Правозащитница под прикрытием: отрывок из книги «Я — сотрудница ФСИН» Анны Каретниковой

Перед войной

Конец января и начало февраля 2021 года были отмечены протестными акциями против ареста Навального и всего происходившего в стране, а также масштабными задержаниями. 23 января — более 4000 человек, 31 января — более 5500. В Москве протестующие прошли от Комсомольской площади до СИЗО «Матросская тишина», где держали Алексея Навального. Я и мой сын Серёжа были среди них. Постояв неподалеку от СИЗО, люди вернулись обратно к трём вокзалам — не только потому, что ОМОН перегораживал, бил, рассекал и задерживал. Никто не был готов штурмовать тюрьму. Были задержаны сотни людей.

Впоследствии по «Дворцовому делу» возбудили не менее 157 уголовных дел. Новые, но все же ещё единичные, узнаваемые политзаключенные потянулись в наши изоляторы. В шестой, женский, приехала неукротимая Ольга Бендас, «девушка с дубинкой», её обвинили в избиении полицейского. «Матросская тишина», а вместе с ней и московское управление внезапно обнаружили себя в центре событий и провели на всякий случай учения по отражению нападений на СИЗО. Сотрудники оделись в какие-то жестяные латы и колотили по щитам дубинками. Кое-кто от усердия умудрялся перевернуться.

— Коллеги, — поинтересовалась я у офицеров, среди которых были и те, кто смотрел и обсуждал в беседке под яблоней новые ролики команды Навального, — вот, скажем, придёт разгневанный народ Навального освобождать, вы как, стрелять в разгневанный народ будете? Тюрьму свою оборонять?

Вопрос был провокационным, парни задумались.

— Анна Георгиевна, — решился самый отважный и находчивый, — надеюсь, что выражу общее мнение своих товарищей... Будем оборонять бухгалтерию! Без зарплаты нам никак. Разрешите оборонять?

Я кивнула. Обороняйте.

Нашу беседку под яблоней скоро снесли, чтоб не портила вид: в «Матроске» срочно-срочно строили православный храм. 25 февраля 2021 года Алексей Навальный был этапирован из Москвы во Владимирскую колонию. С раннего утра все подходы к «Матросской тишине» были перекрыты. Мы с доктором Кравченко из окна кабинета смотрели на пустынную, будто вымершую улицу, остановку, трамвайные пути. Мела позёмка. У нас были разные взгляды на политику, мы сходились во взглядах на помощь больным арестантам. Но я помню: нам было грустно.

* * *

Ещё в начале осени 2021 года в интернете и СМИ появились свидетельства пыток, вымогательств и изнасилований арестантов в ОТБ-1, туберкулёзной больнице УФСИН по Саратовской области. Были опубликованы фотографии, видео и свидетельства пострадавших от науськанных администрацией активистов-«разработчиков», которые вымогали деньги, показания, заставляли отказываться от жалоб. В учреждении арестантов насиловали различными предметами, например, ручкой швабры. Скандал вышел острым, но кратковременным, как большинство таких сенсаций. Общество не любит думать о тюрьме, оно предпочитает быстро забывать даже чудовищные подробности, если дело было в неволе. Забыть о тюрьме, вычеркнуть её из памяти — мечта и тех, кому удалось выбраться оттуда.

Но снова недобрым знаком вырвались на свет фото- и видеосвидетельства страшных пыток. В Саратовскую область направили проверку, возбудили уголовные дела, начальника туббольницы уволили и впоследствии арестовали. В целом возбудили не менее двадцати дел о сексуальном насилии, превышении должностных полномочий, халатности. В делах насчитывалось 44 эпизода, более 30 осуждённых были изнасилованы.

Выводы из происшедшего ФСИН сделала несуразные, но совершенно для меня предсказуемые: ужесточить правила использования средств видеонаблюдения, исключить утечки! Наказать тех, кто допустил прежние, и сделать новые невозможными! Служба режима задыхалась от вороха летящих в её адрес всевозможных указаний, разрабатывала инструкции по пользованию видеокамерами и видеорегистраторами, в особенности по хранению видеозаписей — так, чтобы враг-журналист, предатель-арестант, агент-правозащитник не могли к ним подобраться.

Каждый сотрудник, который пользовался регистратором, должен был расписаться минимум в трёх местах — о том, что ознакомлен, уведомлен, предупреждён об ответственности.

На всякий случай из моего служебного задания вычеркнули фотоаппарат. На видеорегистратор в тот момент не посягали. Благодаря общему бардаку, царившему в УФСИН, я успешно проскользнула между Сциллой и Харибдой инструкций по ежедневному скачиванию записей на установленный в управлении носитель. Я выбирала обычно такой регистратор, с которого информацию можно скачать на обычный компьютер: мне были иногда нужны фотографии и видеозаписи, чтобы доказывать конкретные обстоятельства и готовить отчёты.

Лекций о недопустимости попадания видеозаписей во «внешние руки» было множество. Лекции о недопустимости жестоких пыток я не помню ни одной. И, разумеется, за то, что произошло, ФСИН больше не извинялась.

Лилия Чанышева и раздельный мусор

Лилия Чанышева стала первой задержанной по делу о создании «экстремистского сообщества», которое возбудили против Навального и его сторонников в сентябре 2021 года, вскоре после признания структур политика «экстремистскими организациями». По версии следствия, соратники Навального вели свою деятельность с целью «дестабилизации обстановки в регионах, создания протестного настроения у населения и формирования общественного мнения о необходимости насильственной смены власти».

К моменту ареста Лилия отошла от дел, вышла замуж, планировала завести ребёнка. Тем не менее через год за ней пришли, обвинили, арестовали, этапировали из Уфы в Москву, и она всё сидела и сидела у нас в камере в шестом следственном изоляторе. Я помнила со студенческих времён вдолбленное в голову «закон обратной силы не имеет» и не могла взять в толк, как можно привлекать к ответственности за экстремизм участника организации, признанной экстремистской после того, как он уже перестал в ней участвовать. Дальнейшее показало: легко можно привлечь и осудить, Лилия стала не последней. А ей дали семь с половиной лет, затем посчитали приговор слишком мягким — и добавили ещё два года.

Однажды начальник шестого изолятора встретил меня встревоженным. Он попросил о помощи:

— Давай-давай, иди к Чанышевой, поговори, отговори, смотри, какое она мне заявление написала! Я тоже поговорю. Давай оба поговорим. Она хочет... — он сделал паузу, и я успела подумать: чего же такого страшного просит Лилия, что сумела озадачить Евгения Доброва, начальника СИЗО, который умел, ничему не удивляясь, ладить и говорить с осуждёнными женщинами, их выслушивать и решать посильные проблемы. — Она хочет, чтоб мы занялись раздельным сбором мусора!

— Что ж, не лишено смысла, — я чуть не рассмеялась, но постаралась остаться серьёзной. — Я думаю, нам стоит попробовать. Это сейчас в мировых трендах. Не исключено, что мы всем управлением, а затем и ФСИН, ворвёмся, так сказать, в Европу. А перенимать этот передовой опыт все будут как раз с вверенного вам подразделения...

— Нет! — Добров ударил ладонью по столу. — Я сказал, не ворвёмся! УСБ к нам раньше ворвётся, негодяи эти! К тому же, ты издеваешься.

— Ну а чего такого, раздельно выкидывать объедки и картонки? — поинтересовалась я. — Нормальный эксперимент.

— А потом что? — не согласился начальник СИЗО. — Потом всё в один контейнер, как обычно? То есть мы обманем Чанышеву? Ты это предлагаешь?

Супруга начальника СИЗО работала учительницей. Это накладывает отпечаток. Конечно, иногда обманывать приходилось, но к Лилии он явно относился с уважением и посмотрел на меня осуждающе.

— Ну ладно тогда, — равнодушно пожала я плечами. — Будем ей про УСБ всё это объяснять. Про несвоевременность затеи и опасные иностранные веяния. Сначала вы, потом я.

— Ясно... — обречённо пробормотал Добров. — Эх, Лилия, человек с активной жизненной позицией. И супруг её, кстати, такой же. С очень активной жизненной позицией человек.

— Знаю, — отозвалась я. Этого активного человека сложно было не знать. И сложно было биться за жену и поддерживать её самоотверженнее, чем это делал Алмаз Гатин.

Война. “Дожили…”

24 февраля 2022 года началось полномасштабное вторжение в Украину, началась война. Я узнала об этом из эфира «Эха Москвы» в начале шестого утра. В тот день я собиралась в 12-й московский СИЗО, в Зеленоград. Это далеко, и чтобы успеть к девяти утра, к началу утренней проверки, проскочив до начала часа пик вечную пробку в Химках, нужно было выехать до семи утра. Я одеревеневшими руками причёсывалась — и слушала радио, безуспешно пыталась позавтракать — и слушала радио, вела машину и слушала, слушала, слушала радио, не веря тому, что слышу. Как во сне припарковалась у тюрьмы, пришла в кабинет исполняющего обязанности начальника. Это был тот самый начальник, с которым у нас когда-то состоялся неприятный разговор о вымогательстве у двух парней в третьем изоляторе. Он сделал кофе, я спросила: вы уже слышали? Он кивнул. Я встала, прошлась по кабинету. Сказала:

— Война.
Мне нужно было кому-то это сказать.
— Это же как-то... не очень хорошо, да? Как вы считаете? Он резко отодвинул чашку, кофе выплеснулся на стол.

— Да что в этом может быть хорошего? Скажите мне, что? Дожили...

Мы посидели немного в тишине. Прибыл сопровождающий, и я пошла на проверку.

* * *

Поначалу война ничего не изменила в обыденной жизни изоляторов. Не было уроков мужества, политинформаций, пятиминуток ненависти. Ничего не прозвучало на еженедельном селекторе, в красном углу через некоторое время появилась свитая из георгиевской ленточки буква Z. Я приложила все усилия, чтобы больше не оказываться в селекторном зале. Никто не собрал личсостав на плацу и не обратился к нему с речью. Никто не разъяснил, как происходящее понимать и что с этим делать. Никто не запретил обмениваться мнениями, и сотрудники обменивались... как-то, впрочем, сами придя к выводу, что делать это следует вполголоса, какой бы позиции они ни придерживались. На всякий случай.

Горинов и багульник

27 апреля 2022 года арестовали муниципального депутата Алексея Горинова. Я знала его давно, по движению «Солидарность», по встречам в отделах полиции. Я была тогда членом ОНК, Михаил Кригер — моим напарником, а Алексей — одним из самых принципиальных и въедливых защитников задержанных на публичных акциях. Он умел своей въедливостью довести полицейских, составлявших протоколы, до белого каления. Против Горинова возбудили уголовное дело по свежевведённой в УК РФ статье за «фейки» об армии и её деятельности в Украине: на заседании Красносельского муниципального совета он открыл коллегам удивительное — идёт война, быть может, сейчас не время конкурсов детских рисунков. За одно это он был арестован. Я переживала за Алексея с его бескомпромиссностью чуть больше, чем за других.

После седьмого изолятора, где у Горинова, как водится, не оказалось кровати и дело поправил мой резкий разговор с начальником СИЗО, Алексея привезли в «Матросскую тишину» и поместили в приличную камеру в отремонтированном корпусе, с нормальными и вполне интеллигентными сокамерниками. Можно было бы расслабиться, но Алексей заболел. Оказывается, у него были давние проблемы с лёгкими, распространяться о которых он не любил.

С просьбой помочь обратились сокамерники Алексея.

— Анна Георгиевна, он уже неделю не ест ничего. Да нет, какую баланду, мы его, считай, из рук кормим, и тем, и этим, и фруктами. Да вы поглядите, у нас чего только тут нет! — фигуральные столы в этой камере действительно ломились от яств. — А он отказывается! Слабенький стал, еле встаёт, на прогулку не выходит... Ему бы врача, нормального, с лекарствами!

Я немедленно привела в камеру врача с данным ему в помощь фельдшером и полными карманами медикаментов (по нашей жизни — большая редкость!). Алексей, действительно осунувшийся и бледный, глянул недоверчиво. Он сам знал, что может ему помочь.

— Побеги болотного багульника, — твёрдо сказал Алексей. — Они помогали моему деду, отцу, и мне всегда помогают. Мне нужны побеги болотного багульника.

Врач и фельдшер нервно переглянулись.

— Парацетамол! Аспирин! Антибиотик! — принялись они наперебой хвастаться нехитрым ассортиментом аптеки тюремной медчасти, похлопывая себя по набитым таблетками карманам.

— Побеги багульника. Болотного багульника, другой не поможет, — стоял на своём правозащитник.

— Анна Георгиевна, — решилась начальница медчасти. — Этого у нас нет. Это, наверное, травка какая-то, в СИЗО травки нельзя, вы же сама знаете, на что они похожи...

Я знала. В СИЗО всё, что не похоже на мобильник, похоже на наркотики.

— Завтра в СИЗО члены ОНК придут, — коварно заметила я. — Ева Меркачёва. Обязательно к Алексею заглянет, она мне вчера по телефону звонила. Ну Ева, она, кстати, в газете работает... этой, как её... Ну, вы знаете.

— Анна Георгиевна, что же делать? Может, всё-таки антибиотик?

Алексей Горинов упрямо сжал губы, отвернулся и молчал. — Так, ладно.
Без пяти минут девять вечера, выскочив из машины у аптеки, я ворвалась внутрь, плюхнула в окошко одну из трёх зарплатных пятитысячных купюр и без особой надежды потребовала болотных побегов «на все». Молодой фармацевт был раздосадован моим поздним вторжением: он уже закрывался.

А вот моя просьба, как ни странно, удивления у него не вызвала. Поворчав для проформы, он вручил мне коробочки с неожиданно копеечными пакетиками, внутри которых находились, судя по всему, таинственные побеги, вырастающие на болоте.

— От чего это хоть, доктор?
Фармацевт посмотрел на меня удивлённо.
— Это? От кашля.
В девять утра следующего дня, проскочив КПП, я ворвалась уже в медчасть «Матроски» и вытряхнула коробочки на стол. — Побеги? — подалась мне навстречу начмед.
— Они! Разбирайтесь!

Члены ОНК (ведь я не врала) проходили КПП чуть позже меня, правда, без досмотра (этой почести я добилась для наблюдателей несколько лет назад), но мы вполне успели: когда ОНК прибыла в камеру, Алексей уже улыбался, предчувствуя выздоровление. После общения с ним члены ОНК ушли умиротворённые, а мы с врачами заговорщицки переглянулись и, наверное, пожали бы друг другу руки, если бы были мужчинами, — но мы были три женщины. И с некоторых пор наши отношения потеплели: нас связывало общее негодование по поводу ареста доктора Кравченко, пусть мы почти не говорили об этом.

Таинственный багульник сотворил чудо: Горинов вскоре перестал кашлять, стал активней, перешучивался с сокамерниками. Они имели самые разные точки зрения по поводу войны, но совместное проживание в камере требует терпимости. Один, молодой наркораспространитель, рисовал простым карандашом в альбоме российский спецназ в полной амуниции, а над ним — триколор. Запрещённых цветных карандашей в камере, разумеется, не было, поэтому триколор получался серо-бело-серым. Алексей показывал нам картинки товарища по несчастью и лишь разводил руками в знак идеологического непонимания.

8 июля суд приговорит Горинова к семи годам лишения свободы, его этапируют в колонию, там он снова заболеет (я всё думала тоскливо — эх, а ведь он там без багульника...). Против Алексея возбудят новое уголовное дело: якобы в разговорах с сокамерниками по больнице он оправдывал атаки на Крымский мост, которые власти считают террористическими... В письмах из колонии он расскажет, что не признаёт вины по второму уголовному делу, как не признавал и по первому.

“Вагнер”

В начале весны до наших арестантов дошли слухи о том, что «Вагнер» вербует на войну. Они массово начали писать заявления с просьбой отправить их на фронт, они обращались к нам целыми камерами во время обхода, требуя немедленно их туда послать. Нельзя сказать, что все они были искренни. Однажды мы с Отабеком пришли в изолятор на совместную проверку. В отличие от меня, он действительно умел носить форму, которая сидела на нём изумительно. У него был потрясающей красоты форменный плащ (в нём, правда, он слегка походил на эсэсовца), а в руке дорогой и изящный кожаный портфель. Отабек задержался где-то в коридоре, а я зашла в камеру, где немедленно подверглась атаке добровольцев.

— На фронт, на фронт! — загудели они, — Анна Георгиевна, отправьте нас на фронт, мы желаем искупить, воевать и победить! Мы всей камерой написали на фронт, пусть сделают копии наших заявлений!

Поскольку из следственных изоляторов на фронт на тот момент не отправляли, и добровольцам это было сказано уже десятки раз, я безнадёжно махнула рукой, доверив сопровождающему офицеру повторить обычное монотонное: никого на войну не отправляем, осудят — тогда и поедете, раз вам так неймётся. Тем временем в камеру вошёл Отабек в плаще, фуражке и с портфелем. Взоры обратились к нему. Я подмигнула ему и сказала:

— Что ж, как скажете... А вот, кстати, и военком.

Отабек умел поддержать шутку, он важно кивнул: вот и дождались, ребята!

— Ну что, собирайтесь, поехали.
Повисла пауза.
— Куда поехали, начальник? — уточнили ребята.
— Ну так на фронт! — улыбался белозубо Отабек. — Я как раз за вами. Все десятеро едете, конечно? Сколько вам на собраться?

На этот раз пауза была дольше.

— Э... шутите, начальники? Мы это... нам судиться ещё... куда нам ехать? Вы заявления просто зарегистрируйте, что мы готовы искупить! Копии заявлений нам сделайте! Навроде того... и всё, и расход!

— Ух ты! — догадались мы. — Так это вам для суда, там заявления показывать?

— Ну да! — бесхитростные арестанты даже удивились нашей непонятливости. — В суде покажем, мол, добровольцы мы, не какие-нибудь пропащие! Авось возьмут во внимание, что-нибудь да скостят...

Конечно, были и те, кто был настроен серьёзно, кто по-честному стремился на войну. И этому нечего удивляться: если арестованному 19 лет, а грозит ему лет двадцать за какую-нибудь закладку, он не видит другого выхода, он не вникает в детали, он не думает о том, что придётся убивать других и, возможно, умереть самому — он просто хочет вырваться куда угодно из этого бездушного комбайна, который перемалывает его жизнь.

Дискуссии с Морозом

Генерал Мороз взял в привычку, найдя минутку, требовать:

— Ну, Анна Георгиевна, расскажи, почему ты против специальной этой нашей военной операции?

Я привычно отзывалась:

— Товарищ генерал, оценка геополитической ситуации не предусмотрена моей должностной инструкцией. А моя по данному вопросу честная позиция может привести меня в одну из наших уютных камер в новом качестве.

— Со мной можно! Высказывай! — смеялся и требовал генерал.

Рассуждая, что это, конечно, почётно, если меня разрабатывает аж целый генерал, но вероятность подобного всё же мала, я и рассказывала ему, почему против их военной операции. Может, потому что я эмпат, и каждое утро моё начинается с ощущения боли сотен людей в тысяче километров от меня? С невыносимой мысли о том, что я пью утренний кофе, болтаю с сыновьями, глажу кошку, пока они скрываются от артналета в бомбоубежище? Что в моей голове вообще не укладывается, как можно ради каких-то геополитических интересов убивать живых людей как расходные единицы, когда каждый человек — это мир, вселенная, исчезающая с его гибелью? Как вообще всё это, дикое, может происходить? Как может считаться нормальным? Что-то такое, сжав эмоции в кулак, я и говорила. Генерал слушал, затем уставал, перебивал и в ответ рассказывал своё: как его знакомым во Франции заблокировали кредитные карты. Вот просто взяли — и заблокировали. Невинным людям! «Вот это, Анна Георгиевна — как? А потом — что в Бердянске в кулинарном техникуме его родственнице запретили, как всем, говорить на русском языке. «Что ты на это скажешь, а?». Я говорила: о да, Бердянск, кулинарный техникум, я согласна, несправедливо... ну давай теперь взорвём весь мир! Разве это не будет равноценно?

У него была своя концепция войны, ничего нового: мол, это противостояние Китая и Америки, в котором Украину и Россию используют как пушечное мясо, а НАТО тем временем крадётся к нашим границам. Иногда припоминал и «Мемориал» — нет, организация нормальная, может, и зря её закрыли, но зачем занимались сталинскими репрессиями, вместо того, чтобы прославлять полёты в космос? Да хотя бы Гагарина! Почему надо выискивать лишь тёмные страницы в прошлом? Разве недостаточно светлых?

— Кстати! О Гагарине! Я услышала по радио неполитическую новость, — делилась я с Морозом. — Знаете, американцы в следующем году задумали совершить полёт на Луну (давненько они там не были, а некоторые и в предыдущем визите сомневаются). На Луну, Карл! Так вот, американцы полетят на Луну, а мы по три раза в день занимаем (и оставляем потом) неведомую никому Верхнюю Кукуевку, каждый раз представляя это как невероятное достижение русского оружия. Где Луна, а где Кукуевка? Она нам зачем нужна? Что мы с ней будем делать? Американцы полетят на Луну, а наши пацаны сейчас ползают в грязи под артиллерийским обстрелом на подступах к чужим населенным пунктам, убивают таких же украинских пацанов, с такими же, как у нас, именами и фамилиями, а возвращаются домой многие в гробах. А ещё мы бомбим Украину, выгоняя на холодную улицу и в подвалы стариков и детей, прижимающих к себе дурацких котиков. Да, что-то я не думаю, что мы соберёмся на Луну. Скорей мы взорвём её, если туда высадятся американцы.

— Ну ты слишком уж... Не нагнетай!

Мобилизация

21 сентября 2022 года объявили мобилизацию. На маршруте по женскому СИЗО меня сопровождала режимница в специальном звании капитана внутренней службы — симпатичная, серьёзная и ответственная. Женщины выходили к нам, держа руки за спиной, и строились у стены. Мы спрашивали: ну, что там? По телевизору? И наконец в очередной камере нам сказали: всё, Анна Георгиевна, Анна Сергеевна! Путин объявил мобилизацию! Вот прямо сейчас объявил! И моя сопровождающая, капитан Анна, неслышно заплакала. То есть выражение лица её никак не изменилось: стойкая. Но слёзы так и текли из глаз, пока она заходила за мной во всё новые и новые камеры. Я попросила: ну, хватит, скажите, что случилось? Она рассказала, что её сын год назад вернулся из армии, отслужив, женился, не учится, работает, и у него маленький ребёнок. То есть её сын принадлежит к первой категории мобилизуемых, тех, кого забирают на войну в первую очередь. Я сказала:

— Пусть уезжает. Делайте что-нибудь, тёзка.

— Да как? Куда он поедет? — она посмотрела на меня непонимающе.

Я сказала:
— Куда угодно. Отсюда.
А когда мы дошли до медчасти, там плакала навзрыд, поверх надетой зачем-то санитарной маски, Лилия Чанышева. Сквозь всхлипы и маску Лилия говорила, что очень переживает за своего супруга Алмаза (человека с очень, очень активной жизненной позицией), которого теперь наверняка мобилизуют, когда он приедет к ней, например, на судебный процесс. Мне это показалось немного сомнительным: зачем мобилизации не такой уж и молодой Алмаз (впоследствии выяснилось, что такие мелочи, как возраст, военкомов в их рвении не останавливают). Я задумалась. Капитан Анна с мокрыми по-прежнему глазами стала ласково утешать Лилию, уверяя, что плохого может и не случиться, и обняла её, что не вполне свойственно для отношений тюремщиц и арестанток, но иногда случается. Плакали, обнявшись.

Мои друзья и близкие, те, кто ещё оставался в России и на свободе, один за другим покидали страну. С каждым новым звонком «мы перешли границу!» меня всё сильней окатывало странным: здесь остаюсь я и тюрьма. Она, казалось, захватывала всё больше пространства. В моей жизни тюрьма была давно, но теперь мы оставались наедине. Без возможности выбора.

Сотрудники, в отличие от арестантов, «на передок» в большинстве своём не рвались. На сотрудников распространялась бронь, под мобилизацию они не подпадали. Но это надо было обосновать, убедить работников военкоматов, которые были настроены решительно и имели на сотрудников УИС большие виды, особенно — на отслуживших в армии. Они обклеивали их двери угрожающими бумажками с надписью «уклонист!», ежедневно отправляли повестки, требовали от жён немедленного розыска и организации явки «уклоняющихся» супругов. Иногда часами держали в военкоматах, не доверяя официальным документам о службе в не менее ответственном месте, чем фронты «специальной военной операции». Часто подозревали в мошенничестве: дело в том, что специальные звания не соответствуют званиям воинским. Сотрудник мог быть одновременно войсковым лейтенантом и ФСИНовским майором. Военкоматские это не понимали и приступали к расширенной проверке такой странной личности. Вырвавшиеся из цепких лап военкомов сотрудники в подробностях рассказывали о своих приключениях. И только редкие из них, жалуясь на необходимость выплат по кредитам и низкую зарплату, обсуждали возможность отправки на фронт по контракту, да и то — скорее теоретически.

— Помнишь Димку? — разговор в беседке. — Да ты помнишь, в режиме был, длинный, весёлый такой, шутил с тобой всегда. Приходил вчера прощаться, лица на нём не было. Он же уволился как полгода, нормальную работу нашёл, на фельдшерке из медчасти, на Кате, женился, ты её помнишь тоже. Ну и ей рожать через неделю, а ему — повестка. Вот тут с ним и сидели... лица на нём не было. Такие дела.

А чуть позже похоронки шли уже вовсю, пока не в Москву, больше — в регионы. В московских СИЗО работает много калмыков: это направление открыли несколько лет назад для привлечения сотрудников в столицу. Один вдруг подошёл ко мне и заговорил. Стал рассказывать о том, сколько грузов-200 прибывает в Калмыкию.

— И ведь молодые, молодые... — как-то удивлённо повторял он.

Воспитатель из Курска аккуратно молчал: он знал, как и большинство коллег, мою позицию и придерживался иной.

— Ну что ж, — сказала я, — когда-нибудь, я надеюсь, нам расскажут, зачем всё это было.

Старлей-калмык, не найдя больше слов, махнул рукой и пошёл дальше крутить проверку (мы курили у окна). Когда он звал арестантов выйти из камеры в коридор и построиться, голос у него заметно дрожал.

Потом на фронт отправятся и те, кто хотел, и те, кто не планировал. Сначала из колоний, где, по доходившим до меня слухам, осуждённым умышленно ухудшали условия содержания, а порой даже силой вынуждали подписывать контракты с «Вагнером» и минобороны. Уже после моего отъезда активно начнут вербовку и в следственных изоляторах, а затем у силовиков появятся полномочия спрашивать, нет ли желания повоевать, прямо при возбуждении уголовных дел. Но на моей памяти вербовщики прибыли в один из наших изоляторов, седьмой, лишь за одним осуждённым, который работал в хозотряде.

О приезде неких чинов из минобороны предупредили специально, им были оказаны все необходимые почести: проход на территорию без досмотра, приём в кабинете начальника, любезный разговор. Затем прибыл и осуждённый, за которым приехали: подтянутый, аккуратный взрослый мужчина. Он рассказал, что вербовщики вели себя нагловато, подшучивали над начальником седьмого (кстати, большим любителем русского оружия и сторонником войны), фамильярничали и интересовались: когда посадят и их, будет ли им всё на должном и чики-чики? Начальник СИЗО терпел. А вот осуждённый подвёл — от отправки в войска отказался. Корректно, но решительно. На уговоры не поддался, важные гости уехали ни с чем. Он пришёл к нам поделиться впечатлениями от встречи.

Это был полковник с сирийским боевым опытом. После возвращения работал в Москве и, видимо, пришёлся кому-то не по душе — его статья была мошенничество в крупных размерах: неправильно начислил зарплаты личсоставу. Вину свою он не признал, о чём и рассказал вербовщикам: на войну не собираюсь, сначала восстановлю своё честное имя, а потом и поеду, куда мне нужно будет — и если мне нужно будет. Хотя обещали ему прямо в тот же день самолёт, а завтра уже то ли батальон, то ли полк (что там должен возглавлять полковник?). В общем, они не договорились. Другие арестанты вербовщиков в тот момент не интересовали.

Отъезд

10 января 2023 года на маршруте в шестом СИЗО, на комиссионном обходе камер, который мы проводили вместе с его начальником, телефон в коридоре зазвонил наконец по моему поводу. «Анна Георгиевна, вам необходимо срочно прибыть в ОСБ». Любопытные взгляды. Земля не ушла из-под ног. Я улыбалась, раздала сотрудникам указания, что нужно сделать к моему возвращению, попрощалась с начальником СИЗО.

При входе в помещение безопасников я столкнулась с воспитателем, который тщетно пытался попасть внутрь. Думаю, это был один из тех, кто следил за мной и доносил. Стоит ли уточнять, что был он, разумеется, из «Матроски»? Меня опрашивали двое сотрудников. Ни о каком осуждённом из хозотряда речи, разумеется, не шло, ни слова на этот раз не было сказано и о политике, участии в митингах и антивоенных разговорах. Моя догадка оказалась верной: слишком много офицеров в высоких званиях сами закрывали глаза на то, что в руководящем составе УФСИН по Москве шесть лет работает «внедрённый» иностранный агент, слишком многие могли бы за это ответить, не всех из них ещё посадили за что-нибудь другое. Судя по вопросам, которые мне задавали, дело моё должно было быть о превышении должностных полномочий. Это интересная статья УК: по ней сотрудников обычно привлекают к ответственности, например, за пытки. Но в моём случае речь шла о другом.

— Припомните, что вы привозили и раздавали в следственных изоляторах? Сколько книжек, бумажек, ручек, очков вы передали и кому конкретно? В какую камеру какого СИЗО? Предусмотрено ли это вашей должностной инструкцией? И где вообще находится ваша должностная инструкция?

С должностной инструкцией вышла заминка. Как часто случается, её попросту потеряли. Возможно, именно это и позволило мне выйти в тот день из ОСБ

[…]

— А вот на видеорегистратор вы снимали! Почему у вас он был? И потом фотографии в интернете размещали! Вот эти! Это вы снимали на режимной территории?

— Был, потому что в служебном задании прописан. Это, думаю, вам начальника управления надо опросить. Задание он подписывает. И то, что вы показываете — не режимная территория. Это помещение, где я жила на казарме. Это телефоном сфотографировано.

Видеорегистратор они потребовали сдать. Немного посопротивлявшись для проформы, я его отдала. Ничего важного на нём не было — такое развитие событий я предполагала давно.

— Вы же знали, что нельзя ничего передавать арестантам! — разговор шёл по кругу, а я подумала, что, случалось, кое-что передавала и родственникам. Самым экзотическим объектом была сломанная вставная челюсть арестанта, который лишился возможности жевать.

[…]

Я подавила зевок. Вечерело.

— Для того и написаны законы, и ведомственные, разумеется, приказы... они незыблемы! Они превыше всего, Анна Георгиевна! Есть вечные истины, непреложные, применимые ко всем временам и обстоятельствам!

— Нет, — возразила я.
— Как нет? — удивились молодые люди.
— Так нет, — я посмотрела на часы и разозлилась. Сколько можно было поддерживать бессмысленный и никому не нужный разговор? — Всё устроено не так. Простейший пример: десять лет я занималась этим делом, и все меня хвалили, отчитывались за мои успешные инициативы как за собственные и дарили мне грамоты. В моей деятельности ничего не поменялось, а вы меня уже четвёртый час допрашиваете. И однажды с большой долей вероятности вас точно так же будет ктонибудь другой допрашивать, закон к этому не имеет никакого отношения. Давайте я где-нибудь распишусь, а вы подвезёте меня до машины: она за территорией. Темно, лёд, двор не убирает никто. Надо генералу докладную записку написать. Мне будет плохо в тюрьме со сломанной ногой.

Один из осбшников домчал меня до автомобиля с чудовищным рычанием форсированного движка, будто участвовал в экстремальных гонках.

Около полуночи меня вызвал «Алмаз» и велел назавтра, ранним утром 11 января, снова быть в управлении. Теперь вместо утерянной должностной инструкции я должна была подписать задним числом новую — чтобы подкрепить мою статью уголовного кодекса чем-то весомым. Подлог никого не смущал […]

Подписанную инструкцию унесли для дальнейшей работы по привлечению меня к ответственности, а я поехала в «Матроску». С трудом припарковав во дворе машину — всё было занесено снегом — я добралась до КПП. В тюрьму меня не пустили.

— Анна Георгиевна, приказ начальника: не пускать! Ничего личного! Я бы и с радостью... — расстроился от такого дела знакомый часовой. — Вы ведь решите там как-нибудь! Приходите, пожалуйста! Буду ждать!

Я вернулась к машине. Надо мной высились знакомые стены. Время выбора пришло, и я понимала, что если не сделаю его сейчас, не сделаю никогда. Я отправила смс генералу Морозу: отстранена ли я от работы и что мне делать дальше. Он ответил: буду в управлении вечером. Прямого приказа прибыть не было, и я дважды кивнула с благодарностью. Один раз — за то, что меня не пустили в первый СИЗО, без этого выбор был бы практически невозможен. Теперь, когда путь к тому, что составляло мою жизнь четырнадцать лет, был отрезан, я могла выбирать. Или остаться на свободе и пытаться хоть так, но кому-то помочь, или же оказаться в неволе и самой ждать помощи от тех, кому и без того нелегко помогать такому большому количеству людей. Я позвонила сыну Мите и попросила купить чемодан: у меня не было никакого чемодана. Я позвонила подруге и попросила приехать и положить в этот чемодан чтонибудь: я не умею собирать чемодан. Вечером подруга и сын проводили меня на вокзал. Я с интересом наблюдала, как проносится за окном нашего такси ярко украшенный город, который я, передвигаясь лишь привычными маршрутами, видела редко. Сын сказал: я знал, что когда-нибудь этот день настанет. Мы обнялись. Они, маша руками, пробежали немножко за тронувшимся вагоном.

[…]

Вечером следующего дня, 12 января 2023 года, я перейду границу между Беларусью и Литвой