История
Ректоры РГГУ и МПГУ на днях заявили, что студенты этих вузов могут быть исключены за участие в несанкционированных мероприятиях 27 июля и 3 августа. Ректор РГГУ Безбородов предупредил, что если студентом совершено административное правонарушение, вуз будет реагировать, причем жестко, вплоть до отчисления, а ректор МГПУ Лубков подчеркнул, что грубое правонарушение несовместимо с дальнейшим обучением в университете. Историк Алла Морозова напоминает, к чему привели преследования студентов в России начала XX века.
Отчисления, которыми грозят ректоры участникам акций протеста, вряд ли будут правомерны: такие ситуации должны регулироваться университетскими уставами, а те, в свою очередь, должны соответствовать российскому законодательству. К тому же руководители вузов (или те, кто сподвигнул их на это выступление) повторяют тяжкие ошибки прошлого. Это тем более странно потому, что оба они историки и должны бы знать, что подобные случаи в нашей стране бывали неоднократно и ни к чему хорошему не приводили. Вместо ожидаемого результата — устрашения студентов и отвращения их от участия в «несанкционированных мероприятиях» (а по сути — от выражения гражданской позиции) власти получали радикализацию учащейся молодежи. На рубеже XIX и XX веков студенческие волнения сотрясали российское общество регулярно и число их участников росло год от года. Тогдашние события отличались от сегодняшних тем, что охватывали преимущественно студенческую среду. А главное сходство в причинах — в том, что выдвигаемые гражданским обществом естественные требования свободы слова и свободы собраний ни тогда, ни сейчас не удовлетворялись российскими властями. Они и не могли быть удовлетворены самодержавной властью, ибо, по меткому замечанию эсера Марка Вишняка, даже частичные уступки противоречат существу абсолютизма, а самоограничение для него равнозначно самоуничтожению. Но эта неспособность идти на уступки, договариваться с развивающимся и осознающим свою субъектность обществом свидетельствует не о силе, а о слабости режима и приводит лишь к росту числа его противников (и уж во всяком случае к уменьшению числа его сторонников).
Петровка, 38. Пикет студентов ВШЭ в поддержку арестованного Егора Жукова. Август 2019 г.
К концу XIX века университетский вопрос был в российском обществе одним из самых острых и горячо обсуждаемых. Главное было понятно практически всем здравомыслящим людям: политика правительства по отношению к студенчеству, направленная по сути на запрещение всего и вся, не дает и не может дать положительных результатов, приводя только к конфликтам. Ярким примером этого стало неадекватное поведения властей по отношению к студенческому движению, которое началось с избиения студентов Санкт-Петербургского университета полицией 8 февраля 1899 года. Накануне дня основания университета, который традиционно отмечался торжественным актом и студенческими гуляниями по всему городу, появилось объявление ректора Сергеевича, инициированное полицейскими и городскими властями. Студентов предупреждали об ответственности за недозволенные выходки в торжественный день. Они расценили это как покушение на их свободу и угрозу полицейскими преследованиями. Объявление было сорвано, а во время речи ректора на торжественном заседании была устроена обструкция. После акта студенты начали спокойно, по одиночке и небольшими группами, расходиться, но путь к ближайшему мосту через Неву был им прегражден полицейским кордоном. В результате образовалась давка, неразбериха, стали раздаваться протестующие выкрики, полиция применила против студентов нагайки, что нашло отражение в сложенной по горячим следам событий студенческой песне «Нагаечка». Часть студентов была арестована, было назначено расследование инцидента, но, как и ожидалось, никто из полицейских чинов не понес наказания. После этого студенческий протест вспыхнул с новой силой, захватывая другие учебные заведения Петербурга и перекинувшись на другие города. Результатом стала всеобщая студенческая забастовка, в которой приняли участие 25 тысяч человек.
Было назначено расследование инцидента, но никто из полицейских чинов не понес наказания. После этого студенческий протест вспыхнул с новой силой
В то время даже в правящих кругах стали понемногу понимать, что запрещение таких естественных способов самоорганизации студентов, как землячества, кассы взаимопомощи и т.п., может привести только к радикализации студенческого движения. Комиссия под руководством бывшего военного министра Ванновского, созванная после всеобщей студенческой забастовки 1899 года, неожиданно для многих зафиксировала в своем докладе, что необходима, в частности, отмена правила, объявляющего студентов «отдельными посетителями университета», а введение «начала корпоративного устройства студентов, легализация курсовых сходок, студенческих касс и библиотек отнимет у них всю прелесть тайности обществ, послужит средством сближения учащихся с их начальством и даст последнему возможность благодетельно и умиротворяюще действовать на увлекающуюся молодежь».
Однако власть выбрала силовое решение проблемы. Апофеозом попыток самодержавия задавить нараставшее студенческое движение стала в январе-феврале 1901 года отдача в солдаты студентов Киевского и Санкт-Петербургского университетов на основании «Временных правил об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемых из сих за учинение скопом беспорядков». Против этой меры возражал даже военный министр Куропаткин, считавший, что негоже превращать армию в карательное заведение. Ответом стала новая всеобщая студенческая забастовка, в которой приняли участие уже около 30 тысяч человек, и выстрел исключенного студента Карповича в министра народного просвещения Боголепова 14 февраля 1901 года.
В июне 1901 года студенты-солдаты были возвращены в университеты, а 22 декабря того же года были опубликованы «Временные правила организации студенческих учреждений в высших учебных заведениях», согласно которым разрешались студенчески кружки, столовые, библиотеки, кассы взаимопомощи, избрание курсовых старост и организация курсовых и факультетских собраний (разумеется при участии и под контролем администрации).
Но остановить события уже не удалось. Образованному обществу было очевидно, что «каждая попытка учащихся обратить внимание правительства на недостатки существующего порядка учебных заведений, в какие мирные формы она ни была бы облечена, рассматривается как преступление и влечет за собою кары… наряду с этим массовые насилия полиции над молодежью не вызывают ни суда, ни наказания».
Из-за того, что даже самая невинная совместная деятельность студентов выглядела в глазах начальства крамольной, ибо противоречила существующим уставам, правилам и положениям, в обществе росло понимание того, что, как отмечалось в листовке Киевского союзного совета студенческих землячеств, «ничего особенного не надо из себя представлять, чтобы попасть в России в разряд политических преступников. Все мы политические преступники, потому что нам не нравится наш устав и академические порядки, не по вкусу пришлись казацкие нагайка и «временные правила», потому что всем нам дорога свобода и неприкосновенность личности».
Если обратиться к биографиям участников оппозиционного и революционного движения в России, чьи студенческие годы пришлись на конец XIX — начало ХХ века, мы увидим, что первый арест или задержание с приводом в полицейский участок для многих из них были связаны с участием в студенческой сходке или демонстрации. Достаточно перечислить имена этих деятелей, чтобы стало очевидно, насколько недальновидно поступали власти, применяя против них репрессивные меры, неадекватные «тяжести проступка». С участия в студенческом движении начинали свою политическую биографию один из лидеров партии социалистов-революционеров Чернов и видный максималист Нестроев. Впервые был арестован и выслан из Москвы по студенческому делу видный большевик, философ и экономист Богданов, во время учебы в Петербургском университете пережил свой первый арест будущий террорист и писатель Савинков…
Первый арест для многих революционеров был связан с участием в студенческой сходке или демонстрации
Участие в студенческом движении, последующий за этим арест или высылка из университетского города стали первым шагом в политическую и общественную деятельность (а то и в революцию) для очень многих. Назовем лишь самых известных, среди которых есть и эсеры, и кадеты, и социал-демократы (большевики и меньшевики): Авксентьев, Аджемов, Алексинский, Антонов-Овсеенко, Аргунов, Бах, Бердяев, Булгаков, Вольский, Гендельман, Иванов-Разумник, Каменев, Карпович, Колосов, Красин, Воровский, Крыленко, Ленин, Маклаков, Милюков, Набоков, Натансон, Пятаков, Руднев, Фейт, Франк, Церетели, Чайковский и многие другие. Возможно, прав был американский историк Ричард Пайпс, который считал студенческие волнения 1899 года предвестником и прологом революции 1905-1907 годов.
Что касается отношения профессуры и университетской администрации к полицейским преследованиям молодежи, то хотелось бы напомнить нашим нынешним ректорам реакцию части европейской профессуры и общественных деятелей на поведение киевских профессоров в 1901 году. В письме-протесте, которое активно распространялось в университетской среде, отмечалось, что позиция киевских профессоров, допустивших полицию в университет и даже требовавших этого в ходе студенческих выступлений, вызывает «чувство прискорбного изумления». В письме подчеркивалось, что обязанность преподавателей состоит не только в сообщении познаний, но и в формировании характеров. Осуждая участие профессоров «вместе с полицейскими и солдатами» в «административном трибунале», который и приговорил студентов к сдаче в солдаты, европейские профессора писали, что они «отказываются от всякой солидарности с теми коллегами, которые считают возможным принять и санкционировать такую юрисдикцию. Нравственный авторитет профессоров — единственное, что может содействовать делу образования, — низко падает, если мы без ропота примиримся с подобными компромиссами».
Увы, но и сегодня, век спустя, ни власти, ни ректоры университетов не делают выводов из нашей трагической истории, забывая слова Ключевского: «История учит даже тех, кто не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение».
Алла Морозова — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН.