Тюремный трип Саши Скочиленко. Как получить семь лет за пять антивоенных ценников, выжить в тюрьме и вернуться

Мы все еще протестуем

Вечером двадцать четвертого февраля я вышла на антивоенный митинг у Гостиного двора. Бок о бок со мной стояли интеллектуалы, активисты, художники, поэты и музыканты, а также активисты, ставшие художниками, поэтами и музыкантами.

Народу на Гостинке было в разы больше, чем после нечестных думских выборов 2011-го. Толпа тянулась по главной улице Петербурга от станции «Невский проспект» до Малой Садовой улицы и Екатерининского сада. Люди стояли с плакатами и выкрикивали антивоенные лозунги.

Людей собралось так много, что рассовать нас всех по автозакам было физически невозможно. Старый лозунг «всех не пересажаете» звучал актуально как никогда. Было ощущение небывалого единодушия и солидарности.

Стало понятно, что я, в семнадцатом году нырнувшая в бездну внутренней эмиграции, пролетела сквозь пекло ядра планеты и вынырнула на другой стороне Земли — а там меня встречают все те же знакомые активисты: «Привет, давно не виделись. Мы все еще протестуем, а ты?»

В этот момент я чувствовала, что все происходящее — это моя судьба, и что пришло мое время.

В марте я нарисовала партию цветных открыток с пацифистскими лозунгами:

«Не унывай, мы еще поживем в мирное время» «Любовь сильнее войны и смерти» «Человеческая жизнь не имеет цены» и др.

Именно эти открытки я изначально и планировала оставлять в магазинах. И я делала это, пока не наткнулась в Сети на макет ценников, которые сочла более подходящими.

Неизвестный мне человек сделал и выложил в интернет гениальный макет магазинных ценников, похожих на настоящие.

Эта акция показалась мне достаточно безопасным способом донести до людей, что происходит. Ведь меня уже жестко задерживали за участие в митинге на Гостинке6. А распространение листовок — это тихий протест. Я подумала, что язык магазинного ценника должен быть понятен каждому.

Я скачала и распечатала пачку ценников и закинула их в рюкзак. Пять случайно выбранных из них я и оставила в продуктовом супермаркете «Перекресток» на Васильевском острове

За мной пришли

Санкт-Петербург, 11 апреля 2022

Утром одиннадцатого апреля я проснулась от неожиданного звонка старого друга Николы. Он был испуган: в его квартиру на Васильевском острове ломились полицейские с обыском.

Моей девушке Соне звонок показался подозрительным:

— Может быть, не нужно тебе туда ехать? Как ты ему сейчас поможешь? Лучше отправить туда адвоката, — уговаривала она.

Я начала искать контакты адвокатов и правозащитников.

Но минут через десять Никола перезвонил и сказал, что опера ушли и вообще были по другому делу. Он попросил меня срочно приехать поддержать его. И я поехала не раздумывая — ведь это мой друг.

Соня успокоилась, поверив, что это была какая-то ошибка. Я обняла ее на прощание, и она ушла на работу.

Это был последний раз, когда мы общались на свободе. Около дома Николы меня ждала засада.

Самостоятельно полиция меня выследить не смогла, хоть я никуда и не скрывалась. Они пришли к моему другу детства и, как я поняла слишком поздно, давлением и шантажом заставили его меня предать.

[…]

Дело о пяти ценниках. Первое заседание суда

13 апреля 2022 Рассказывает С. М. Фаворски

Судья Елена Леонова сразу встала на сторону обвинения. По просьбе прокурора она запретила съемку заседания и закрыла его для журналистов и зрителей. Им пришлось ждать решения в коридоре.

Леонова заявила, что Скочиленко «обвиняется в совершении тяжкого деяния против общественной безопасности по мотивам политической вражды». Она, «действуя умышленно, поместила фрагменты бумаги, содержащие заведомо ложную информацию».

«Тяжкое и общественно опасное деяние» — это пять маленьких листков бумаги с антивоенными текстами, которые Саша положила на места ценников в супермаркете «Перекресток» у метро «Приморская».

На ценниках значилось:
«Российская армия разбомбила худ. школу в Мариуполе, около 400 человек прятались в ней от обстрелов». «Остановите войну! В первые три дня погибли 4300 российских солдат. Почему об этом молчат на телевидении?» «Мой прадед участвовал в Великой Отечественной войне 4 года не для того, чтобы Россия стала фашистским государством и напала на Украину». «Российских срочников отправляют в Украину. Цена этой войны — жизни наших детей». «Путин врет нам с экранов телевизоров 20 лет. Итог этой лжи — наша готовность оправдать войну и бессмысленные смерти».

На каждом ценнике был призыв: «Остановите боевые действия».

Сашу обвинили по новой статье 207.3 уголовного кодекса «Публичное распространение заведомо ложной информации об использовании Вооруженных Сил Российской Федерации...», которую власти приняли сразу же после начала полномасштабной войны против Украины. Статья предусматривает наказание от пяти до десяти лет лишения свободы за распространение любой информации о войне, которая расходится с официальными источниками. С помощью этого закона власти фактически ввели в стране военную цензуру.

[…]

«Я даже не предполагала, что процесс может продолжаться так долго. Саша не политик, даже не активист, она — художница, музыкант, у нее куча проблем со здоровьем. Она сделала такую ерунду — оставила в магазине пять ценников. Я думала, она получит штраф и ее отпустят», — поражается Соня.

Это первое заседание задало тон и сценарий многим последующим: Сашу привозят в суд в автозаке. Ведут в наручниках под конвоем мимо пестрой группы сторонников. Сажают в железную клетку в зале суда и закрывают заседание для зрителей и журналистов.

Процедура монотонно повторяется лишь затем, чтобы снова продлить заключение Саши в СИЗО, проигнорировав любые аргументы, старательно подготовленные адвокатами.

«Понятий» здесь нет

Так называемых «понятий» в женской тюрьме нет. «Понятия» в мужской тюрьме, насколько я понимаю, проговаривают жесткие мужские иерархии: «вор в законе», «авторитет», «шестерка», «опущенный». В женской тюрьме такого не наблюдается, но вовсе не потому, что в ней нет иерархий. Иерархии есть, но они усердно скрываются и сотрудниками, и самими заключенными.

Вся тюремная жизнь здесь сосредоточена на сотрудничестве с людьми в погонах, потому что женщины верят, что это может способствовать их освобождению (увы, нет), обеспечить им послабления и льготы и более комфортные бытовые условия. Так некоторые женщины становятся агентами системы и в обмен на более высокий статус выполняют разнообразные поручения оперативников. Например, «копают» под подследственных сокамерниц или организуют скрытое давление на «новобранцев».

В каждой коллективной режимной камере есть «старшая», которую назначают оперативные сотрудники якобы для соблюдения порядка в камере, — на самом деле она становится осведомителем и оказывает давление на остальных заключенных. «Старшая» утверждает правила в камере — подчас нелепые и жестокие. Например, устанавливает очередность посещения туалета, где первой в списке идет она, а последней — та, что «зашла» в камеру после других. Может организовать журнал, в котором каждая должна расписываться после посещения туалета. Запрещает сидеть на кроватях новичкам (их место на лавке). Определяет порядок уборки, где каждый шаг жестко регламентирован. Конечно, новенькие запутываются в этих правилах, чем навлекают на себя всеобщий гнев.

У женщин в тюрьме есть негласное правило — подавлять свои эмоции: не плакать, не разговаривать экспрессивно и громко. Так что в любой момент, когда появляется возможность выпустить пар и сорваться на новенькой, например за несоблюдение правил уборки, женщины впадают в неистовство.

В женской тюрьме есть свои парии. Ими становятся, например, люди с психическими расстройствами, неопрятные или непокорные коллективу. Ими становятся женщины, совершившие специфические преступления — например, причинившие вред детям или членам своей семьи. Я слышала о женщине, которая сидела за доведение до самоубийства своего сына, избивавшего ее. Сокамерницы не пускали ее садиться с ними за общий стол и заставляли есть, сидя на полу.

Лесбиянки здесь не считаются париями. Открытую лесбиянку вполне могут назначить «старшей». Хотя формально отношения запрещены, все, включая сотрудников, относятся к ним лояльно. Лесбиянок здесь немало, некоторые находят себе пару в тюрьме.

Отношение к геям в тюрьмах очень жестокое, при этом лесбийские пары воспринимают относительно спокойно. За все время в СИЗО никто не говорил мне, что это что-то плохое, никто не оскорблял нас с Соней. Я говорила сокамерницам о Соне, и они радовались, что она меня ждет. Даже спрашивали, планируем ли мы иметь детей.

Тюремщики любят запугивать заключенных, что их здесь могут изнасиловать. В мужских тюрьмах это действительно происходит, но в женских я о таком не слышала.

А вот ограничения со стороны государства в правах очень чувствительные. Гетеросексуальные женщины и мужчины могут заключить брак даже в колонии и получить таким образом право на регулярные свидания, в том числе долгосрочные. А мою девушку, наоборот, сделали свидетелем по моему делу просто из-за того, что мы жили вместе. Из-за этого нам запретили свидания и даже телефонные разговоры. Долгое время мы общались только через письма, проходящие цензуру.

Тюремный женский сленг касается в основном не иерархии, а сосредоточен вокруг быта. Например, тапки именуются «коты», клочки пыли — «бобры». «Семейничать» или «кушать вместе» означает быть с сокамерницей в очень близких подружеских отношениях (не путать с романтическими), а бутылку с горячей водой, которой женщины здесь греются долгими зимними вечерами, к моему крайнему умилению, называют «Алёшкой». Впрочем, некоторые женщины называют такие бутылочки именами своих партнеров.

Что еще можно сказать об отличиях? Ах да, спальное место около туалета не считается чем-то позорным, как это бывает в мужских тюрьмах, да и «парашей» его не называют.

Техника мытья с бутылкой

Что ж, вернемся к несанаторным, а точнее антисанитарным, условиям содержания. Корпуса сами по себе довольно ветхие: здесь царят разруха и бесконечный холод, во многих местах на потолках и стенах висит паутина и растет грибок.

Потолок в душе черный. Само помещение душа в таком состоянии, что сокамерницам оно навевает ассоциации с фильмами о концлагерях. Хорошо, что из заржавленных высоких трубчатых кранов течет вода — правда, не всегда горячая.

Во многих камерах стоят заготовленные бутылки с водой, на случай если отключат и горячее, и холодное водоснабжение, что бывает нередко. Значительно лучше состояние душей в медчасти, где я проживаю сейчас, хотя черный грибок тоже кое-где присутствует. В душ нас водят два раза в неделю, если нам везет и есть горячая вода.

Так как же здесь моются женщины, которым патриархальное общество навязывает щепетильную заботу о гигиене? Вечером мы наполняем пол-литровые бутылки, затем идем в туалет и «моемся» над унитазом.

Техника замысловатая. Опробуйте в домашних условиях. Сначала подмойтесь из бутылки (что вполне выполнимо), потом попробуйте вымыть ноги (что уже сложнее), а еще попробуйте вымыть подмышки (что для меня до сих пор является квестом), переоденьтесь, затем тщательно протрите за собой пол от всех капель воды, которые вы пролили мимо.

И все это необходимо сделать за шесть-восемь минут, если вы в восемнадцатиместной камере — как раз в такой я была в первые дни. В шестиместной вы можете себе позволить уже десять-пятнадцать минут. Ну и ваше время на «рандеву» с бутылкой не ограничено в камере, где содержатся всего двое.

Пытка холодом

9 сентября 2022

Не удивляйтесь названию: оно вдохновлено мемуарами Валерия Сендерова, которые прислал мне в переписке один уважаемый пенсионер. Сендеров — советский диссидент, которого отправили в лагерь за веру в Бога, и бóльшую часть заточения он провел в карцере. В те времена холод действительно использовали в качестве инструмента пытки. К женщинам в моем следственном изоляторе таких пыток не применяют — по крайней мере, специально.

Холод в СИЗО — скорее следствие общего наплевательского отношения к подследственным и отсутствия презумпции невиновности. «Преступницы мерзнут? И что же с того? Здесь вам не санаторий!»

Как бы рассказать вам про холод в СИЗО? Наверное, начну с того, что я ощутила его практически сразу, когда только приехала сюда в апреле. В камере на восемнадцать человек были круглосуточно настежь открыты два больших окна (говорят, что даже в зимнее время года), а батареи еле-еле обогревали помещение. Камеру проветривали постоянно, потому что старшей чудились неприятные запахи от... людей. Я жаловалась на холод, но мне быстро объяснили, что всем первые пару недель было очень холодно, но постепенно привыкали. То есть никого ситуация не устраивала, но каждая должна была подчиниться воле старшей, чтобы не подвергнуться травле. Не будем забывать, что старшую по камере назначили оперативники, так что давление на новеньких, возможно, имело место.

Реальная возможность согреться была только у тех, кто спал на нижних кроватях: люди сидели на них по двое-трое, накрывшись куртками. На нижние кровати женщинам разрешали брать наполненные горячей водой бутылки. По ощущениям они напоминают тепло человеческого тела. Кто-то говорит, что это вызывает привыкание, так что некоторые женщины постоянно спят с бутылками в обнимку. Мне, как новенькой, тогда выделили верхнюю кровать, где такой возможности не было.

В моей нынешней камере на двоих теплее, чем во многих других. Она маленькая и нагревается быстро. Окно мы стараемся открывать пореже. Тем не менее и здесь бывает чудовищно холодно, особенно до начала отопительного сезона в октябре. Само здание тюрьмы старое и чрезвычайно ветхое: сквозит изо всех щелей, везде промозгло и сыро.

[...]

Сплю я теперь примерно так: лосины, двое носков (тонкие и теплые), футболка, термокофта, две кофты сверху, плюс еще один слой — теплая пижама-кигуруми. На пижаму я надеваю теплый халат, накидываю на голову два капюшона и укутываюсь, как в кокон, в простыню с одеялом. И все равно бывает холодно. Ощущение, как будто спишь ночью в палатке в лесу — только без спальника и костра.

Проблему с холодом осложняет холодное или еле теплое питание, которое мне приносят. Еще тут часто не бывает горячей воды. Но даже когда она есть, сначала из крана бежит холодная вода, и нужно ждать минут десять, пока она нагреется. «Летняя профилактика», когда отключают горячую воду полностью, здесь почему-то длилась больше месяца.

А ведь еще только осень, и я пока не почувствовала настоящего холода, который, по словам местных, начинается зимой.

«Затрудняюсь ответить»

24 мая 2023 (Из репортажа «Медиазоны»)

Ольга Сафонова, одна из двоих авторок лингвистической экспертизы пяти ценников, явилась в суд, чтобы представить подтверждения вины Скочиленко.

Адвокат Юрий Новолодский атаковал ее множеством неудобных вопросов.

— В вашем заключении есть странные фразы про «заведомо ложную информацию». Какое образование вам дает вам право судить о заведомости?

— Затрудняюсь ответить.
— Зачем вы тогда дали такое заключение?
— Моя задача была оценить достоверность информации на ценниках.

— А кто перед вами такие задачи ставил? Достоверность определяет следователь и суд, просто какое-то правовое извращение, извините. Кто поставил вам такую задачу вместо суда?

— Заказчик экспертизы. Следователь.

Сафоновой приходится признать, что на самом деле она оценивала не достоверность фактов, а соответствие текста на Сашиных ценниках официальной информации минобороны РФ.

В качестве примера ложной информации Сафонова приводит текст: «Российских срочников отправляют в Украину. Цена этой войны — жизни наших детей. Остановите войну».

Адвокат Яна Неповиннова обращает внимание на то, что участие срочников в СВО признавал даже Владимир Путин. А в одном из брифингов минобороны говорилось: «К сожалению, обнаружилось несколько фактов участия срочников в СВО на территории Украины. Практически все срочники выведены из зоны боевых действий».

— Вы подтверждаете, что здесь искажение официальной информации в вашем заключении? — спрашивает Новолодский.

— Ну небольшое есть искажение, да.
— Как вы определяете, большое или небольшое?
— Затрудняюсь ответить, только сейчас вот выяснилось разночтение.
— А если бы этого разночтения не было, это повлияло бы на результат экспертизы?
— Понимаю вашу логику, но затрудняюсь ответить.
— Хотелось бы все же вашу логику понять, Александре Юрьевне грозит до десяти лет колонии в том числе на основании вашей экспертизы.

— Затрудняюсь ответить, над этим надо подумать.

Затем вопросы Сафоновой задает независимый эксперт - лингвист Светлана Друговейко-Должанская, которую пригласили защитники Саши.

Светлана отметила, что в своей «проверке фактов» Сафонова использует ресурсы Life.ru, сайт РБК, сайт «Война с фейками» и провоенные телеграм-каналы. А официальный источник во всем списке лишь один — министерство обороны РФ.

Друговейко-Должанская спрашивает:

— Вы употребили слово «намеренно». Можете ли вы сказать, что Скочиленко знала о ложности информации и в своих ценниках намеренно отразила заведомо ложную информацию?

— Нет.

После такого ответа прокурор резко вскакивает с места и требует перенести заседание.

На последующие три заседания эксперт Сафонова не явилась, сославшись на болезнь. Защита просила принудительно доставить свидетеля в суд, но судья Демяшева отказалась это сделать.

Зачем делать из суда шоу

Многие гражданские активисты убеждены, что мне вынесли такой суровый приговор, потому что мои защитники бесили судью. Нас спрашивали: «Зачем вы делаете из судов шоу?»

Действительно, в нынешней России приговор во многом зависит от банального настроения судьи. «Не бесить судью» — популярная среди подсудимых стратегия. А бесит судей активная защита, бесят апелляции, бесят слушатели и журналисты в зале суда, бесит состязательность сторон как таковая. Но для меня как перформера Юрий Новолодский, который постоянно «бесил судью», стал идеальным адвокатом.

Во-первых, из-за его личной истории, которая как нельзя лучше подчеркивала схожесть советских и современных репрессий. Новолодский решил стать адвокатом после того как узнал, что его деда репрессировали и расстреляли в 1930-е без суда и следствия. Он защищал диссидентов еще в 1980-е. Одним из его подзащитных в те годы был мужчина, которого судили за стихи против вторжения советских войск в Афганистан.

За плечами Юрия Михайловича десятки выигранных дел, а в современной России оправдательные приговоры — это экзотика. Я хотела, чтобы всем стало очевидно: мы проиграли не потому, что плохо защищались, а потому, что машине репрессий плевать на правосудие.

Фрагмент последнего слова перед оглашением приговора

16 ноября 2023

[...]

Мое дело такое, что мой следователь [Илья Проскуряков] уволился, не дождавшись его закрытия. В личной беседе с моим адвокатом он сказал: «Я пришел в следственный комитет не для того, чтобы заниматься такими делами, как у Саши Скочиленко».

И он бросил мое дело, несмотря на то что оно сулило ему небывалый карьерный рост и уже принесло одну звездочку на погоны. Он бросил все, и уволился из следственного комитета, и пошел работать в магазин «Военторг». Я считаю его посту

пок исключительно мужественным и думаю, что мы с ним похожи — мы оба поступили по совести.

Статья 207.3 в корне своем дискриминационна, ведь она карает только определенных лиц — тех, кто не служит в государственных органах. Только вдумайтесь: информация, распространенная мной, получила такое широкое распространение лишь благодаря моим следователям, и эта информация для них, в отличие от меня, была заведомо ложной. Они распространили эту информацию среди своего следственного отдела, среди прокуратуры, среди судебных органов, оскорбили этой информацией шесть военных и создали такой повод для огромного общественного резонанса, что эту информацию узнали далеко за пределами России.

Если бы меня не арестовали, эту информацию узнала бы одна бабушка, кассир и охранник магазина «Перекресток».

[…]

Спросите, спросите у человека, которому только что вырезали раковую опухоль, что такое жизнь и насколько она ценна. Вот почему ученые и медики всего мира бьются за то, чтобы увеличить продолжительность жизни человека и найти лекарства от смертельных болезней.

Вот я все не могла взять в толк: зачем боевые действия? Боевые действия укорачивают жизнь. Боевые действия — это смерть. Мы пережили эпидемию коронавируса, мы потеряли в ней своих дорогих пожилых близких — наших любимых бабушек, дедушек, ветеранов, наставников, учителей. Было горе, была боль, был траур, и только-только мы стали вставать на ноги и оправляться от этих потерь, по чуть-чуть начали жить... как вдруг боевые действия. Но только теперь мы теряем людей молодых. Опять боль, опять траур, опять горе. Поэтому я все никак не могла взять в толк: зачем боевые действия?

Называйте это как хотите — я ошибалась, я заблуждалась, мне запудрили мозги... при любом раскладе я выйду отсюда и скажу: «И все-таки она вертится!» И я не считаю, что к той или иной правде нужно законодательно принуждать.

[…]

Но я вас не виню. Я знаю, что вы заботитесь о своем благосостоянии, о своем статусе, о своем месте в обществе, о том, чтобы не потерять это место, о том, чтобы не дай бог не оказаться на моем месте... Но что вы будете рассказывать этим детям? О том, что однажды посадили тяжело больную, всеми любимую художницу за пять жалких бумажек? Несомненно, вы будете рассказывать им о других делах. Я думаю, вы утешаете себя тем, что делаете свою работу, и у вас нет выбора поступить иначе.

Но что вы будете делать, когда маятник качнется в другую сторону? Это закон истории — такой же абсолютный и фундаментальный, как закон всемирного тяготения: консерваторы сменяют либералов, либералы — консерваторов. После естественной смерти одного лидера к власти приходит другой, с совершенно иным курсом. В такой момент последние становятся первыми, а первые — последними.

Обмен

1 августа 2024 «Арсеналка» — «Лефортово» — Анкара

В тюрьме заключенные очень сильно верят в чудо: каждую праздничную дату ждут амнистию, надеются на помилование, надеются на условно-досрочное, надеются хотя бы на что-нибудь. У некоторых крыша едет на этой почве, ведь когда очень сильно ждешь и ничего не получаешь — это больно. Так что я старалась не надеяться, а каждый день занимать себя полезными делами.

Двадцать третьего июля у меня было свидание с Соней. Впервые за много дней я расплакалась.

Я просила ее: «Я так устала хотеть домой. Пожалуйста, скажи, что случится чудо и мне не придется сидеть весь срок».

Соня ответила: «Да, я верю, может случиться чудо».

В тот же день ко мне в камеру зашла начальница спецотдела и объявила:

— Пиши ходатайство о помиловании!
Спрашиваю:
— Что мне в нем написать?
— Пиши, что хочешь. Пиши про проблемы со здоровьем.

Или вообще что ты не виновата.
Я написала все то, что говорила раньше в суде.
В последующие несколько дней ничего не происходило.

Тюремная жизнь шла своим ходом, так что я даже стала забывать про это ходатайство.

В воскресенье, двадцать восьмого июля, в шесть утра дверь моей камеры неожиданно отворилась. Дежурные говорят:

«Слушай, Саша, давай собирай вещи».

Дежурные потребовали: «Залезай в автозак!» Меня посадили в автозак и повезли в неизвестном направлении. Никаких объяснений — куда, зачем?

По дороге только обронили: «Мы заедем еще за еще одним политическим в Горелово». Я думаю: «Господи, кто сидит в Горелово, кто сидит в Горелово?» Никак не могу вспомнить кто.

Мы приезжаем в Горелово, и я сижу там в сборном отделении, которое, к слову, намного лучше, чем в нашем женском СИЗО. Отделение просторное и сравнительно чистое, и там работает вся сантехника.

Я исходила, истоптала этот пол вдоль и поперек, пока думала, куда мы вообще едем. На меня составляют новое дело или нет? Это как-то связано с ходатайством о помиловании, которое меня попросили написать?

***

И тут в сборное входит трехцветная кошка, такая милая! В женском СИЗО запрещено гладить кошек, представляете, какое наказание? А в Горелово кошки домашние, их там все гладят!

Я два с половиной года не гладила ни одно животное. Трехцветная кошка приносит удачу, и я решила, что это хороший знак.

Следом — снова хороший знак. Я вышла из отделения, а там — Андрей Пивоваров! Я его знаю с 2011 года, со времен работы в газете «Бумага». Андрей говорит: «Саша, я тебя увидел и понял, что все будет хорошо. Раз мы едем вместе, на нас точно не могут завести новое общее дело, ведь мы не виделись лет десять!»

Были мысли, что это может быть помилование. А вдруг нас просто выпустят?

Я начала мысленно составлять список дел, которые сделаю, как только освобожусь. Так, обнять близких. Погладить моих кошек. Съездить на природу. Поиграть музыку.

Дальше мы едем в Москву. Меня даже выпустили на заправке в туалет, и я впервые за два года увидела лес.

Прибыли в СИЗО «Лефортово». Там нас с Пивоваровым развели по разным комнатам.

[…]

В СИЗО у меня забрали почти все вещи. Выдали черную тюремную робу. В этой робе было очень холодно. У меня низкое давление и анемия, я и так часто мерзну, а там не было ни теплой одежды, ни теплого одеяла.

В Лефортово я все время была одна, хотя женщин не имеют права содержать в одиночных камерах. В камере стояла гробовая тишина. Ни прогулок, ни звонков, ни писем.

[…]

На третий день мне впервые принесли подходящую горячую еду — тарелку желтого пшена. Как меня обрадовала эта желтая солнечная каша! Сразу стало не так тоскливо.

Одиночная камера в Лефортово

С самого начала заключения я сочиняла стихотворение «Теперь это финал...» о моем освобождении. На четвертый день в Лефортово я придумала его последнюю строчку.

Как только я закончила писать, открылась дверь камеры и зашел мент.

Он вежливо так говорит: «Собирайте вещи, вы сейчас выходите». И я начинаю представлять, как сейчас выйду из «Лефортово» и у дверей меня встречают родные!

Но нет, мне принесли документы и сообщают: «Вот ваша справка о помиловании, подпишите». Все очень вежливые:

[…]

Когда мы разместились в автобусе, пришел эфэсбэшник и объявил: «Вы участвуете в политическом обмене».

За несколько лет в тюрьме каждый из нас привык, что силовики врут всегда, в любых мелочах, врут, даже не задумываясь. Так что на самом деле может быть все, что угодно. Может быть, нас увезут в лес и расстреляют.

Я была в состоянии шока, атмосфера была тяжелая.

Мы приехали в аэропорт «Внуково», и нас загрузили в маленький и очень странный самолет. Там были стюардессы, но они выглядели как сотрудницы ФСИН, переодетые в форму стюардесс, — с очень грозными лицами. Они сделали вид, будто развозят еду и напитки, но нас так и не покормили.

В странном самолете

Зато «братки» всё предусмотрели — взяли с собой куру в фольге, вареные яйца, огурчики, разложили их и стали обедать. Позади меня сидел Владимир Кара-Мурза — очень приятный человек, я с ним познакомилась. Он дружелюбно и по-простому со всеми разговаривал. А с ним рядом сидел спецназовец.

[…]

Нам долго не говорили, куда мы летим. Были тревожные мысли, что самолет разобьется, что нас собьют... Но мы прибыли в Анкару.

Там нас высадили из самолета. Навстречу выходят серьезные и очень стильные турки, похожие на героев современных турецких сериалов, — в черных костюмах, в солнечных очках, с парфюмом.

Потом пришли представители Германии и стали каждого из нас сверять по фото из интернета. Вдруг вместо настоящих политзеков каких-то подсадных людей привезли?

Мы смотрим в окно и видим, как в наш самолет заводят Вадима Красикова <наемный путинский убийца, во многом ради которого был затеян весь обмен — The Insider> и остальных россиян. Думаю, они удивятся местному сервису.

Нас отвезли в лаунж-зону аэропорта. Там пили кофе, чай, беседовали с представителем МИД Германии. Он нам объявил:

«Все, вы теперь свободны».

Все говорят, что именно в тот момент почувствовали, что угроза миновала и теперь будет всё хорошо. И мне тоже до Ан- кары казалось, что случиться может что угодно, а вот теперь мы на свободе.

«Братки» ушли, и я показала им фак в окно. Один со мной попрощался, а я ответила: «Иди на хуй!» Он сделал вид, что не слышал.

[…]

Я, будто в кино, смотрела, как нас встречает канцлер Германии Олаф Шольц.

Нашлись люди, которые высказались на этой встрече за всех нас. Я подумала, что я могу еще добавить? И сказала только «спасибо».

Некоторые из нас были в тюремных робах, потому что ехали прямиком из зоны. Кевин Лик приехал в робе, а Владимир Кара-Мурза — в кальсонах и тапках.

После нам сообщили, что мы поедем в военный госпиталь и там нас обследуют. А через три дня, в воскресенье, мы можем ехать куда хотим. Нам помогут с документами и все будет хорошо.

Теперь мы — свободные люди.

Публикуется по изданию: Саша Скочиленко (при участии С. М. Фаворски). Мой тюремный трип. Рига: Freedom Letters, 2025.

Фото: Александра Астахова / Медиазона