«Еврейский погром» в Махачкале, не выявивший ни одного еврея, вызвал дискуссии об антисемитизме на Северном Кавказе. Мнения полярные — от «антисемитизма тут никогда не было» до «антисемитизм в крови дагестанцев и черкесов». Журналист Вадим Дубнов, специализирующийся на Северном Кавказе, считает, что в реальной жизни дагестанских погромщиков нет ни евреев, ни палестинцев, ни идейных братьев-мусульман, а есть много накопившейся протестной энергии, которую нетрудно направить в нужном направлении.
Пролог: Черкесск
«На антиизраильском митинге в Черкесске не было ни одного черкеса», — настаивают черкесские активисты, напоминая, что по традиции не участвуют в протестных мероприятиях, организованных карачаевцами. И это только один из бесчисленных нюансов, которые следует учитывать при осмыслении того, что произошло на Северном Кавказе в конце октября. Черкесский вопрос накладывает свой отпечаток на характер протестной активности черкесов и кабардинцев, не говоря о существовании пусть и незначительной, но заметной черкесской диаспоры в Израиле и исторически сложных отношениях черкесов с палестинцами. Поэтому, как настаивают в Нальчике, в обществе нет запроса на особую солидарность с Палестиной.
С другой стороны, и среди карачаевцев по поводу митинга в Черкесске нет никакой ясности. Представители общественных движений, которые теоретически могли бы записать его себе в актив, настаивают на своем неучастии. Кто-то неуверенно ссылается на некую таинственную «Шкоду» с московскими номерами и палестинским флагом, якобы нарезавшую круги по площади в Черкесске до и во время митинга. Некоторые еще, будто подглядев через плечо жены или подруги, говорят о каких-то женских группах с соцсетях, в которых шли какие-то интенсивные обсуждения, и это тоже может быть правдой.
Ничто не опровергает и версию о том, что кто-то банально отработал ближневосточные или турецкие гранты — а нынешняя география миграции очень способствует такой отработке. При этом сам стиль воззвания об израильтянах, избравших местом спасения именно Черкесск, возможно, выдает авторство тех, кому всё равно, что организовывать: концерт «Единой России» или акцию солидарности с палестинским народом. Но в данном случае важно, сколько людей вышло на площадь — несколько сотен, из которых едва ли не половину составляли любопытные, привлеченные зрелищем.
Но потом был Дагестан.
Теория и практика горения
То, что случилось в Дагестане, нельзя рассматривать в отрыве от Черкесска, при всей его трагикомичности. Почему в Дагестане взорвалось, а в Черкесске нет?
Черкесск — город преимущественно русский. Карачаевцы и черкесы — национальные меньшинства, в сумме не дотягивающие до половины населения, в своих взаимоотношениях, мягко говоря, далеки от единодушия. Какой смысл устраивать в этих обстоятельствах национальную акцию, которую некому поддержать? Да еще с лозунгами о депортации, о которой сами карачаевцы хранят память из поколения в поколение.
Сами карачаевцы хранят память о депортациях из поколения в поколение
Поэтому версия об озарении, постигшем кого-то из местного начальства, решившего продемонстрировать солидарность с народом Палестины, выглядит бюрократически вполне выверенной. И, надо полагать, даже местные фээсбэшники понимали, что дальше галочки дело не пойдет. И были бы правы, если бы почин не подхватили в Дагестане.
А речь, вероятно, именно о «подхвате». Единство тезисов, но с суточным интервалом, говорит скорее о подражании, чем о координации. В Дагестане этот клич, брошенный в массы, мог стать материальной силой во многих местах, но то, что это случилось именно в Хасавюрте, логично и даже отчасти метафорично.
В том, что евреев пришли искать именно в гостиницу, была определенная логика — в городе их искать было бессмысленно, на 140 тысяч населения остался, может быть, десяток семей. Но «цель — ничто, движение — всё», и это будто сказано как раз про дагестанские события.
Лет двадцать назад Хасавюрт пользовался репутацией одного из самых криминальных городов Дагестана, лет десять он ставил статистические рекорды по числу спецопераций против салафитов. Времена, конечно, изменились. Но количество молодых людей, готовых пуститься по первому зову на поиски какой-нибудь справедливости, если и уменьшилось, то не настолько, чтобы с рекрутированием нескольких сотен бойцов возникли трудности. Но то, что выглядит успехом разрушительной «мобилизации», на самом деле является, скорее, объяснением, как и почему цепная реакция стала неуправляемой.
В той же мере, в какой Черкесск является примером тщетности организации подобных акций, Дагестан — пособие для учебника по общественной воспламеняемости. Но для корректности нужно разделить то, что эмоционально так легко совместить: антисемитизм — отдельно, Палестина — отдельно.
Дагестан — пособие для учебника по общественной воспламеняемости
Последние евреи империи
Как верно отмечают многие исследователи, там, где есть евреи, обязательно есть и антисемитизм. И трудно не согласиться с одним из таких исследователей, Валерием Дымшицем, в том, что антисемитизм — не идеология, а «дремлющий элемент сознания». Хотя, возможно, два этих тезиса характеризуют два разных антисемитизма.
Первый — системный. Для него действительно необходимы евреи. Как это было в Европе, прежде всего в Германии и в Польше. Себастьян Хафнер в своей книге «Некто Гитлер» напоминает: евреи в Германии — это была история счастливого брака, и это действительно работает на тезис об антисемитизме как элементе сознания. В Германии он легко проснулся, но в Польше, а потом и дальше на восток, сюжет развивался в полном соответствии с вполне рациональной и досконально изученной моделью конкуренции местных и пришлых. Этот антисемитизм также материально усугублялся неравенством сил и нескрываемым административным предпочтением, которое оказывалось местным, кто бы ими ни были — поляки, украинцы или литовцы. Рациональные основы искусно подпитывались всякого рода сочинительством и наветами, и этот элемент сознания и не думал засыпать. Но важно то, что он при всей своей действенности был глубоко вторичен.
Кавказский случай намного сложнее. С одной стороны, евреи здесь стали частью местной этнокультурной мозаики до или в ходе оформления более или менее стабильных этногосударственных образований. Так что, если где-то и вплетался мотив пришлых, в дальнейших бурных событиях он в значительной степени растворялся. Отчасти это помогло горским евреям избежать многих ограничений, которым подвергались евреи в западных областях империи, — той же черты оседлости, хотя и здесь были затруднения при пересечении некоторых областей.
И эта память осталась — и в памяти самих евреев, и в восприятии их соседей. Евреи остались частью местной традиции, сосед дядя Натан — сначала сосед, и только потом, может быть, еврей. Даже канон сохранил признаки компромисса, и в дербентской мечети удивляются замешательству европейского еврея при виде большой ванны для омовения. А после распада СССР и ухода республик с давней еврейской традицией, с местечками и компактным проживанием, с памятью о влиятельной общине, такое положение горских евреев в России уникально.
Дядя Натан — сначала сосед и только потом еврей
Антисемитизм без евреев
Но, с другой стороны, в эту благостную с виду историю вплетаются сюжеты, будто заимствованные из восточноевропейской трагедии евреев. Гражданская война сопровождается погромами, и, хотя некоторые объясняют их поддержкой евреями большевиков, слишком навязчивы аналогии с Украиной и Литвой.
Антисемитизм на Северном Кавказе не просто переплетает в себе все свои ипостаси — системные, рациональные, предрассудочные... Он их переживает — этап за этапом. В советское время погромов, понятно, нет. Жизнь евреев выстраивается по советскому образцу — то с ожесточением, в ритме всенародной борьбы с израильской военщиной, то с приоткрытием створок в 1970 годах, истоком советской алии. А потом были 1990-е…
«Уезжаем!» — примерно на пятой минуте знакомства сообщили мне жизнерадостные собеседники в Дербенте, обозначив этим понятный повод выпить как за землю обетованную, знакомую лишь по письмам тех, кто уехал за год до того, так и за покидаемую, от которой они по большому счету тоже ничего плохого не видели. «Русским, может, сейчас тут и потруднее будет», — признавались они.
Кто решится препарировать антисемитизм 90-х? Вице-президент АПН СССР Артур Петровский вспоминал, как профессор Виктор Кан-Калик стал ректором Чечено-Ингушского университета: «По всей вероятности, это было связано с межнациональными отношениями в республике. Предполагали, что чеченцы не хотели видеть в ректорском кресле ингуша, а ингуши — чеченца. Предпочтительнее оказался горский еврей…»
Через год Кан-Калика похитили, еще через год нашли тело, хотя убили, похоже, вскоре после похищения. Дудаев в 1991-м предлагал выкуп 5 миллионов — не ответили…
Сказать, что антисемитизма в быту не было, было бы преувеличением. В компании за дружеским столом, в которую легко попадали и журналисты, тот же Дудаев под одобрительный хохот собравшихся шутил шутки про евреев, вполне, впрочем, банального свойства, и искренне удивлялся, что кому-то они могут показаться и не вполне безобидными.
Евреи, даже будучи своими, оставались иррационально чужими и настораживающими, расположенность к ним оставалась признаком особой широты взглядов, но, понятно, от этого не уезжают. Точнее, пожалуй, будет сказать, что в 90-е евреи страдали от своего еврейства не столько напрямую, сколько разделяя судьбу всех тех, за чей счет можно было поживиться, причем безнаказанно, не опасаясь, что за них кто-то вступится — соседи или сильный род. А еще у грозненских евреев, как у большинства нечеченцев, не было сел, где они могли бы спрятаться от российской артиллерии и авиации.
Расположенность к евреям оставалась на Кавказе признаком особой широты взглядов
У евреев в Грозном была Бароновка — благополучный район недалеко от центра. В первую войну она была разбомблена, в 1995-м Сохнут организовал вывоз чеченских евреев из Минвод, после второй войны там почему-то обосновались мастеровитые шашлычники, а теперь там кадыровские чудо-мечети. Оказывается, еврейская история может закончиться очень быстро даже там, где ее корни выглядели вполне кряжистыми.
В Дербенте самым роскошным образом отстроили синагогу «Келе-Нумаз», но, кажется, за один прием она уже может вместить всех оставшихся евреев — по некоторым оценкам, тысячи четыре человек (и оценка кажется оптимистичной). И кто теперь будет разбираться, антисемитизм ли это, или, как в старом анекдоте про причину выезда, — появилась возможность. Антисемитизм без евреев превращается в его обыкновенную российскую разновидность, лишенную всякой материальной основы, — набор мифов и предрассудков, рудимент сознания. То, что всегда было вторичным, становится единственным — но всё равно с остатками памяти о том, что так было не всегда.
От Карамахи до гостиницы «Фламинго»
Антисемитизм и солидарность с Газой, может быть, в чем-то сосуды и сообщающиеся, но куда более причудливо, чем в обычной физике. И в этом смысле бесхитростные женщины из Черкесска не слишком отличаются от своих брутальных единомышленников в Хасавюрте или Махачкале.
Кавказский антисемитизм постепенно по своей бессмысленности приближается к обычному постсоветскому российскому, и это антисемитизм почти идеальный: евреи в нём — абстракция, каковой они и должны быть для настоящего антисемита. Евреев надо не любить не как всё того же соседа дядю Натана, тем более что не любить его как еврея не получается. Не любить их надо как идею, то есть всех. Где-нибудь в Перми, в Сызрани или Гольяново такого антисемитизма достаточно для определения своих симпатий в ближневосточном конфликте. Но на Кавказе всё немного не так.
Конечно, солидарность с Газой — как культурный код, как региональная ДНК. Причем, как полагает историк Майрбек Вачагаев, если поначалу фактор жестокости ХАМАС принимался во внимание, то теперь и он уходит на второй план. Даже вполне демократические издания (а в Дагестане они, несмотря ни на что, остаются) тоже априорно исходят из такой традиции предпочтений. И когда муфтият отказался прямо признавать войну в Газе джихадом (по понятным причинам, ибо в противном случае пришлось бы уже отвечать на вопросы о непосредственном участии в ней), жена и советник муфтия Айна Гамзатова была подвергнута обструкции.
Но было бы неправильно связывать это с антисемитизмом.
С одной стороны, Дагестан — это ворота, через которые ислам традиционно входил на Северный Кавказ. Даже то, что позже стали называть ваххабизмом, на самом деле в виде довольно умеренного протестантского по духу учения сначала пришло в Дагестан. В знаменитом селении Карамахи, в середине 90-х успешно промышлявшем перевозкой яблок в центральную Россию, первые ваххабиты мирно починяли свои КАМАЗы и объясняли мне, будто средневековые последователи Лютера, как важно придерживаться Писания, в котором осуждаются пышные свадьбы и вообще роскошество. Впрочем, уже спустя несколько лет в Карамахи меня встретили совсем другие люди: неулыбчивые, в камуфляже и с калашами, пристально обыскавшие машину и пытливо вглядывавшиеся в глаза водителю-аварцу — не употреблял ли он в обозримом прошлом.
Нечто похожее происходило еще совсем недавно и с явлением, которое называли «лесом», в котором скрывались повстанцы-«салафиты», грезившие об исламском государстве. Конечно, были там в самом деле вдохновленные идеей религиозные романтики. Но немало было и тех, у кого были свои причины не любить государство, которое имелось тогда в наличии. Были там и те, кто проиграл дагестанскую борьбу за власть, и вполне светские оппозиционеры, и просто кровники, которым надо было где-то скрыться. Клубок из религиозных идей, политических коллизий, национального соперничества и банального криминала сплетался в Дагестане еще в 90-е (если не при Советской власти вообще).
Но теперь он принял ярко выраженный исламский характер, что всех устраивало, и что отчасти так и было. Исламизировать Дагестан было не нужно — исламская традиция была в нем крепка и прежде. В последнее же время, с фактическим закрытием «леса», одновременно пошли два процесса. С одной стороны, ислам в Дагестане постепенно вернулся к своему традиционному, сравнительно умеренному виду. С другой стороны, пережитые бури и натиски не могли не привести к появлению огромной массы молодых людей неофитского толка, которые про ислам знают не столько от учителей и стариков, сколько, условно говоря, из телевизора. А в телевизоре всемирная умма борется за свободную Газу.
В Дагестане молодые люди про ислам знают «из телевизора», где всемирная умма борется за свободную Газу
Да, Дагестан, как и почти весь Северный Кавказ, не вдаваясь в нюансы, за Газу — но это просто система представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, которая для большинства не является поводом выйти на площадь, и уж тем более на летное поле махачкалинского аэропорта. К тому же Дагестан в силу политических и исторических причин — едва ли не единственный российский регион, не утративший вкуса и традиции массовых протестов, с которыми приходится считаться любой власти.
Перекинуть мостик от солидарности с братьями-палестинцами к ненависти к евреям (не путать с самим государством Израиль) готовы немногие. Но запоминаются именно те, кто выходит, кто готов и кто перекидывает. В жизни тех, кто искал евреев в гостинице «Фламинго», нет евреев, нет палестинцев, идейных братьев-мусульман или европейских левых, даже какой-нибудь Греты Тунберг. Их антисемитизм — тот самый, проснувшийся по случаю «элемент сознания», бессистемный и бессмысленный, как захват аэропорта, подражательский, как борьба за солидарность с Палестиной в исполнении женщин из Черкесска, преисполненный предрассудков, как вообще весь российский антисемитизм, испытывающий дефицит евреев.
Их меньшинство, но его вполне достаточно — не для еврейских погромов, громить особо некого, а для каких-нибудь протестов, столь же бессмысленных, но буйных — с драками с полицией и разгромами супермаркетов. А пока ни у кого не появилось серьезного повода их использовать в каких-то своих целях, никто не мешает им заодно заехать и к так и не уехавшему соседу Натану, раз компактного проживания больше нет.