всей жизни.

Все мемориальцы, которые участвовали в этой выездной сессии, вернулись в Россию. Ни у кого в тот момент не было мысли остаться там. Мы ведь обсуждали свою будущую жизнь, и нам надо было вернуться и, по крайней мере, сделать все, чтобы в новых условиях «Мемориал» продолжал работать и делать то, что он делал. За время войны кто-то из моих коллег уехал, кто-то остался. Я тоже остаюсь. Не один раз были такие моменты, когда говорили, что надо уезжать и что тут становится все хуже. Я всегда думал, что никуда не хочу ехать. Это моя страна. Я начал работу в «Мемориале» 30 лет назад ради своей страны, и я хочу жить и умереть в своей стране. Я ради нее работаю. Я не могу зарекаться, что я в любом случае останусь тут.

Со мной пока все проходит достаточно вегетариански. Ну хорошо, ну задержали, ну доставили в отдел полиции. Впрочем, не меня одного, но и моих коллег доставляли, и просто я знакомился в автозаке или в отделе полиции с очень хорошими людьми. Ничего такого, что было в некоторых ОВД, когда не только угрожали, но и применяли физическую силу, не было. Все в рамках закона, если можно называть это законом. Но все, что происходило, абсолютно не в рамках права.

Власти напринимали кучу совершенно драконовских законов, которые практически уничтожили свободу слова. Там и «распространение заведомо ложной информации о действиях вооруженных сил Российской Федерации», и «дискредитация», под которой понимается что угодно. Они слова «Фашизм не пройдет» считают дискредитацией вооруженных сил. Конечно, любой человек, который что-то сейчас говорит про войну, под угрозой репрессий.

Вполне очевидно, что абсолютное большинство людей не готовы протестовать. Многие в глубине души не поддерживают происходящее, но думают, что лучше промолчать. Боятся, не хотят осложнений, и в общем у значительной части общества равнодушие. Вполне очевидно, что наше российское общество – ненормальное, глубоко больное, и оно болеет уже давно. Вот эта болезнь равнодушия – это, наверное, самое страшное и тяжелое. Люди просто не понимают, что эта война неизбежно скажется на них.

Я уверен, что можно было бы повлиять на власть. Вышло бы, как во времена «Болотной» <митинги на Болотной площади 2011-2012 годов – The Insider>, белоленточное движение, вышли бы сотни тысяч людей на улицу, власть действовала бы, возможно, по-другому. Возможно, она очень быстро начала бы сворачивать эту войну. Понятно, что она не прекратила бы ее моментально, не раскаялась бы, не вывела бы войска из ДНР и ЛНР. Но, по крайней мере, весь тот ужас, который происходил на протяжении этого месяца – я имею в виду в зоне боев – был бы не в таких объемах. Вполне возможно, наша власть вела бы себя намного сговорчивей на переговорах, искала бы компромисс, если уже не ищет. Какой ценой, какой страшной ценой эта наша власть, дай бог, все-таки пойдет на компромисс! Ценой жизней наших сограждан и в значительно большей степени – ценой жизни граждан Украины, прежде всего мирных жителей, ценой страшных потерь в экономике.

Конечно, никакой альтернативной точки зрения до россиян не доносят, и это сделано именно для того, чтобы не было никаких протестов. Это в какой-то степени показывает слабость власти – она очень боится возникновения протестных настроений. И это, опять же, показывает, что возможность не дать этой войне разгореться так, как она разгорелась сейчас, у российского общества была. Но общество этой возможностью не воспользовалось.

Пробудить людей, наверное, можно, если бы была альтернативная информация и если бы люди начали понимать, что происходит. Мне кажется, что до людей это неизбежно начнет доходить, а может, уже сейчас доходит. Даже по нашим пропагандистским каналам – я их не люблю, не смотрел обычно, а сейчас смотрю, потому что надо понимать, что они хотят говорить – даже там говорят, что военные сталкиваются со страшным сопротивлением, что они с трудом занимают населенные пункты. Неизбежно до людей начинает доходить, что «маленькая победоносная война» оборачивается чем-то очень плохим.

Мне уже не один раз задавали вопрос: «Где ты был восемь лет и почему не говорил об обстрелах Донецка?». Восемь лет назад у нас было много поездок по обе стороны фронта. Мы были как в так называемых ЛНР и ДНР, так и с украинской стороны. Мы все это видели, описывали все эти ужасы. Мы описали этот псевдореферендум <имеется в виду референдум «о сапоопределении Донецкой Народной Республики», который прошел 11 мая 2014 года – The Insider>, в докладе «Несостоятельный референдум», потому что мы абсолютно точно – можно сказать, документально – показали, что референдум – это шоу, никакого там референдума не было, и подсчитать, какое количество людей проголосовало, было невозможно.

Потом, когда начались бои, мы фиксировали их. Я был в Донецке, когда туда падали снаряды с украинской стороны, когда жилые кварталы подвергались обстрелу. Мы прямо это говорили и нашим украинским коллегам, и в докладе писали, и на международном уровне заявляли, что это преступление, что бить «Градом» по жилым кварталам города, по любому населенному пункту нельзя. Нам говорили наши украинские коллеги, и мы сами это видели, что в этих жилых кварталах располагаются огневые позиции «ДНРовцев» и «ЛНРовцев». Да, это правда, но это не оправдывает удар, от которого гибнут дети, снаряды которого попадают в больницы. Другое дело, что наши пропагандоны все время говорили про эту сторону, но они не говорили, что населенные пункты Донецкой и Луганской области разрушаются и с другой стороны – от обстрелов сепаратистов и от обстрелов со стороны наших войск, которые тогда несколько раз вводились и выводились. Мы видели результаты этих обстрелов, были там, где гибли люди в это время, и мы видим это сейчас на экранах телевизоров.

С какого-то момента нас, мемориальцев, не захотели видеть. В ДНР и ЛНР нам сказали: «Наши спецслужбы объявляют вас персонами «нон грата»». К сожалению, ровно так же один из наших докладов, который мы выпустили с нашими украинскими партнерами, негативно оценил МИД Украины. Им тоже хотелось, чтобы мы говорили только про одну сторону. Каждая из сторон хотела этого, поэтому с какого-то момента нас перестали пускать и туда, и туда.

После того, как прошел месяц с начала агрессивной войны в Украине, мы, ряд российских правозащитников, не от имени наших организаций, которые частично уже ликвидированы, а от себя лично выпустили манифест, который назвали «Гуманитарным манифестом». В нем мы очень четко назвали все своими именами: войну – войной, агрессию – агрессией, гибель мирного населения, страшные последствия для России от всего этого. В этом манифесте мы также заявили о создании Совета российских правозащитников для того, чтобы координировать свои действия в этих очень тяжелых обстоятельствах.

Сейчас идет весенний призыв, и масса молодых людей может быть призвана. Если будут разворачиваться события, как сейчас, то абсолютно нельзя исключить, что туда направят призывников. Поэтому – альтернативная гражданская служба, возможность людям воспользоваться всеми их законными правами, чтобы защититься от призыва. Мы должны это предоставить. Дальше – беженцы. Им надо помогать, мы уже помогаем и готовы эту помощь усиливать. Далее вопрос о тех, кто там воюет, – их родные имеют право знать о судьбе этих людей, часть из которых бесследно исчезла. Имеют право получить тела, если есть информация, что их родные погибли, имеют право требовать обмена, если их родные попали в плен. Еще одно большое направление – помощь жертвам политических репрессий. Они сейчас растут, и новое репрессивное законодательство неизбежно. Далее – защита средств массовой информации, журналистов. Понятно, что есть минимальная возможность защитить СМИ и журналистов в этих условиях отсутствия свободы слова, тем не менее что-то можно и нужно в этом направлении делать. Мне кажется, в этих условиях всеобщего испуга, какого-то паралича российского гражданского общества, нам было важно сказать это публично и провозгласить, что мы не парализованы и готовы продолжать работать.

Любовь Сумм, переводчица, член Русского ПЕН-центра, участница протестных акций

Внучка поэта Павла Когана и писательницы Елены Ржевской. Переводит с английского, немецкого и латыни. В переводе Сумм издавали произведения Плутарха, Франциска Ассизского, Джонатана Франзена, Салмана Рушди и многих других авторов. В марте 2022 года Любовь Сумм была задержана на Пушкинской площади в Москве за плакат со стихотворением Некрасова «Внимая ужасам войны».

С конца декабря и вплоть до 23 февраля я выходила в антивоенный пикет. На тот момент это не было «дискредитацией российских вооруженных сил» ни формально, поскольку этот закон принят позже, ни даже по существу, потому что они в этот момент ничего не делали. Был пикет против того, чтобы в какой-либо форме переходили к вооруженному решению вопроса, который так или иначе восемь лет решался переговорами. Если Минские соглашения не работают, значит, надо искать другие. Эти переговоры же велись, никто от них как от таковых не отказывался. Да, при этом каждый день погибали люди, в том числе – украинские солдаты. Погибали мирные люди – тоже с обеих сторон. Конечно, и это – война, но мы в своей человеческой слабости говорим: «Это не такое». Мои друзья, живущие в Украине, говорили: «Мы живем в состоянии войны. Мы живем в состоянии страха, что Россия двинется дальше». А мы все эти годы так или иначе придумывали компромисс.

Когда восемь лет назад, в начале марта 2014 года я думала, что все произойдет, я просила сына, юного совсем, первокурсника, уехать. Думала, что будет мобилизация и его призовут. Он сказал: «Ты чего? Ничего такого не будет и быть не может». «Самолеты не будут летать», – сказала я ему. – Мир от нас отвернется, некуда будет уйти». Потом он мне восемь лет вспоминал, какая я истеричка.

Так получилось, что в конце февраля 2014 года был мой единственный опыт пребывания в автозаке. Случайно совершенно. Мне позвонила Людмила Улицкая, говорит: «Так, ты что, в автозаке была? Тебя судить будут, давай мы тебя срочно примем в ПЕН! Переводчики – тоже члены ПЕНа. Мы тебя принимаем, чтобы тебя никто не трогал». Одной рукой я понесла заявление, другой как раз смотрела судебное дело, пустяковое совершенное. Но в этот момент произошло то, что произошло, и дальше на протяжении примерно полугода тогдашний ПЭН под руководством Улицкой успел принять много очень хороших заявлений. Мы принимали заявление в защиту Асеева, который находился тогда в подвалах ДНР, в защиту Олега Сенцова и, естественно, против любой формы насилия, против войны. Это просто хартия ПЕНа, тут не надо даже спрашивать твое личное мнение. Ты подписываешь хартию ПЕНа, там написано: заступаться за каждого пишущего, говорящего человека, если он преследуется, отстаивать всеми средствами мир и культурные связи и никогда не способствовать пропаганде ненависти, а, наоборот, ей противостоять.

Этот ПЕН хорошо поработал даже в этих условиях. Мы действительно продолжали принимать существенные заявления. Они, возможно, не могут ничего сделать, но главное же, как «Колокол» Герцена: «Зову живых». Мы здесь свидетельствуем о том, что мы живы. Причем, раз мы живы, значит, жива русская литературы, жива гуманистическая составляющая русской литературы, живо понимание, что мы принадлежим к международному сообществу – к человечеству, значит.

При всем том, что заявления наши, возможно, мало помогали, мы привлекали внимание. Это тоже важно. Мы не давали задушить молча, давали людям ощущение поддержки. Были некоторые суды, на которые члены ПЕНа ходили. Скажем, было дело заведующей украинской библиотеки, все-таки вытащили ее на условный срок.

Выйдя на Пушкинскую площадь со стихотворением Некрасова, я постояла вовсе за русскую литературу. Я уничтожила Facebook, то есть я уже совсем асоциальна. Если бы меня не задержали, это могло быть вообще невидимое событие. У меня нет соцсетей, я никому даже не сообщала. О том, что я там с Некрасовым, сообщила уже из автозака. Сходила бы к Пушкину, почитала стихи, пошла домой. А они, отловив меня, тем самым сделали публичное событие.

У меня в протоколе написан штамп: «Использовала средства наглядной агитации, привлекая внимание неограниченного круга лиц, а также блогеров и СМИ». Все чудесно, но я никак не привлекала внимание неограниченного круга лиц, потому что их там, во-первых, не было, во-вторых, я нигде об этом не писала. Я была на огороженной металлическими барьерами Пушкинской площади, на ней трое полицейских, которые остановили меня, как только я вышла и стала вертеть головой. Остановили меня и сказали: «Что это за плакат торчит у вас из рюкзака?» Я говорю: «Я к Пушкину, стихи читать». Дошла до Пушкина, меня спрашивают: «Ну, что у вас там?». Начинаю вытаскивать, они мне: «Не разворачивайте». Я говорю: «Как же я вам его покажу?» Он сказал мне отдать плакат, но я его развернула. Он: «Ну все, вы развернули, пойдете по статье 23.3».

Сотрудник полиции выписал в протокол об административном правонарушении стихотворение целиком. Потом стал смотреть в Интернете, что пишут. А первыми, естественно, открываются все наши школьные сайты, наши учебники. Дальше – абзац о том, что это стихотворение написано во время Крымской войны под влиянием «Севастопольских рассказов» Толстого. Я это читаю и страшно радуюсь тому, что сотрудник полиции возвращается к нашим с ним общим корням – к школьной литературе. А дальше – глаза на лоб: «Это произведения направлены на насильственное свержение власти».

Вот где нет ни одного слова ни про власть, ни про свержение, ни про насилие – так это во «Внимая ужасам войны». Мы это стихотворение проходили в школе, поэтому я помню его наизусть. Последние десятилетия его нет в школьной программе, но оно есть в списке рекомендуемых произведений. В демонстрационном варианте ОГЭ 2020 года было сопоставление этого стихотворения Некрасова со стихотворением Дементьева, более современного поэта. Предлагается образцовый разбор об ужасах войны, показанных через горе матерей, и не предлагается разбор о том, что Некрасов и Дементьев якобы предлагают низвергнуть власть, призывая к чему-то.

Сейчас я думала, не уехать ли. По двум причинам. Одна из них – я восемь лет назад думала уехать, и мне сказали совершенно справедливую вещь: «Какой смысл? Тебе что, будет менее больно, когда ты уедешь? Ты будешь меньше переживать? Ты будешь просто там, тебе будет неловко, что ты в безопасности. Ты перестанешь в какой-то момент кровно понимать, что происходит здесь».

Раньше я старалась хотя бы на неделю раз в году выехать куда-то, потому что это важно. Когда ты все время находишься внутри этого, начинаешь по утрам свою голову искать в тумбочке. С другой стороны, если ты все время там, ты перестаешь понимать, как живут люди тут.

Сейчас у меня была такая мысль: если бы я была снаружи, я была бы free agent – человеком, который может свободно высказываться. После того, как напринимали эти законы, каждый раз, когда я хочу что-то написать, я думаю обо всем этом: готова ли я за это на то, готова ли на это, насколько глубоко это во мне, что мне сказать и так далее. То есть абсолютное отсутствие свободы слова. И оно связано не только с тем, какие законы у нас принимаются, но и с тем, что я в итоге дошла до состояния продукта этих законов.

В этом смысле быть сейчас в другом месте, где я могла бы либо свободно выйти, либо помогать людям, либо свободно подумать, не в состоянии непроходящего ужаса, – да, хотелось бы. Потом я подумала про своих четырех собак и поняла, что я никуда не уеду физически.

24-го – максимум 25-го – февраля меня впервые разыскивал участковый. До этого никто не возвращался к моему делу 8-летней давности (оно совершенно нелепое), хотя я много раз стояла в пикетах. Никогда претензий никаких не было. Тут звонит участковый, причем из того района, где я восемь лет назад продала квартиру, как раз когда отправляла сына из страны. Участковый говорит: «Я к вам пришел, у вас там какие-то другие люди живут». Я ему сказала, что выписалась оттуда восемь лет назад. Потом мне утром позвонил участковый другого района – того, где я сейчас прописана. Он сначала мне говорил совершенно смешные вещи – о том, что якобы должен предупредить о банковских мошенниках. Просил прийти лично. Потом меня искали через мою подругу. Вечером снова звонил участковый, хихикал, сказал, что должен предупредить насчет акций. Звонил достаточно часто. Позвонил уже в тот день, когда я вышла со стихотворением Некрасова, говорит: «Здравствуйте, я вам давно не звонил». Я говорю: «Да, а я сижу в автозаке». Он: «Как?! Вы же мне говорили, что не ходите ни на какие акции». Я сказала, что и не хожу на массовые акции, старовата, чтобы на массовые акции ходить. Я просто хотела почитать стихи. «Ну что ж вы так?» – сказал он и отключился. Теперь, наверное, снова будет меня профилактировать.

Все, что мы делаем, пока что происходит в присутствии будущего. А что касается технического вопроса, есть ли будущее… Для меня, как для человека, изначально связанного с образованием, очевидно, что у молодых здесь нет будущего, потому что я вижу, что происходит с образованием. Наши молодые люди, которые выходят на пикеты и сидят потом. Или, если не посадят, им потом не дадут закончить институт, не дадут защититься – это вообще что? Это тоже украденное будущее.

Сейчас видна нацеленность государства на то, чтобы утвердиться здесь и сейчас и чтобы все прошлое подверстать к этому «здесь и сейчас». Чтобы утвердить это настоящее, естественно, отрезается будущее. Финансы не вкладываются в будущее, они вкладываются в это своеобразное стоящее настоящее. Будущее пересматривается бесконечно, память рубится. В этом смысле, конечно, без памяти, без прошлого, без хорошего образования, без вложения в будущее технически мы можем сказать, что будущего нет.

Иван Асташин, правозащитник, экс-заключенный по делу Автономной боевой террористической организации

Иван Асташин был фигурантом дела о так называемой «Автономной боевой террористической организации» и провел более 9 лет жизни в колониях Красноярска и Норильска. В 2009 году 17-летний Асташин выложил в интернет ролик под названием «С днем чекиста, ублюдки!», на котором был запечатлен бросок коктейля Молотова в здание отдела ФСБ по Юго-Западному округу Москвы. Спецслужбы объединили этот эпизод с серией других поджогов и взрывов в Москве в дело так называемой АБТО, а Асташина объявили ее лидером. Из всех фигурантов дела он получил наибольший срок – 13 лет лишения свободы, который впоследствии был сокращен до 9 лет и 9 месяцев.

Выйдя на свободу в 2020 году, Асташин занялся правозащитной деятельностью. Несмотря на необходимость соблюдать жесткие условия административного надзора, 27 февраля Асташин вышел на несогласованный митинг в Москве против войны с Украиной, где был задержан. Задержание привлекло к нему внимание сотрудников спецслужб, которые уже трижды беседовали с Иваном, «угрожая ему проблемами и посадкой».

Сразу после своего освобождения в сентябре 2020 года я начал работать в Комитете за гражданские права. В январе этого года я оттуда ушел и с тех пор занимаюсь правозащитой в частном порядке. Я помогаю заключенным в случае нарушения их прав, начиная от пыток и заканчивая медицинскими вопросами, проблемами этапирования и условий содержания. Когда заключенных отправляют слишком далеко от дома, я добиваюсь, чтобы они отбывали срок поближе.

Я помог многим ребятам, с которыми сидел, выехать из Красноярска и Норильска и отбывать срок поблизости от мест проживания, и теперь некоторые заключенные или их родственники находят меня через сарафанное радио. Другие – узнают обо мне через телеграм-канал или какие-то публикации. А какие-то кейсы я сам нахожу. Так было, например, с фигурантом «Дворцового дела» Константином Лакеевым, которого во время рассмотрения апелляции (то есть, еще до вступления приговора в законную силу) этапировали в Красноярск. Это незаконно, и я понимал, как с этим можно бороться. Я вышел на группу его поддержки, и благодаря нашим совместным с его адвокатом усилиям Костя сейчас снова в Москве, и рассмотрение апелляции будет проходить в московском суде.

Изучать право я начал в красноярской колонии. Когда я попал туда, мне оставалось сидеть 12,5 лет, и я хотел как-то этот срок сократить, понимая, что добиться оправдания в российских реалиях невозможно, а смягчения наказания - вполне. Поэтому я изучал уголовное право и сумел своего добиться: мне скинули 2 года 3 месяца. Впоследствии я помогал другим заключенным. Помимо российских законов я начал изучать решения Европейского суда и под конец срока туда тоже составлял обращения.

Чтобы отстаивать свои права в колонии, необязательно быть известным политзаключенным (до определенного момента я и сам им не был), потому что бюрократия работает в обе стороны. На любую бумажку, которые ты направляешь в прокуратуру или суд, должна последовать какая-то реакция. Администрация затрачивает большой ресурс на эти ответы, проверки, исковые заявления, а юрист у колонии обычно один. Поэтому они в какой-то момент могут прийти и сказать: “Давай ты больше не пишешь, а мы тебе дадим то, что ты требуешь, и не будем трогать”. На моем опыте это чаще так срабатывало.

После освобождения я нахожусь под административным надзором. Дело в том, что в 2017 году приняли совершенно замечательные поправки, в соответствии с которыми всем людям с террористическими преступлениями необходимо давать надзорный срок погашения судимости. В моем случае это 8 лет, и никого не волнует, что когда я был осужден, этого закона не существовало.

В действительности административный надзор - это наполовину домашний арест, потому что с 10 вечера до 6 утра я не могу покидать жилище. Я не могу остаться на ночь вне дома, поехать в командировку или даже съездить на дачу, потому что не успею вернуться к 10 вечера. В любую ночь могут прийти сотрудники полиции и проверить, дома ли я. Обычно они приходят несколько раз в месяц, но, к примеру, на новогодних праздниках с 1 до 8 января они вообще меня посещали каждый день. Помимо того работают видеокамеры с распознаванием лиц. Те, что стоят в метро, например, в автоматическом режиме отправляют фотографии в полицию, и если я даже в 21:50 выхожу со станции, у меня потом спрашивают, успел ли я добраться до дома.

Я против войны и решил выразить свою гражданскую позицию тем, что вышел на митинг 24 февраля в Москве. Если бы я пошел на митинг ночью, это могло бы грозить ответственностью вплоть до уголовной по статье 314.1 (“Уклонение от административного надзора” – прим. ред.), но запрета на посещение массовых мероприятий как таковых у меня нет.

{Когда меня задержали}, в полиции решили, что раз я осужден за терроризм, меня во чтобы бы то ни стало надо на ночь оставить в ОВД, и в нарушение закона удерживали там сутки. Мало того, после суда, выписавшего мне 10 000 рублей штрафа, меня отвезли обратно в ОВД, потому что со мной хотели побеседовать не представившиеся сотрудники (видимо, из ФСБ или центра Э). В течение месяца со мной трижды беседовали сотрудники этих структур, угрожая мне проблемами и посадкой, а 18 марта меня вообще безо всяких причин задержали и день просто удерживали в ОВД, после чего отпустили без всяких документов.

После этого митинга я сильно разочаровался в протесте. Нас бы могли не задержать, потому ОМОНовцев было очень мало, но они увидели, что большая часть людей побежала, прыгнули на нас и всех повинтили. А когда мы до этого стояли в сцепке, у ОМОНовцев не получилось из нее никого вырвать. Пробежки по центру города от ОМОНа – это не протест. Если уж ты выходишь на несогласованный митинг, то должен понимать, что можешь быть на нем задержан. И зачем тогда бегать? У меня не было желания заниматься беготней, я выходил, осознавая все риски и последствия. С другой стороны, если большая часть людей убегает, а ты остаешься – это тоже как-то глупо.

На последующие митинги я не ходил. Кадры с них, когда одних людей избивают и винтят, а другие – убегают или просто стоят и снимают на видео, и мне очень не понравились. Мне кажется, что на протесте должна быть единая тактика, а когда одни встают в сцепку, а другие убегают – это не работает. При этом я могу понять панику, когда в ход идут дубинки или резиновые пули, но тут стоит на улице показаться двум омоновцам, как от них бросаются бежать сто человек. У меня нет желания в таком участвовать.

Я не думаю, что в ближайшее время будут какие-то массовые протесты, и считаю, что режим продолжит ужесточаться. Возможностей заниматься правозащитой будет оставаться все меньше, и я не уверен, сохранятся ли они вообще. Режим в первую очередь бьет по явным противникам: политикам и активистам. Когда они заканчиваются (а это уже почти произошло), режим переходит на другие группы: это могут быть журналисты, правозащитники, художники, музыканты. Этот процесс и сейчас уже идет, но я думаю, что репрессий будет еще больше.

У силовых структур, созданных для борьбы с инакомыслием, просто нет выбора, ведь даже если все политики и активисты уедут из России, им придется искать экстремизм где-то еще.

Не могу однозначно сказать, покинул ли бы я Россию, если бы у меня не было административного надзора. С одной стороны, без административного надзора стало бы меньше рисков и больше возможностей. И возможно до определенного момента стоило бы оставаться в России и продолжать здесь что-то делать. С другой – невозможно точно предугадать, когда этот момент наступит. Уголовные дела ведь неожиданно заводят.

Катрин Ненашева, художница, активистка, социальный работник

Катрин Ненашева занимается развитием в России психоактивистского движения, которое борется за дестигматизацию психических расстройств, и художественным акционизмом. Ее уличные перформансы говорят о проблемах уязвимых и стигматизированных групп россиян: женщин-заключенных (“Не бойся”), жителей психоневрологических интернатов (“Между здесь и там”) и жертв пыток (“Груз 300”). В 2018 году Ненашева вместе со своим товарищем сама подверглась пыткам на территории самопровозглашенной “ДНР” со стороны донецких военных и полицейских.

3 марта Ненашева проводила в московском “Открытом пространстве” акцию “Мирный ужин”. Она предложила желающим собраться, приготовить еду, поужинать вместе и поделиться своими переживаниями. Пришедшие на “Мирный ужин”силовики задержали Ненашеву по обвинению в “неповиновении полиции”, хотя она выполнила все их требования, а на следующий день суд арестовал художницу на 14 суток.

Я состою в Феминистском Антивоенном Сопротивлении, где занимаюсь организационными моментами, участвую в придумывании акций и организую линию бесплатной психологической помощи для активистов. Кроме того, я веду группу “Я остаюсь” - это что-то типа комьюнити для людей, считающих себя представителями гражданского общества. Мы проводим в Москве живые встречи, на которых обсуждаем, что мы как активисты и правозащитники можем дать друг другу и с какими сложностями нам приходится сталкиваться.

Параллельно я работаю в благотворительном фонде “Жизненный путь”, который помогает людям из психоневрологических интернатов и людям с ментальными особенностями. И еще у меня есть проект “Подростки и котики”, который поддерживает подростков с зависимостями и особенностями психического развития. В марте мы стали экстренной службой психологнческой помощи, и наши психологи поддерживали ребят со всей России, а также из Украины.

Многие люди подросткового возраста оказались сейчас под большим давлением в семье и школе. У многих подростков дома из-за войны случаются конфликты, и есть случаи, когда из-за разных взглядов на происходящее, ребят выгоняли на улицу, и им было некуда пойти. Для меня это вопиющий факт, что ребенка, который понимает, что идет война, и переживает по этому поводу, могут за такое выгнать из дома.

В России не существует шелтеров для несовершеннолетних, которые пережили насилие или были изгнаны из дома, и официально их открытие невозможно. Органы опеки могут кого-то вернуть в семью, но если ребенок сам этого не хочет или если родители претендуют на лишение родительских прав, то детей отправляют в так называемые социальные центры, которые больше похожи на психиатрические больницы или даже на спецприемники. Там у них нет никакой коммуникации с внешним миром, и самое ужасное, что из-за этого ребята не хотят обращаться за помощью, потому что в этих учреждениях им хуже, чем на улице.

Люди из психоневрологических интернатов также сейчас почувствуют себя еще более запертыми в системе, которая и без того всегда была репрессивной и не оставляла места для развития и полноценной жизни. Многие люди сейчас уезжают, а это значит, что жителей ПНИ станут реже посещать. Для них снизится возможность социализации и взаимодействия с людьми снаружи, а это очень важная вещь.

Уже были фотографии, на которых людей из ПНИ выстраивают в букву Z. Пропаганда на них тоже влияет, и никто этих людей не может от нее спасти, кроме волонтеров, которых становится все меньше. У многих жителей ПНИ есть телефоны, но далеко не все из них умеют правильно обращаться с информацией, найденной в интернете. Им необходим доступ к коммуникации с разными людьми, которые объяснят, что в целом происходит, как читать новости и где находить источники информации.

Не только обитатели ПНИ, но и все люди, у которых есть психичиеские расстройства, вот уже в течение месяца страдают от нехватка иностранных лекарств, которые исчезли с рынка в России. Я знаю не самые хорошие примеры, когда у людей сильно обострялись заболевания на фоне всего происходящего. И обострялись не только из-за ситуации военного времени и постоянного страха за свое будущее, но и вследствие отсутствия каких-то медикаментов.

В ФАС действует бесплатная линия психологической помощи, и на нее обращается очень большое количество людей. Многие девушки сталкиваются с суицидальными переживаниями. Война убивает нас ментально, да, как я думаю, и не ментально тоже. К сожалению, не существует открытой статистики по изменению уровня самоубийств после начала военных действий, но, насколько мне известно из психоактивистских сообществ, некоторое количество людей в марте уже покончило с собой. В том числе из-за войны, непонимания, что делать дальше, и навалившихся проблем.

В бот ФАС присылают много разных идей, и есть даже отдельная рубрика с идеями. Среди различных инициатив ФАС есть, например, такая как Антивоенный больничный. Недавно они предлагали всем в рамках протеста оформить себе больничный и не выходить на работу с 18 по 24 апреля. У Антивоенного больничного, в свою очередь, тоже есть дочерний проект – Антивоенный фонд. Он помогает людям, на которых давят на работе из-за политических взглядов, незаконно увольняют или не выплачивают компенсацию, а также поддерживает тех, кто хочет организовать профсоюз или забастовку, но не знает, как это сделать. Скоро у ФАС еще появится отдельное волонтерское направление, в рамках которого мы будем помогать беженцам, насильно вывезенным в Россию.

Художественное сообщество сейчас разделилось на две части. Одна из них молчит просто потому, что потерян язык художественного высказывания, и все прежние эстетические категории уже не работают. Эти художники (и я в их числе) находятся в поисках нового языка и новых форм взаимодействия. Мы все задаемся вопросом: «если, по мысли Адорно, поэзия была невозможна после Освенцима, то насколько арт-активизм возможен в период войны и репрессий?».

С другой стороны, есть художники, которые продолжают активно высказываться. Многие уличные художники, на которых я подписана, продолжают свою деятельность. Создается большое количество протестных работ в жанре живописи и графики. В нашем случае не только перформативные высказывания, но и более традиционные художественные практики тоже являются арт-активизмом. В то же время, в основном, все это анонимное искусство, и не очень понятно, как можно оценить его эффективность.

Мне кажется, что дело Саши Сколиченко сейчас притормозит многих активистов и активисток (в том числе художников). После него стало еще сложнее понять, как можно безопасно делать что-то действительно живое и актуальное.

Я планирую сделать нечто вроде сообщества или художественной лаборатории, в рамках которой хочу собрать художников и художниц, которые остаются в России, и вместе с ними обсудить, как будет меняться наше высказывание. Я не знаю, что будет дальше, но, по крайней мере, сейчас, на данном этапе войны, социальная работа, волонтерство и какие-то активистские проекты кажутся мне гораздо более важными и действенными, чем художественные. Я вижу, как некоторые художники и художницы становятся волонтерами или социальными работниками, и мне кажется это тем, что сможет нас мобилизовать и удержать на плаву.

После двух недель в спецприемнике, я много думала о том, почему я не уезжаю. Я остаюсь, потому что Россия – это моя страна, и я не выбирала это правительство и этого президента. Все то время, что я занимаюсь художественными, социальными и активистскими практиками, я стараюсь, насколько возможно, бороться с этим режимом и строить сообщества поддержки и взаимопомощи. Я остаюсь, потому что большому количеству людей нужна моя помощь: это люди в психоневрологических интернатах, это люди подросткового возраста, и я не чувствую за собой права их бросить.

В то же время, у меня есть несколько важных ценностей, которые помогают мне здесь оставаться. Одна из этих ценностей – правда. Мне хочется нести ее в разных формах, общаться с разными людьми и доносить до них свою позицию. Другая ценность – это сопричастность. Для меня важно быть частью исторических изменений, которые ждут нас всех и начались уже сейчас. Еще одна моя ценность – это ответственность, и я хочу для себя понимать, что последовательно продолжала свою борьбу.

Дмитрий Иванов, студент 4 курса ВМК МГУ, активист, автор Telegram-канала «Протестный МГУ»

Дмитрий Иванов ведет телеграм-канал «Протестный МГУ», в котором состоит более 9800 подписчиков. «Пишу о проблемах образования и студентов, о российской политике, веду онлайны с митингов и судов», - указал Дмитрий в описании канала.

В 2021 году Дмитрий Иванов был арестован на 30 дней за участие в протестах в поддержку Алексея Навального, а сразу же после выхода из спецприемника ему присудили еще 10 суток за неповиновение полиции во время отбывания наказания. В марте 2022 года неизвестные написали белой краской на его двери в квартиру «Не предавай Родину, Дима» и нарисовали несколько букв Z.

С 2017 года я занимаюсь гражданским активизмом и с 2018-го – веду канал «Протестный МГУ». Его идея у меня возникла, когда студенты МГУ боролись против организации фан-зоны под окнами главного здания. Сначала я вел канал анонимно, но когда на меня начали оказывать давление силовики, то понял, что лучше будет раскрыть свое имя и публично вести ту же самую деятельность. Это мой личный канал, пишу в него я один. Есть друзья, которые просто помогают: исправляют опечатки и берут управление в свои руки, когда я не могу ничего запостить (например, когда меня задерживают).

Сложно сказать, когда я начал интересоваться политикой. Может быть, году в 2014-м. Тогда вокруг тоже происходили события, которые сложно не заметить, даже если тебе 15 лет, как мне было тогда. Первым в моей жизни митингом стал «Он вам не Димон» 26 марта 2017 года. Я тогда уже был подписан на канал Алексея Навального и смотрел видео про Медведева, но был настроен немного скептически. Думал, что у всех есть свой интерес. Я решил пойти на митинг посмотреть, что происходит, и меня сразу схватили и закинули в автозак. Тогда я понял, что, наверное, все-таки ситуация более черно-белая. Наверное, те, кто хватает людей, которые ничего не нарушают, и кидает их в клетку, неправы в большей степени.

Я сталкивался с угрозами и насилием со стороны полиции. Но это было давно – в декабре 2018 года. У меня была незабываемая встреча с печально известным Алексеем Окопным из Центра «Э». Он 40 минут из меня выбивал пароль от телефона. Так и не смог своего добиться, но за это время, конечно, я увидел электрошокер и дубинку и услышал угрозу убийством, изнасилованием и всем, чем только можно. Это было очень страшно, но не очень эффективно, как вы поняли. Меня с тех пор стало сложнее напугать, потому что Окопный уже некоторую планку задал.

В основном давление со стороны полиции носит формально-юридический характер. На меня несколько раз оформляли протокол по части 2 статьи 20.2 КоАП РФ (организация митинга) за посты и задерживали на выходе из подъезда на следующий день после митинга. Я тогда еще не приучился к тому, что нельзя ночевать дома в такие дни.

В 2019 году я организовывал собрание в поддержку аспиранта мехмата МГУ Азата Мифтахова. Его задержали, пытали, хотели повесить на него террористические статьи, а когда он не признался, сняли с него обвинения и сразу же сделали фигурантом какого-то старого уголовного дела о хулиганстве. Совершенно омерзительное, сфабрикованное дело. К тому же это все-таки МГУ, и он учился со мной, можно сказать, на соседнем факультете. Я посчитал правильным, если университетское сообщество отреагирует, и мы собрались у памятника Ломоносову около главного здания. Все прошло неплохо, но меня и еще двух человек задержали: это были Константин Котов, который впоследствии получил «дадинскую» статью, и Никита Зайцев.

За те пять лет, что я учусь в вузе (сейчас я на 4-м курсе, и еще брал год академа) у меня не было вообще ни одного разговора с администрацией на тему политики. В ГЗ МГУ есть отдел полиции, и после собрания в поддержку Азата Мифтахова я один раз там ночевал. Несколько раз я беседовал с нашими участковыми после акций, проходивших в районе МГУ, но у администрации факультета и университета никаких вопросов ко мне не было, и за это им огромное спасибо. Мне кажется, что в МГУ (как бы парадоксально и странно это ни прозвучало) до сих пор сохранилась атмосфера свободы.

С одной стороны, у нас есть совершенно несменяемый ректор Виктор Антонович Садовничий, который был доверенным лицом Путина на последних выборах и всегда подписывает заявления в поддержку власти, а сейчас его подпись стоит первой под обращением Союза ректоров в поддержку войны. С другой стороны – эта его публичная деятельность не превращается в давление на студентов и преподавателей. Нам, естественно, никогда не дадут запустить какой-либо «идеологически неправильный» курс или организовать что-то наподобие журнала DOXA. Но за те годы, когда в большинстве либеральных вузов происходили перемены к худшему, в МГУ просто ничего не изменилось: у Садовничего остались его заявления, а у преподавателей и студентов – их свобода. Может быть, по нынешним временам это и к лучшему.

Мне сложно сказать, боится ли власть студентов. После 24 февраля вообще проблематично рассуждать о политике хоть в сколько-нибудь рациональных терминах, потому что Путин нам показал, что живет в своем собственном мире, ничего не боится и не имеет абсолютно никаких тормозов. Понятно, что именно студенты очень часто становились движущей силой протестов: молодые, активные люди, которые при этом имеют базовое образование, понимают, что происходит, и хотят для себя лучшей жизни. Сейчас появился еще один тренд – это женский протест. Мы видели его и на протестах в Беларуси, и мы наблюдаем сейчас и в России.

Хочется, конечно, верить в то, что кто бы ни был движущей силой протестов, они всегда останутся мирными. Какие бы страшные вещи ни происходили вокруг нас и как бы с нами ни обращались, очень важно сохранять человечность внутри себя и принципы гуманизма и стараться отвечать мирными действиями, если мы хотим лучшего будущего.

Мне нравится, насколько у нас хороший мирный народ. Я вижу людей, которые выходят с цветами и плакатами, и когда их задерживают, они всегда не теряют человеческого достоинства. В нашей стране много всего замечательного, а плохое - сосредоточено в Кремле и на Лубянке. Власть обязательно сменится, и я верю, что это произойдет достаточно скоро. То, что мы делаем – это просто приближение неизбежного.

До начала этой войны можно было вести разговоры о трансформации режима, о какой-то операции «преемник», но сейчас никакая плавная трансформация уже невозможна. Путин должен уйти либо по естественным причинам, либо в результате дворцового переворота, либо после уличного протеста. Когда Путин уйдет, Россия начнет меняться. Причем, на кого бы он ни сменился, будь то выходец из системы или оппозиционер, понятно, что должен быть подписан мир с Украиной и начаты переговоры с Западом о возвращении к нормальной жизни. А дальше будет раскручиваться все то, о чем мы говорили в мирное время: создание независимой судебной системы и реально работающего парламента, возвращение к сменяемости власти, откат поправок к Конституции. Работы есть много, и она понятная. Главное, что, на мой взгляд, наше общество к ней готово.

16 марта 2022 года мне очень корявым почерком из баллончика на двери написали «Не продавай Родину, Дима» и нарисовали белой краской три путинских «свастики» – буквы Z. Мы с мамой сходили в хозяйственный магазин, купили бутылку ацетона, дверь легко оттерлась. Эта новость широко разошлась: много людей написали мне слова поддержки, несколько человек - гадости.

Примерно в это же время похожие надписи появились и у других людей: у активистки «Бессрочного протеста Оли Мисик на съемной квартире, у активистки Соцфемальтернативы Ани Павловой и журналистки «Соты» Ани Лойко. Несколько дней спустя они появились еще у нескольких активистов, правда, уже другой краской. Возможно, это были и не связанные акции «устрашения».

Мне сложно сказать, кто это мог сделать. Я знаю, вообще этот почерк похож на активистов прокремлевского движения SERB, но они вроде полным составом уехали на Донбасс. Может, уехали не все, и те, что остались, это сделали. А может, это были не они, а их подражатели из какого-то похожего движения.

Несколько «сербовцев» уже приходили ко мне еще в 2019 году и установили мне надгробие у подъезда. Тогда проходил флешмоб, когда активисты в разных регионах устанавливали надгробие Путину, и, видимо, они решили, что я как-то к нему причастен. Бабушки у подъезда испугались, но это все достаточно быстро демонтировали.

Может, если бы ко мне раньше никогда бы не проявляли никакого интереса эти чуваки, я бы испугался, но сейчас я думаю: «Ну ладно, пришли какие-то клоуны, испачкали мне дверь. Неприятно, но это какая-то мелкая пакость». Может быть, они считают, что так надо, что мы действительно какие-то «враги», «предатели». Но мне больше верится, что им кто-то сказал: «Сходи по этим адресам и сделай, а мы дадим тебе конфетку». Я знаком с теми, кто рисует эти Z искренне. До того, как началась война, мы взаимодействовали на каких-то акциях с партией «Другая Россия Эдуарда Лимонова». Сейчас в отличие от всех, прошу прощения, нормальных людей они поддерживают войну, но делают это искренне и совершенно по-другому. У них хотя бы трафареты есть, чтобы рисовать ровно.

Естественно, что любой человек, у которого для этого есть малейшая возможность, хотя бы гипотетически задумывался об эмиграции. Но для меня это не вариант, потому что это моя страна, это мой город, я здесь родился и всю жизнь прожил. Я не понимаю, почему я должен бежать? Мне кажется, это те, кто совершает преступления против нашей страны, против нашего народа и против нашего ближайшего соседа – это они должны быть подвергнуты наказанию или бежать отсюда, пока это наказание не случилось. Сажать меня не за что, поэтому эмигрировать, наверное, мне пока смысла нет. Я на это смотрю так.