Ведь понятно же, что дело тут ни в каком не в футболе. Хотя вроде бы как раз в нем – а в чем же еще. Все же только о нем и говорят в эти дни. Говорят, да. Но внутренний воспаленный нерв этого многоголосного разговора не там, не на футбольном поле и не в заветных прямоугольниках атакуемых ворот.
Нет, разговор идет не о футболе, а о каких-то категориях, с виду невинных, но ставших вдруг болезненными до невозможности.
«Что такое наши и что такое не наши?», а также «Хорошо ли радоваться и хорошо ли не радоваться, когда другие радуются?» - вот главные вопросы нашего времени, вытеснившие все прочие вопросы непостижимого бытия, включая вопрос «Быть или не быть?».
Это не просто вопросы. Это главные пружины очередной медийно-коммунальной склоки.
«Как вы можете... в то время как…» (нужное вставить). Вот вербальный облик той универсальной дубины, которой спорящие стороны с азартом охаживают друг друга.
Но все же – футбол. Потому что футбол это уже не вполне вид спорта. Футбол это не какой-нибудь бег в мешках по пересеченной местности и не скольжение на пятой точке по наклонной плоскости при помощи веника и совка.
Футбол это не вполне игра. Какая уж тут игра, из-за которой ты готов убить и готовы убить тебя. Как бы ни увлекала знатоков и гурманов тонкая драматургия этой потной беготни, понятно же, что главная проблематика футбола располагается не там, не на поле. Она – вне поля, вне стадиона, «вне игры».
Футбол – дело национальное, государственное, международное, глобальное, геополитическое. «Эй, вратарь, готовься к бою. Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет» - вот его универсальная формула, впервые прозвучавшая в песне Дунаевского из довоенного кинофильма «Вратарь».
Фильм-то давний, тридцатых еще годов, а общественное отношение к футболу и к спорту вообще, все радости от побед и горести от поражений формулировались и продолжают формулироваться исключительно в категориях войны, исключительно в военных терминах.
Нет, футбол это не игра. Это, как и война, продолжение политики другими средствами. Это национальная идея. Можно вослед известной формуле сказать, что футбол как один из исторически сложившихся эрзацев патриотизма – есть последнее прибежище негодяев. Сказать так можно, и это даже довольно соблазнительно, и даже некоторые так и говорят. А вот некоторые другие говорят, что футбол сближает позиции, сглаживает углы и смягчает нравы.
Кто прав? Все, наверное. И обобщать неправильно. Как неправильно валить в одну кучу разные типы патриотизмов. Да, футбол – мощный провокатор иррациональной агрессивности. Но он же – пусть и в куда более редких случаях – стимулятор благородных порывов. В общем, каково состояние общества, таков и пафос общественного энтузиазма.
Интеллектуалы всех стран нечасто бывают заядлыми болельщиками. А те, кто бывают, не склонны, как правило, соотносить свои футбольные переживания с подъемами и спадами национального духа, а тем более с текущей политической конъюнктурой. Впрочем, не всегда. Я помню, как в конце 60-х годов мы все яростно болели за чехов. Правда, это был хоккей, но какая в данном случае разница.
А мои знакомые немцы говорили мне, что по сложившейся еще с конца 60-х годов традиции не радуются победам своей футбольной сборной, объясняя это тем, что в случае победы они опасаются взлета «патриотических настроений». «А чем чреваты в нашей стране патриотические настроения и вообще все «национальное», не надо напоминать», - прибавляют они. Не знаю, кому как, а по-моему, чувства очень даже понятные.
А вот французские интеллектуалы, включая мою приятельницу - переводчицу русской литературы, которая признавалась, что глядя на футбольное поле никогда не понимала, кто, куда и зачем бежит и почему все вокруг так кричат, ликовали по поводу победы французской сборной на одном из мировых чемпионатов 90-х годов. Эту победу они восприняли как серьезный удар по опасным с их точки зрения ксенофобским тенденциям в обществе. Еще бы – в те дни национальными героями Франции стали французы «неместного» происхождения.
Я, например, признаюсь в том, что не могу радоваться победам «нашей» сборной. И это длится с того самого, упомянутого уже 68-го года. Впрочем, я и раньше не очень-то «болел».
Да, мне не дано это счастье – возбуждаться от чужих спортивных побед и поражений. Я не оговорился – именно от чужих, потому что если даже эти «наши» и говорят на одном со мной языке и если на обложках моего и их паспортов и изображен один и тот же герб, считать их лишь на этом основании «нашими» я никак не могу.
Да, меня почти в буквальном смысле слова тошнит от словосочетания «наши парни», что бы оно в данном конкретном случае ни означало и в каком контексте, кроме пародийного, ни было бы произнесено. А уж если эти «парни» звучат в течение полутора часов полторы сотни раз да еще и с неизменно взвинченными интонациями…
Это всего лишь моя проблема? Согласен, именно моя и ничья больше. И я ничуть не раздражаюсь, если у кого-то это устроено совсем иначе.
Да, мне не дано чувство коллективного восторга.
Когда я этой своей ущербностью и, главное, своим скепсисом относительно «наших – не наших» поделился со своим хорошим знакомым, который - как раз наоборот - был преисполнен самых возвышенных чувств по поводу «наших парней», он спросил меня: «Ну, хорошо, футбол. А если бы ты узнал, что кто-то из российских, допустим, физиков или биологов получил Нобеля, ты бы тоже так фыркал?»
«Ну, во-первых, я не фыркаю, - ответил я ему, - и, как ты, может быть, заметил, никому своих ощущений не навязываю. А во-вторых, отличие футбольной победы и Нобелевской премии кроме многих прочих отличий еще и в том, что я имею гарантию того, что в королевском дворце в Стокгольме в процессе торжественной церемонии точно не будет звучать сталинский гимн. И чем вообще этот гимн будет реже звучать, тем лучше. Уже хотя бы поэтому я не радуюсь и не буду радоваться всяким «нашим» спортивным победам».
Это, впрочем, моя история, мой чувственный и социальный опыт, которым я дорожу и дорожу тем больше, чем больше уважаю чужой.
И закончу тем, с чего начал. Нервозный разговор не о футболе. Он, как водится в последнее время, все о том же – о том, кто как ликует, кто как возмущается, кто как гневается, кто как печалится, кто как скорбит по умершим или по погибшим, кто как не радуется тому, чему радуется другой и радуется совсем не тому, чему следует.
Я в этом участвовать не хочу, чтобы, как сейчас говорят, не множить сущности. По крайней мере пока не спросят.
А если спросят, как, каким образом, с какой степенью страсти и интенсивности следует публично проявлять свои чувства, то ответ мой будет такой.
Да как угодно, руководствуясь лишь собственными представлениями о вкусе, о чувстве стиля и меры, об уместности или неуместности высказывания. Ну, и спасительные сомнения в абсолютности своей правоты еще никому никогда не мешали.