«После увиденного все проблемы кажутся слишком мелкими». Исповедь военкоров о работе в Украине

Георгий Иванченко: «Снайпер расстреливал гражданских просто ради тренировки»

Когда началась война, я был во Львове. Я тогда болел, поэтому смотрел сериалы до самого утра, а увидев пост Кулебы в Twitter, сразу начал быстро ставить всю свою технику на зарядку и собирать рюкзак. У меня была БПЛА-камера, и в первый день, оказавшись на улице, я начал снимать абсолютно все, поскольку понимал, что кадры, сделанные после утра 24 февраля, будут иметь особую ценность и смысл. На второй день ко мне приехали друзья из Винницы — они смогли эвакуироваться, и именно тогда я сделал первый весомый для себя кадр. Я запечатлел лучшего друга и его девушку: они держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Они понимали, что очень долго не увидятся, потому что девушка поедет в Чехию, а друг останется здесь.

Спустя две недели мы с другом начали думать о том, чтобы вступить в тероборону, но решили пойти волонтерами на железнодорожный вокзал. Там я снимал, как сотни тысяч людей перемещаются туда и обратно в течение дня. Безопаснее ли это, чем быть в рядах теробороны? Я думаю, что все, кто принимает участие в боевых действиях или фиксирует их, подвергаются приблизительно одной и той же степени опасности.

Уже после деоккупации у меня появилась конкретная цель — посетить Бородянку, потому что я жил там в детстве. Мне было важно увидеть и понять, что на самом деле там произошло. Во время оккупации в селе оставались мои родные — дед и отец с мачехой, поэтому я поехал туда сразу, как смог.

Три дня я жил с ДСН-шниками, фотографировал все, что видел, общался с людьми. Работа в Бородянке была моим первым выездом в качестве фотожурналиста. Я невольно сопоставлял увиденное с воспоминаниями из детства. Как-то встретился со знакомым своего отца — мы проходили с ним мимо одной из разрушенных многоэтажек. Он показал на нее и сказал: «Тут сейчас моя теща лежит». Люди под завалами проводят не один день, могут и по четыре недели. В таких случаях все понимают, что никто там не выжил. Но, конечно, то, что эти завалы разбирают, — хорошо, возможно, найдут тела в целости и сохранности.

В Бородянке есть одна позиция на окраине города, где в здании сидел снайпер. С этого места он расстреливал гражданских. Просто так, ради тренировки. Это ужасно, но об этом нужно знать и это нужно видеть. Мне кажется, что суть документалистики и фотографии как раз в том, чтобы всматриваться в ужасающие вещи и осмысливать произошедшее.

Уже позже я вместе с белорусским коллегой Дмитрием Галкой стал ездить по фронтам: на Харьковщину, Николаевщину, Донбасс. Киевская область, кроме Бородянки, вначале меня не очень интересовала — там работало много журналистов. Меня больше привлекала Николаевская область, я думал, что Николаев летом — более или менее безопасное место. Но когда я туда приехал, понял, как ошибался. Порой там бывало опаснее, чем на Донбассе, где часты прямые столкновения.

Меня очень удивил масштаб ракетных ударов, которые повторялись изо дня в день. Наверное, только там я начал понимать весь ужас войны. Я увидел много трупов, много смертей и много людей, которые потеряли своих близких. Когда мы слышим о числе убитых, то воспринимаем эти цифры как статистику, но когда начинаешь осознавать, что убитые — это чьи-то родные, дочь, жена, мама, когда узнаешь об этих людях больше, то отклик внутри становится сильнее, истории становятся глубже.

В Николаеве мы жили в довольно опасном районе, недалеко от аэропорта и железнодорожного вокзала, на краю города. Это южная часть, которая была ближе всего к оккупированным территориям и Херсону. Каждый день в пять утра прилетало от пяти до двенадцати крылатых или баллистических ракет. Каждый день мы выезжали на завалы вместе со службой спасения. Как-то мы выехали на место, где полностью была разрушена пятиэтажка: три этажа просто свалились на первый и второй. Под завалами были люди, которые, скорее всего, даже не успели проснуться. Однако был и парень, который успел выпрыгнуть в окно и каким-то чудом спасся, но его бабушка оказалась под завалами.

Еще там был мужчина, который ходил вокруг дома и подбирал разбросанные пленочные фотографии — черно-белые такие, из семейного альбома. Он ходил и собирал их, а потом в какой-то момент начал плакать. Я подошел к нему, спросил, были ли в этом доме его близкие, он ответил «да», но не уточнил, кто именно.

Когда стали выносить тела, мужчина даже не смог опознать, его ли это родственник или нет. Тела были настолько искалечены, что стали неузнаваемы. Тогда я первый раз увидел собственными глазами мертвого человека. К сожалению, в таких ситуациях ты ничем не можешь помочь тем, кто потерял свою семью, если они сами к тебе не обратятся. Я всегда стараюсь не нарушать ничьих границ, не вторгаюсь в личное пространство человека и фотографирую так, чтобы он не обратил на это внимание. У журналистов и так не очень хорошая репутация среди гражданского населения, мы многое видим, но в большинстве случаев единственное, что можем, — это только сделать снимок.

После Николаева я отправился на Донбасс, прожил две недели в парамедицинском госпитале в Славянске. Там мы больше фиксировали обыденную жизнь сотрудников, чем профессиональную. Врачи не любили, когда мы снимали их за работой, выгоняли из операционных. Пара кадров у меня все же есть, но мне не разрешили их использовать. В госпиталях вообще сложно работать — думаю, это из-за телевидения, где журналисты снимают абсолютно ненужные вещи. Они могут снять здание внутри, снаружи, опубликовать это, а потом туда начинаются прилеты. Сейчас, насколько я знаю, работать журналистам в госпиталях на Донбассе запрещено на неограниченный срок.

Интереснее было в Бахмуте, там я провел почти целый месяц, с декабря по январь. С собой у меня были только рюкзак, бронежилет, спальный мешок и каска. Несколько дней я жил с волонтерами, потом еще неделю с ДСН-шниками и военными. Позже мне удалось присоединиться к гражданским, живущим в подвале, — там было около пятнадцати взрослых и шестеро детей, и я очень сильно с ними сблизился. Среди них была одна девочка, Миланка, мы с ней сидели весь день и лепили из пластилина, который привез мой друг, играли в «Монополию» или в шахматы. Я провел у них Рождество, и это был очень ценный опыт: когда сидишь в подвале с чаем под настольную игру с прекрасными людьми и забываешь, что война вообще существует и что если ты выйдешь на улицу, то можешь умереть.

Одно время я жил в волонтерском пункте около Бахмута, это была достаточно опасная зона — всего в четырехстах метрах стояли россияне. Обычно сдвиги на фронте происходят именно ночью, и на третий день я ощутил, насколько это страшно: всегда жить в ожидании, что к тебе подвал могут зайти россияне. Я знал, что если меня найдут, то я попаду в плен, потому что на тот момент я уже имел аккредитацию от Центра стратегических коммуникаций и информационной безопасности. Когда ты на первой линии, но рядом с тобой военные, чувствуешь себя спокойнее. Или когда ты не один, а с коллегой, и вы, оставив машину где-то в безопасном месте, идете пешком на открытой местности. Тут, правда, если видишь над собой дрон, надо успеть поднять камеру, чтобы эти нелюди, эти п*дорасы видели, что тут журналисты, и, может быть, будет шанс, что ты останешься жив.

Часто замечаю, что люди, которые живут близко к фронту, очень боятся тишины — они привыкли к постоянным взрывам и обстрелам. У меня такое тоже бывает. Мне всегда нужно время, чтобы адаптироваться к спокойной жизни, где люди говорят об обыденных вещах. Когда ты находишься в эпицентре, то воспринимаешь войну от первого лица, а когда перемещаешься в относительно безопасное место, наблюдаешь за всем будто со стороны, уже от третьего лица.

Я еще пока не полностью понимаю, что я чувствую или как буду ощущать себя дальше на этой войне. Всегда есть осадок, как у военных, но немного в другой форме. Они видят смерть своих собратьев, друзей и родных. Парамедики абстрагируются очень быстро, хирурги так вообще грешат жестким черным юмором. Спасатели тоже воспринимают это все исключительно как свою работу, потому что если думать о происходящем слишком эмоционально, то просто не сможешь нормально выполнять свое дело. Бывают, конечно, периоды, когда ты лежишь и не можешь пошевелиться, — устаешь и морально, и физически, но есть и хорошее.

Одно из самых лучших моих воспоминаний — из Херсона, день, когда город освободили. Едешь по дороге, проезжаешь села, а тебе машут флагами Украины, и все вокруг находятся в приподнятом настроении и на позитиве. Сейчас я понимаю, что это освобождение произошло лишь оттого, что российский фронт на момент ослаб. К сожалению, Херсон до сих пор страдает, ему очень тяжело от каждодневных массированных обстрелов и постоянных смертей. Но тогда, в день освобождения, это был праздник для всей херсонской семьи.

Я много раз думал о том, чтобы бросить дело и уйти воевать, но всегда прихожу к мнению, что я больше пользы принесу именно тем, чем занимаюсь сейчас. Для того чтобы стать хорошим военным, нужна серьезная подготовка: ты не можешь просто записаться в военкомат и на следующий день идти защищать страну. Нужны тренировки, на них обычно отводится месяц, но как за месяц можно стать образцовым солдатом?

А мне хочется помогать здесь и сейчас. Когда я приезжаю с очередного выезда, не позволяю себе долго задумываться, куда отправиться дальше. Сейчас в Бородянке я чувствую себя относительно хорошо, и это первый раз за целый год, когда я нахожусь так долго среди мирной жизни. Но это исключительно для получения водительских прав, чтобы более эффективно работать на фронте.

Когда находишься на войне и в любой момент можешь умереть, то становишься более открытым к миру, если так можно сказать. Те же кофе и сигареты приобретают гораздо больший смысл. Когда все это закончится, то воспоминания будут просто ужасные, поэтому сейчас, в пылу момента, это хочется воспринимать как что-то теплое и доброе — например, тех же чудных детей из подвалов. Если смотреть на это глобально, то все это катастрофа, а если более локально, то тогда можно сказать себе, что день прошел хорошо.

Войтех Богач: «Когда увидел, сколько повсюду мертвых тел, подумал — это какая-то компьютерная игра»

Во время учебы в Крыму я стажировался в газетах «Сегодня» и Moscow Times, и как раз в этот период случилась аннексия. У меня и до этого были амбиции стать журналистом, но, когда попал в самый эпицентр событий, включиться в работу гораздо легче. Тогда же я начал писать о происходящем для разных чешских изданий, а уже позже поехал на Донбасс как журналист-фрилансер, стал вести свой блог. После увиденного там я быстро втянулся и так и работаю до сих пор — как журналист в зоне конфликтов.

Страх присутствует всегда, но интерес и любовь к своей работе все перебивают. Например, было страшно, когда заезжал на Донбасс и там — прицел танка. Или когда я работал в Турции и было восстание курдов, но в такие моменты азарт и любопытство пересиливают остальное.

О том, что война будет, я знал, еще находясь в Чехии. Друзья в Киеве говорили, что многие начали собирать тревожный чемоданчик еще в ноябре 2021 года. Поэтому в феврале я поехал в Украину и принялся ждать. Мы предполагали, что война начнется сразу после Олимпийских игр в Пекине, поэтому начали наблюдать, как живет Киев. Люди — на тот момент военные и добровольцы — проводили тренировки: учили, как вести себя, если начнется вторжение.

Позже мы решили изучить обстановку на границе, посмотреть на скопление российских войск. Добрались до Овруча, городка на границе Украины и Белоруссии, — от него до россиян было километров двадцать. Там же мы встретили и начало войны: над нашей гостиницей в пять утра пролетели ракеты. Я в ту ночь не спал: смотрел информацию в Telegram-каналах, а потом разбудил свою коллегу Майду Сламову и сказал ей, что война начинается. Мы открыли окно, чтобы слышать, что происходит на улице, — мы были возле границы и опасались, что могут спустить десант. Когда пролетела первая ракета, буквально в двухстах метров над нами, было ощущение, будто что-то разрезало небо. Все разделилось на две части: то, что было до этого, и то, что есть сейчас. Это как нож, который режет что-то: одна половина — прошлое, другая — начало нового. Свист ракеты означал для меня начало новой эпохи. Мы не думали, страшно или нет.

Мы с Майдой сразу спустились вниз, там спала вахтер. Разбудили ее, сказали, что уходим, а она не поняла, чего мы так рано подскочили. Когда мы ей все объяснили, женщина начала плакать, что у нее трое сыновей, которые отправятся воевать. Это было очень грустно. Уже в машине мы услышали еще два взрыва, но все же поехали в направлении Житомира и Киева.

В первый раз под обстрел я попал на шестой день войны, 2 марта. Мы работали в Киеве и увидели сообщения от жителей Бородянки. Они писали, что сидят в подвалах: в дом попала бомба, они под завалами, и им нужна помощь. Ни они, ни мы тогда не знали, как это случилось, не знали, что самолет сбросил авиабомбу. Мы тогда не понимали, Россия целенаправленно бомбит мирное население или нет. Решили вместе с украинскими коллегами поехать в Бородянку и разобраться, что происходит на самом деле. У деревни Мотижено мы увидели расстрелянную машину — на тот момент там проходила линия фронта. Мы узнали, что там убивают мирных жителей, которые пытаются выезжать на машинах.

Мы стали замечать БТР-ы, решили найти путь объезда и за Мотижено наткнулись на КамАЗ, у которого на боковине была буква V. Я увидел, что это не расстрелянная машина, а машина с V, и стал тормозить. И когда уже затормозил примерно в двухстах метров от машины, по нам открыли огонь.

Пули от этого обстрела до сих пор где-то в машине так и валяются, и я успел заснять происходящее на камеру. Спаслись мы только чудом. Когда я позже опубликовал репортаж, мне написала женщина, которая искала своего мужа, пропавшего в тех же местах . Она описала его машину: красный Renault или Ford с чешскими номерами. Но мы его не видели, и я сказал, что там стояли россияне и если он уже два дня не давал о себе знать, то, наверное, вряд ли жив. Спустя месяц, когда россияне уже покинули это место, мы вернулись и нашли там ту самую красную машину — расстрелянную, и узнали, что мужа этой женщины убили за два часа до того, как стреляли в нас. Он возил людей из Киева на Запад, помогая эвакуироваться.

Когда нам все-таки удалось попасть в Бородянку, там как раз стали вытаскивать людей из-под завалов жилых домов. В итоге спасатели нашли где-то 47 тел тех, кто ждал, но так и не дождался помощи. Они там постепенно умирали. Мы работали в Бородянке два дня, и это было тяжело. Помню, там был мужчина лет 45-50, и вот он стоял, надеялся, потом увидел, кого вытащили, отошел и заплакал.

Пока спасатели вытаскивали трупы, я зашел внутрь разрушенного дома. В этом здании как раз было больше всего жертв: многие остались под завалами, бо́льшая часть дома сгорела, но какая-то все же сохранилась. Я поднялся на пятый этаж, где были люди, которые старались спасти какие-то свои вещи, и встретил мужчину, у которого ничего не осталось: его дом сгорел, а почти вся семья — мама, брат и еще кто-то — умерла. И вот он стоял в разрушенной квартире, рассказывал, как он всегда раньше ходил на рыбалку, потом взял в руки кубок, связанный с рыболовством, обгоревший, а тот у него в руках развалился. Эта картина навсегда останется в моей памяти, как и те истории, что рассказывали другие люди, которые искали под завалами своих братьев, сестер, матерей.

Когда я разговаривал с людьми там, спрашивал, почему практически никто не спускается в подвалы при воздушной тревоге. Многие отвечали, что война — это война и что они привыкли, что каждый день кто-то умирает. Они не хотят тратить время на то, чтобы бегать в подвал несколько раз за день, — и так знают, что в любой момент может что-то приключиться.

Поначалу я не верил в реальность происходящего. Когда увидел в Бородянке, как там все разбито и сколько повсюду мертвых людей, мне казалось, что это какой-то фильм или компьютерная игра. Сейчас к таким картинам я уже привык. Я видел убитых на Донбассе в 2015-м, но это было совершенно другое. В первый раз на Донбасс мы ездили в апреле прошлого года. Работали возле Славянска на линии фронта. Были и в Николаеве. Там постоянно бомбили, умирало большое количество людей. Первое, что мы увидели, когда заехали в город, — стариков и молодых людей, которые тащили канистры с водой. Они набирали ее в реке. Мы с ними разговорились, все было хорошо, а когда моя коллега начала их фотографировать, местные ополчились на нас и стали называть диверсантами, говорили, что мы передадим потом эти фотографии русским и те будут бомбить.

Были мы и в Херсоне. Один парень, который был в теробороне еще до начала войны, рассказывал, как его пытали и держали в СИЗО, где с ним делали действительно страшные вещи, иногда даже с применением электричества. Но при этом он говорил, что другим было гораздо хуже, чем ему. Один из них прятался в канализации под городом вместе с бомжами, ему приносили еду, он пробыл там три месяца. Потом смог с кем-то связаться через знакомых и стал жить в доме в отдалении, но постоянно боялся, что за ним придут и будут пытать.

В Херсоне я был первый раз года три-четыре назад, а второй — в конце января этого года. Коллеги, которые были в Херсоне в день освобождения, рассказывали, как радовался город в тот момент. Сейчас сложно представить это празднование, потому что в январе атмосфера была очень депрессивная из-за ежедневных прилетов, постоянно кто-то умирал. Мы были в одном дворе после попадания туда «Града», и многие говорили, что нужно уезжать, потому что Россия хочет полностью уничтожить этот город. Мне кажется, той ноябрьской радости и надежды у населения уже не осталось.

Очень многие из них не хотели выезжать, там осталась примерно треть. Город выглядел темным и пустым, особенно ночью. Если спускаться к реке, то там довольно опасно, говорят, что стреляют даже из пулеметов. В центре безопаснее, а ближе к Антоновскому уже постоянно стреляют. Но когда я был там, все равно хотел увидеть реку и мост. Когда мы пришли к реке, увидели киоск, где девушка лет двадцати продавала кофе. Я спросил, не страшно ли ей там находиться, на что она сказала: «Нет, тут не страшно — бьют в тот дом и в тот, а сюда еще не били». На вопрос, не собирается ли она уезжать, она ответила, что не хочет, потому что будет «для хлопцев кофе готовить». Рассказала, что работала в этом киоске и при оккупации, россияне только пьянствовали, а украинцы сейчас так быстро выпивают чай, что она не успевает его снова заказывать. Но она для этого и нужна здесь — чтобы помогать таким способом.

Еще около киоска сидел дед, я у него тоже спрашиваю, чем он занимается, а он говорит: «Ну, я слушаю и выстрелы считаю. Вот сейчас выстрелили, думаю, через четыре секунды здесь приземлится». Могу сказать, что в Херсоне остались либо очень стойкие, либо немножко сумасшедшие.

Меня удивляют люди, которые не выезжают с зон, где ведутся бои. Когда я был в Бахмуте, мне чуть ли не каждый говорил, что он никому не нужен и выезжать смысла нет, потому что идти просто некуда. И это страшно, что у людей сложилось такое твердое ощущение, что они не нужны и им никто не захочет помочь. В центре Бахмута можно было встретить только военных. Когда я там был, в городе все разбомбили, каждый второй дом был разрушен. На окраинах еще оставались какие-то дома, и люди в основном жили в подвалах. Они рассказывали, что живут так уже шесть месяцев. Там не работали коммунальные службы, возле домов было много мусора. Бахмут напоминал город-призрак, и люди в нем тоже смахивали на призраков. Из почти семидесяти тысяч жителей оставалось, может, тысяч десять или пятнадцать.

Работа в городе была только на небольшом рынке, хотя там было больше пьяных, чем тех, кто работал. И это понятно. Помимо рынка еще можно было подзаработать, если хоронить людей или заниматься гуманитаркой, — на этом все.

Помню одну женщину, которая там была, позитивная такая. Говорила, что, пока есть работа и место, где жить, она будет оставаться в городе, но если Россия его захватит, то жить здесь она больше не захочет. Это единственный момент, который мог стать для нее причиной, чтобы уехать. Она тоже говорила «кому мы где нужны», жила недалеко от водохранилища, рассказывала про постоянные обстрелы и при этом спокойно продавала мясо.

На этой войне я стал задумываться, оставаться ли работать военным корреспондентом. Все-таки я этим занимаюсь уже восемь лет, прошел и Донбасс, и Афганистан и уже не воспринимаю происходящее как что-то новое. Сейчас у меня уже нет такого интереса, как в первый раз, когда ты хочешь узнать, как ведут себя люди во время вооруженного конфликта. Все войны на самом деле очень похожи. Поэтому я иногда задумываюсь, а не нужно ли оставить это тем, кто сможет найти в этом что-то новое.

Работа военным корреспондентом очень сложная, особенно если человек не хочет перегореть. Мне кажется, что всегда, когда возвращаешься с подобного рода конфликта, нужно дать себе время, чтобы восстановиться, не дать себе стать отшельником. Самая серьезная опасность — огромное количество грустных и трагических историй в голове. Когда вы возвращаетесь домой, уже не можете воспринимать своих друзей и их проблемы, они кажутся слишком мелкими. Есть журналисты, которые находятся в Украине с самого начала войны. Я не понимаю, как они могут с таким справляться, я-то тут пробыл всего три месяца в сумме.

Войну часто романтизируют, но трагического в ней гораздо больше. В основном все пишут о мужестве и о том, как отважная группа парней героически убила кого-то из армии противника, но это не вся война. Это и необходимость покинуть свои дома, потому что кто-то уничтожил их — вечером дом был, а утром его уже нет, и смерть близких, и травмы, дикие травмы у женщин и детей. Это гигантская трагедия, и ничего положительного в ней нет.

Рикардо Гарсия Виланова: «В Сирии они уничтожали больницы и школы, здесь так же»

Я занимаюсь этим последние двадцать пять лет и чаще всего снимаю с широкоформатным объективом, поэтому мне надо быть максимально близко к эпицентру происходящего. Я всегда хочу быть рядом с событиями и переживать все эмоции их участников. Иногда даже солдаты забывают о том, что я журналист, и начинают воспринимать меня как своего.

Если сравнивать с другими странами, то получить доступ к фронту боевых действий в Украине гораздо сложнее. В Сирии, Ираке, Афганистане или Ливии просто садишься в машину и едешь, а в Украине очень много бюрократии, которая осложняет процесс работы. Хотя в начале конфликта в Сирии было по-другому: туда нельзя было попасть легально, поэтому приходилось ехать через другие страны, обходными путями, а в Киев я приехал за неделю до начала войны напрямую из Барселоны.

Тут я впервые увидел такой сумасшедший интерес СМИ к происходящему: журналистов здесь более двенадцати тысяч, и это невероятная цифра для военной журналистики. Отсюда и бешеная статистика смерти среди сотрудников СМИ: обычно жертвы не превышают 3-4 человек, а за первый год войны в Украины погибли десятки журналистов.

В Украине используют очень много артиллерии. По своему опыту могу сказать, что в других конфликтах чаще всего применяют в основном самолеты, танки и минометы, а в Украине 80% боевых действий — это артиллерия. Причем бывало и применение двойного удара — я не раз слышал о таких случаях, хотя в Сирии было не лучше. Случалось, что после бомбежки выжившие ждали машину час, она приезжала, и враг атаковал еще раз. У меня есть фотография, когда бомбили пекарню в Алеппо. Там было где-то три места, где раздавали хлеб, — людям в то время было совершенно нечего есть. Войска Асада определили эти места, обстреляли их, а затем, когда ушли группы помощи, снова обстреляли. Было 200 раненых и 50 погибших. В Украине подобное тоже было.

Я был в Чернигове, когда его бомбили российские войска, и помню момент, когда около нашей машины произошел взрыв. Мы с журналистами из эстонской газеты ехали на гражданской машине и в какой-то момент остановились, чтобы спросить, как подъехать к городу. И тут я услышал шум самолета. Он летел так низко, что мы смогли рассмотреть лицо пилота и огромный снаряд, который он на нас сбросил.

Снаряд упал прямо перед машиной, я пригнулся, но на пару секунд подумал, что это не поможет, так как снаряд действительно был огромный. Он взорвался, я успел это снять. У меня есть несколько фотографий, сделанных буквально через несколько секунд после взрыва. Нам удалось выжить, но потом я подумал: «Как это возможно?» Очевидно, что бомба уничтожила бы все на таком расстоянии. Оказалось, это был бензобак. Я представил: у самолета заканчивались бомбы, но пилот увидел двух гражданских и скинул бензобак в нескольких метрах.

При этом пилот видел, что мы гражданские журналисты. Я почти никогда не видел, чтобы войска уничтожали непосредственно гражданские цели. Подобную тактику россияне использовали разве что в Сирии. Я могу понять войну между солдатами, армиями, но целенаправленное уничтожение гражданского населения — нет. Как можно вот так убивать людей, детей? Помню, как одна семья пыталась уехать на машинах и попала под обстрел. Я работаю уже 25 лет, и для меня это все равно как в первый раз.

Хотя в Ираке и Ливии, например, часто подрывали автомобили или прятали взрывчатку в трупы. В Ливии был эпизод, когда взорвалась машина с семьей из-за взрывчатки. Нам очень повезло, потому что взрыв был на расстоянии от нас и вторая машина не взорвалась следом. В Украине тоже бывают такие ловушки, например, когда открываешь окно или надеваешь шлем.

Больше всего в Украине меня удивили люди: все активно делились и едой и теплой одеждой. В других странах такое тоже можно встретить, но реже и в меньшем масштабе. В Украине много специальных пунктов, где были генераторы, вода и еда. Зимой в этих пунктах можно было погреться, но обычно там все находились только днем, а ближе к ночи расходились по своим домам. С продовольствием и одеждой иногда возникали проблемы. Киев отправлял по несколько грузовиков каждый день, но во время активных боев гуманитарная помощь не может заехать в город.

Уезжать многие не хотели, а у кого-то просто не было возможности. Я помню, как в начале войны все говорили, что россияне дойдут до Киева за неделю. Но Киев — большой город, взять его просто так довольно трудно. Я был в Алеппо и видел, насколько это тяжелая задача, хотя россияне в этой войне используют те же террористические тактики запугивания, что и когда-то в Сирии. Они хотят уничтожить надежду и вселить в людей страх. Постоянные бомбежки не имеют никакого стратегического значения и являются чисто психологическим давлением. В Сирии они уничтожали больницы и школы, и здесь то же самое.

Дети — самая уязвимая сторона любого конфликта, их трагедия — худшая часть любой войны. В Украине я видел раненых детей, погибших от осколков, но, слава богу, не видел жертв прямого попадания в отличие, например, от Сирии. В Хомсе я впервые увидел ребенка, которого снайпер убил выстрелом в голову.

Прямо перед въездом в Ирпень была заправка, там были какие-то украинские позиции, а в нескольких метрах стреляли россияне. Повсюду был хаос, люди бежали. Окольными путями, спрашивая дорогу у местных, мы добрались до церкви, где укрылись те, кто остался в городе. Мне удалось войти туда вместе с мальчиком, у которого внутри церкви была семья. Мы пытались найти его бабушку. Там была маленькая комнатка, а внизу как бы подвал, в котором не было освещения, не было ничего. Там и были эта бабушка и сотни других людей.

Позже я разговаривал с русскими пленными. Помню одного, с которым общался в Киеве. Он сказал, что не закончил то, что начал, потому что потерял свою часть: грузовик, на котором они ехали, сломался, а потом он заблудился и попал в руки к украинцам. Он не очень понимал, что делает и зачем, говорил, что выполняет задания руководства и он тут ни при чем. Я помню людей из ИГИЛ в Сирии, у которых брал интервью в тюрьмах, — они всегда говорили одно и то же. «Я был на кухне, я ничего не делал», — это повторяющийся аргумент. Но так как у русского не было никаких документов, мы не знали, кто он и что делал. На тот момент он был в больнице из-за ранения, поэтому врач позволил мне с ним поговорить. Тогда все время шли бои, и окна больницы были завешаны одеялами, чтобы снайперы не стреляли.

Андре Луис Алвес: «Я был поражен тем, до какой степени украинцы настроены на борьбу»

Я хотел стать военным фотографом с 2017 года. Когда началось полномасштабное вторжение, я сразу сказал себе, что поеду в Украину, и смог убедить в этом своего редактора в Лиссабоне. Первая поездка продлилась три месяца. Потом, в октябре, я пробыл в Украине примерно столько же, а уже в феврале этого года планировал остаться всего на 15 дней, но в итоге снял квартиру в Киеве и нахожусь здесь по сей день.

Некоторые коллеги из моей газеты называют меня проукраинским. В какой-то степени это так: я защищаю ценности украинцев и выбрал эту сторону с самого начала, но я не хочу быть ослеплен этим. В Авдеевке я встретил людей, которые были пророссийскими только потому, что слушали российское радио. Нельзя увидеть что-то одно и строить на этом свое мнение, нужно копать и копать.

В начале вторжения, когда я только прибыл в Украину, был удивлен, обнаружив, до какой степени общество уже было настроено на борьбу, особенно гражданские: они готовили еду, организовывали безопасные места, жертвовали деньги. Это было действительно впечатляюще, потому что в 2015 году ничего подобного не было. Тогда люди просто жили своей жизнью и политика не занимала особого внимания большинства.

Я как-то разговаривал со своим украинским другом, который прожил во Франции последний год, и понял, что образы войны очень быстро стираются. Воспоминания становятся расплывчатыми и не свежими. В марте прошлого года я попал под обстрел в окрестностях Киева. Но сейчас я помню только факт, а не эмоции.

Раньше я думал, что украинцы стыдятся своей страны, но сейчас даже в русскоязычных районах говорят по-украински. В Киеве вы все еще встретите русскоязычных людей, и у некоторых из них есть родственники в России, но это решение начать говорить по-украински действительно имеет значение. У меня есть подруга из Славянска, и она сказала мне, что Украина должна быть благодарна Путину за то, что ему удалось объединить их. Зеленский не был бы политиком без этой войны.

В основном правосудие на фронте не работает. Однажды я фотографировал что-то недалеко от Купянска, подошел пьяный солдат и попытался отобрать у меня фотоаппарат. К счастью, подоспели другие солдаты и помогли мне. Но большинство украинских солдат и полицейских очень корректны или, по крайней мере, пытаются ими быть.

Украинцы пытаются противопоставить себя россиянам именно тем, что ведут себя лучше, — так они демонстрируют разницу. Они смотрят на то, что делает российская армия, и не хотят делать то же самое. Я был в российских окопах после того, как они ушли, и там был полный бардак, а на украинских траншеях иногда даже остаются цветы в память о погибших.