«В куче трупов брата не было – только объеденные песцами руки и ноги, да чью-то голову катал ветер». 80 лет депортациям из стран Балтии

Судьба Дали Гринкевичуте – это история моральной стойкости, личного сопротивления режиму ценой свободы. Проведя свою юность в ссылке на Крайнем Севере, в 1949 году Даля вместе с мамой тайком вернулись в родной Каунас. Здесь, скрываясь от властей и ухаживая за умирающей матерью, Даля записала свои воспоминания о жизни у моря Лаптевых и закопала их в саду.

Когда мама умерла, Дале пришлось незаметно похоронить ее в подвале их дома. В 1950-м году девушку опять арестовали и за отказ сотрудничать с КГБ вновь сослали в Якутию. После смерти Сталина и Берии Даля смогла выучиться на врача в Омске и три года спустя вернуться в Литву. Не найдя свой дневник в саду, она решила написать его заново. Новую рукопись ей удалось лично передать Андрею Сахарову и Елене Боннер. В 1977-м году отрывки из дневника под названием «Литовские ссыльные в Якутии» опубликовало парижское издательство YMСA Press – во втором выпуске исторического сборника «Память».

В 1987 году Дали Гринкевичуте не стало, а спустя четыре года, в 1991 году, уже после обретения Литвой независимости, оригинальная рукопись все-таки нашлась в саду. 15 июня 2021 года дневник был впервые выставлен в Национальном музее Литвы в Вильнюсе.

Даля Гринкевичуте. Литовцы у моря Лаптевых

14 июня ночью раздались удары чекистов в дверь нашего дома. Арестовали моего отца Юозаса Гринкевичюса, заведующего валютным отделом Литовского банка, а с 1940 года — учителя математики в гимназии.

Ровно за год до этого, когда Красная Армия перешла государственную границу Литвы, мой отец отказался покинуть Литву, говоря, что он всю свою жизнь служил Литве, своему народу, не чувствует за собой никакой вины и никакого суда не боится. В худшем случае хоть умрет в Литве. Но этому не было суждено сбыться. Он умер замученный в лагерях Северного Урала 10 октября 1943 года. В последнем своем письме на бересте он написал: «Я умираю от голода...»

В ту же ночь 14 июня арестовали и мою мать, Пране Гринкевичене, домохозяйку, семнадцатилетнего брата, выпускника гимназии и меня, ученицу 14 лет. Чекисты из Смоленска зачитали документ, что мы высылаемся пожизненно в дальние районы Сибири.

Год мы прожили на Алтае, работая в совхозе, а, весной 1942 года, вместе с несколькими тысячами других ссыльных, нас увезли еще дальше — на север Якутии, далеко за Полярный круг. Увезли тогда, когда ссыльные литовцы уже начали привыкать к новым условиям и климату, когда выменяв на вещи картошку, посадили ее и она уже начала цвести, была надежда, что зимой не придется голодать.

На Север нас везли около трех месяцев. Сначала в переполненных вагонах, где не только сесть, но и пошевелиться было невозможно. Потом на баржах по реке Ангаре, затем грузовиками по диким лесам от Ангары до Лены /…/ Уже 800 км севернее Полярного круга. Устье Лены. Море Лаптевых. Чувствуется ледяное дыхание океана. Конец августа, а холод как глубокой осенью.

Наконец остановились. Перед нами — необитаемый остров. Нет ничего. Никаких следов человека: ни дома, ни юрты, ни дерева, ни кустика, ни травы — одна скованная вечной мерзлотой тундра, покрытая тонким слоем мха. И деревянная доска, прибитая какой-то арктической экспедицией с надписью, что остров назван Трофимовск.

На высокий берег острова был переброшен деревянный трап и нам велели высадиться. Потом мы выгрузили доски, кирпичи, и пароход, развернувшись, заспешил обратно — приближалась зима. А мы остались на необитаемом острове без крыши, без теплой одежды, без еды, совершенно неподготовленные к зимовке в Арктике.

Почти в это же время на остров привезли несколько сот финнов из окрестностей Ленинграда. /…/ Смерть начала косить их первыми.

Нужно было срочно строить землянки, юрты, бараки, потому что зима была уже не за горами. Но начальники, собрав работоспособных парней и мужчин, не дали им времени для строительства жилища, а увезли на другой остров ловить рыбу для государства. Тогда мы, женщины и дети, бросились как умели строить из кирпичей и мха бараки. Руками срывали с вечно мерзлой тундры мох и укладывали его между кирпичей вместо бетона: слой кирпича, слой мха. Крыши барак не имел, её заменил дощатый настил, утепленный мхом и песком. Через щели в потолке метель заносила лежащих на нарах людей снегом. Одному человеку на нарах полагалась 50 см. Это была огромная ледяная могила с обледеневшими потолком, стенами и полом. Часто волосы лежащих на нарах примерзали к стенам.

В ноябре началась полярная ночь. От голода, холода, цинги и других болезней люди начали умирать. Тогда еще можно было всех спасти. За 100–120 км жили эвенки, у них были запасы рыбы, достаточно собачьих упряжек, они хотели вывезти людей к себе в теплые юрты. Но начальники не разрешили и обрекли нас на гибель.

Группа парней финнов и литовцев, человек пятнадцать, пытались пешком по льду выбраться с Трофимовска к эвенкам, но в пути все до одного погибли — заблудились и замерзли. Запомнилась фамилия лишь одного из них — Забела.

К середине полярной ночи в нашем бараке №10 из 30 человек на ногах держались и выходили на работу только несколько женщин и я.

Нас посылали за 7—10 км искать занесенные с верховьев Лены бревна. Вырубали их изо льда и, запрягшись в веревочные лямки, волокли на Трофимовск для отопления квартир начальников и конторы. Взять в барак хоть одно полено не имели права.

Самым трудным было затащить санки с бревнами на высокий берег обледеневшего острова Трофимовск. Сил не было, ноги обернутые, оледеневшей мешковиной, скользили. Веревочные лямки растирали плечи до кровавых ран.

Другие лежали на нарах опухшие от голода или уже не могли подняться от истощения и цинги. Цингой болели все без исключения. Никаких витаминов мы не получали. Без боли крошились зубы, десна кровоточили. В мышцах открывались незаживающие трофические язвы. Ходить становилось все труднее от общей слабости и кровоизлияний в мышцы и суставы. Казалось десятки иголок и тонких лезвий впиваются в мускулы, каждый шаг вызывал боль, а утром трудно было вставать. Только на цыпочки. Чаще всего цинга поражала коленные суставы. Из-за сильного кровоизлияния в них невозможно было выпрямить ноги. Так и оставался человек лежать на нарах со скрученными ногами, с посиневшими, раздутыми суставами. Потом начинался понос и смерть.

Больные в бараке просили воды. Нужно было растапливать лед и снег. Дров не было. Поэтому каждый вечер я пробиралась на склад, утаскивала пару досок и тайком приволакивала их в барак. Затапливала «барабан» (половина железной бочки), кипятили воду, нагревали для больных кирпичи к ногам, сушили обувь и повязки для лиц.

Шел 1942 год. Сочельник. На нарах с опухшими ногами и лицом, даже глаз не видно, лежала без сознания моя мать. Она мочилась почти одной кровью. Это было острое воспаление почек. Лежала на мешке, набитом стружками. Обняв её, я грела её своим телом, умоляла не умереть, клялась, что увезу ее в Литву. Всеми силами своей души я молила Бога о чуде, не дать ей здесь умереть. Она не слышала, как в наш занесенный снегом барак зашли могильщики и спросили, где труп Гринкевичене.

Потом меня повели в суд. За два дня до этого, когда я притащила две краденые доски, разрубила их и развела огонь, в барак зашли два начальника: Свентицкий и Антонов. По щепкам в снегу они легко нашли вора. Составили акт и отдали под суд.

Суд проходил в соседнем бараке. На скамье подсудимых нас сидело семеро. Пятеро за доски, двое — за хлеб: Платинскас и Альбертас Янонис, студент Каунасской театральной студии из Шяуляй.

Мать Альбертаса Янонене, умирая с голоду, умоляла сына дать ей хоть крошку хлеба, и Альбертас с Платинскасом ночью залезли в пекарню. Все бы кончилось благополучно, если бы они, взяв немного хлеба, вернулись в барак. Может быть, и мать не умерла бы от голода. Но почуяв запах хлеба, парни не выдержали и набросились на него. Поедая хлеб, они от слабости потеряли сознание. Там их утром и нашли.

Насчет досок обвиняемые объяснялись по-разному. Первый сказал, что хотел сделать гроб для умершего ребенка, другие уверяли, что нашли их. Я на скамье подсудимых сидела последней. Суд военного времени скорый. За полчаса судья опросил шесть человек и обратился ко мне, признаюсь ли я, что воровала доски, т.е. социалистическую собственность.

— Да, воровала.

— Может быть вас послал кто-нибудь из взрослых? Скажите — кто, и мы вас судить не будем.

— Меня никто не посылал.

Суд удалился на совещание. Мы семеро ждали приговора. Никто не думал о величине наказания, это не имело никакого значения. Год или десять лет — все равно. В лагерь в Столбах погонят по снегу 50 км. Всем ясно, в том числе и судьям, что никто туда не дойдет. Каким бы ни был приговор — это смерть. Мамочка, должно быть, уже умерла. Конец мучений совсем близок.

Приговор: за хлеб Альбертасу Янонису и Платинскасу — по три года. За доски — всем по году. Меня оправдать за признание. Почему? Они защищались, хотели выжить, но пойдут на смерть, а меня оставили. Зачем? Возвращаюсь в барак. Холодно, темно. Жукене зажигает лучину, вижу чудо: мамочка начинает приходить в сознание. Нет воды. И я снова иду на склад воровать доски. Светлая, удивительная Рождественская ночь.

Через несколько дней всех осужденных и тех, кого судили, на другой день, выгнали вооруженные охранники. Вскоре началась пурга. Мы считали их погибшими. Но на другой день двое вернулись: Рекус из Сейрияй и шестнадцатилетний мальчик Бера Харамас из Каунаса с обмороженной рукой.

Он рассказал, что началась пурга, люди потеряли ориентацию. Конвойные побросали оружие и стали прижиматься к арестованным. Решили вернуться, но не разобрались, в какой стороне Трофимовск. Каждый указывал другое направление. Так и пошли в пургу каждый своим путем. Погибли все одиннадцать «осужденных» и охранники. Весной мы видели их трупы на льдинах, плывущих в море Лаптевых.

Обмороженная рука Беры почернела, ткань омертвела. Когда пурга улеглась, его на собаках, увезли в порт Тикси. Там ему ампутировали руку до плеча. Такова была цена доски...

С декабря 1942 года для вывоза трупов понадобилось уже две бригады. Возчики сами были изголодавшимися и слабыми, поэтому, привязав к ногам трупа веревку, общими усилиями выволакивали его из барака. Потом умерших клали на санки и, впрягшись в лямки, отвозили на несколько сот метров от барака. Там трупы сваливали в общую кучу. На обледеневших стенах оставались примерзшие волосы покойных.

Когда умерла Гамзене, у нее под одеждой – на груди – оказался маленький кусочек хлеба. Один из тащивших её тут же вытащил хлеб и, отряхнув с него вшей, съел.

Как-то раз одна женщина, жена учителя, заметила в ночном горшке около дома начальника Свентицкого кусочек хлеба, выковыряла его из замерзшего г... и съела.

Если свирепствовала пурга, покойники по несколько дней оставались на нарах рядом с живыми.

Даниляускене, жена директора Мариямпольской гимназии, умерев, три дня лежала рядом со своим сыном Антанасом и другими, уже не встававшими. Весь барак был под снегом. Попасть в него можно было только ползком через узкую нору, прорытую в снегу. Абромайтене попросила сына поискать какой-нибудь платок, чтобы прикрыть лицо умершей матери. Но он сам лежал со скрученными ногами и не мог вставать.

Когда в Тит-Ары умер Матулис (из Каунаса), его жена неделю скрывала это, лежала рядом с телом мужа, чтобы получить его пайку хлеба. Но вскоре и сама умерла с голоду.

Ректор Литовской сельскохозяйственной академии профессор Вилкайтис <Винцас Вилкайтис, известный фитопатолог ­– The Insider> был назначен сторожем. Истощенный голодом, профессор свалился около бочек и умер. Люди, из уважения к профессору, имя которого было известно за пределами Литвы, сделали ему гроб. Но через неделю гроб исчез <забрали на дрова – The Insider>, и профессор лежал вместе со всеми в общей куче. Жена профессора Вилкайтене заболела от голода и переживаний. Умерла позже. Сын и дочь выжили.

В Бобровске было несколько тонн мороженой рыбы. Она бы спасла от голода всех ссыльных литовцев и финнов острова Трофимовск. Но начальники не дали её людям, сгноили. В 1943 году летом её всю выбросили в море Лаптевых.

Однажды в наш барак пришли два человека: мужчина и женщина. У каждого в руках был узелок. Было темно и они спросили, есть ли в бараке дети. Дети были. Когда их глаза привыкли к темноте, они увидели одного из них: на полу лежал умерший от голода и цинги десятилетний Йонукас Барнишкис из Мариямполе. Они сказали, что они из Ленинграда. В Ленинграде умер их единственный сын. Сегодня годовщина его смерти. В память о нем, несчастные родители собрали за три дня свои пайки хлеба и принесли голодающим литовским детям. Из-под тряпья всовывались высохшие от голода детские руки, и ленинградцы в каждую из них вкладывали по кусочку хлеба.

Когда умирали родители, детей забирали в отдельный барак для сирот. Условия были такие же, смертность детей еще большая. Голодные дети сдирали руками лед с окон и сосали. Дети умирали один за другим. Возчики покойников часто находили на снегу у дверей детского барака мешки с детскими трупиками-скелетиками. Сколько их было в мешке, неизвестно, их бросали в общую кучу, не развязывая.

Два мальчика-финна, 12 и 13 лет, в том бараке для сирот повесились. Это видела тринадцатилетняя Юзя Лукминайте из Кедайняй, которую туда поместили после смерти родителей и двух старших братьев. Маленькая Юзя плакала, вспоминая смерть родителей и особенно последнего шестнадцатилетнего брата. Юзя все просила людей отвести её на могилу брата. Как-то раз одна женщина отвела её туда. Но в куче трупов брата она не увидела, только на всю жизнь запомнила объеденные песцами руки и ноги, белые кости, да чью-то голову, которую катал ветер.

В 1943 года в феврале мы поняли, что погибнем все. Смертность дошла до критической точки. Стоял жестокий мороз, завывала пурга, особенно неистовая перед окончанием полярной ночи и появлением солнца. Бараки не отапливались вовсе, и у умирающих обмораживались руки и ноги. Истощенные до предела, лежали почти все, не вставая несмотря на понос. Люди были усыпаны вшами. Они кишели даже в бровях и на ресницах. Наступал конец...

И когда не оставалось уже никакой надежды, в Трофимовске появился человек, который спас от смерти оставшихся. Это был врач Самодуров Лазарь Соломонович. Он отважно схватился с начальниками Трофимовска, которые жили в теплых, построенных нами из бревен домах, были с головы до ног одеты в меха, обуты в меховые унты или валенки, ели досыта присылаемые союзниками из Америки хлеб, сахар, масло и свиные консервы (все продукты, за исключением соли, были привезены из Америки через порт Тикси).

Уже на другой день мы получили по миске горячего горохового супа, по полкилограмма мороженой рыбы, которую по совету врача ели в сыром виде, чтобы не пропала аскорбиновая кислота. Он затребовал из склада несколько мешков гороха, прорастил его, и вскоре в каждый барак принесли пророщенный горох (с ростками). Каждый получал по горсточке, примерно полстакана. Выдали на каждого человека и по несколько килограммов канадской муки. Голод и цинга понемногу начали отступать. Отступила и смерть. Те, кто дождались доктора Самодурова, остались живы.

Заработала баня. Возчики покойников переквалифицировались в санитаров и начали возить живые трупы в баню. Каждый день купали по одному бараку. Мылись все вместе: мужчины и женщины. Состояние людей было таким, что пол не существовал. Скелеты с выпавшими от цинги зубами, трофическими язвами и костяными хвостиками.

Одежду прокаливали в дезокамерах. Каждый раз на дне камеры оставались огромные черные комья обуглившихся вшей.

В середине февраля над горизонтом появился крохотный краешек солнца. Полярная ночь кончалась. Мы поверили, что остались живы.

Виталий Стацинскас. Отрывок из воспоминаний «О сестре»

Мы договорились, что сразу же по возвращении от Сахарова Даля нам позвонит. если звонка не последует будет ясно, что ее арестовали, о чем надо немедленно сообщить академику, чтобы он информировал все зарубежные радиостанции. Прикинули время: ее звонка следовало ждать в полночь...

Возник деликатный вопрос – как пронести рукопись. Сначала она хотела положить ее в свою дамскую сумочку через плечо, но после недолгих размышлений мы посоветовали Дале спрятать бумаги на себе, в нижнем белье. Сумку могут вырвать, а до белья доберутся только в случае ареста... Сестра согласилась. Наступил вечер. Она ушла, а мы, ее друзья, уселись на кухне и стали ждать, сопровождая ожидание кто водкой, кто чаем и, конечно, волнением... А дальше...

Дальше – оставшийся в память рассказ Дали, поведанный нам на следующий день: «Доехала на метро до «Курской», потом пешком. Вот это дом и нужный подъезд – «топтунов» вроде бы не заметила. Наверное, затаились внутри, около лифта – но там их нет. Вошла в лифт и думаю, что перед квартирой Сахарова их будет битком. И тут никого. Звоню. Открывает Елена <Боннер. С ней Даля Гринкявичуте познакомилась в Каунасе на съезде детских врачей – The Insider>. Обнимаемся. Целуемся. Знакомит меня с Андреем Дмитриевичем. Поражает тихая и спокойная улыбка. Приняли меня дружески и предложили отпить чайку на кухне. «Здесь уютнее и теплее», – сказал хозяин... Я хотела начать писать на бумажке, но Андрей Дмитриевич сказал, что у них нет секретов, тем более что вся квартира очень хорошо прослушивается и они давно к этому привыкли. Сначала Андрей Дмитриевич и Елена Боннер расспрашивали меня о жизни медиков в Литве.

Затем я вышла в туалет и вынула там рукопись. Вернувшись на кухню, я показала на потолок и, приложив палец к губам, отдала папку Андрею Дмитриевичу, сама же быстро возобновила свою беседу с Еленой о делах литовских медиков. Во время разговора я поглядывала на читающего академика. Прочтя рукопись, он взволнованно сказал: «Это чудовищно и невероятно. Недавно мне сообщили о депортации финнов в Сибирь, но это страшнее». Он спросил меня, чего я хочу. «Публикации», – ответила я. «Прямо сейчас?» – «Да», – ответила я. «А вы не боитесь?» – «Нет». «Хорошо, – ответил Андрей Дмитриевич, – я попробую...»

Мой визит затянулся. Академик выглядел уставшим. Я стала прощаться.

...Я уже не боялась «топтунов», так как мое многострадальное детище – рукопись – было в надежных руках... На всякий случай я несколько раз меняла такси и покружила в районе «Динамо», где меня ждала комнатушка. Долго плутала в темноте, среди деревьев. Прохожих уже не было. Время шло уже за полночь. Найдя дом, я пошла искать телефон-автомат. Нашла. Позвонила».

Дождавшись звонка, я с облегчением вздохнул. «До завтра!» – сказала она. «До завтра», ответил я...

Воспоминания впервые опубликованы в книге «Литовцы в Арктике», изданной в 2011-м году Обществом депортированных к морю Лаптевых.

Редакция благодарит Йонаса Маркаускаса, председателя литовского «Общества депортированных к морю Лаптевых» за предоставленные материалы.