Исповедь
26 января в США состоялась премьера фильма Дэвида Франца «Добро пожаловать в Чечню» (Welcome to Chechnya) о работе правозащитников, которые занимаются эвакуацией представителей ЛГБТ-сообщества из республики. Сотрудник «Российской ЛГБТ-сети» Давид Истеев дал свое первое интервью The Insider и рассказал, как геев и лесбиянок в Чечне засовывают в психбольницы, как организована эвакуация представителей сексуальных меньшинств и что ему самому помогает избежать нервного срыва.
Раньше я занимался журналистикой и работал на телевидении в Москве. Делал на разных каналах медицинские и развлекательные шоу. И вообще был очень далеким от активизма человеком. Был даже период, когда я работал в Госдуме — в видеослужбе «Единой России». Никто из нас не состоял в партии, мы были просто телевизионщиками, которые делали для них видео. Я никогда не скрывал своей позиции по поводу ЛГБТ и никогда не сталкивался с агрессией от тех людей, которые принимают гомофобные законы. Это, конечно, абсолютное лицемерие — они все со мной общались прекрасно, мы пили коньяк вместе и обсуждали геев. И я никогда не сталкивался даже с намеком на дискриминацию, возможно, именно поэтому у меня не было потребности в поддержке от сообщества.
В «Единой России» все со мной прекрасно общались, мы пили коньяк и обсуждали геев
А потом я устал от «телика», плюнул на всё. Приехал в Питер, занимался своим хостелом. Была куча времени, и меня позвали в «Российскую ЛГБТ-сеть», руководитель которой уехал в Чехию писать книгу, нужны были люди. Случился Форум ЛГБТ-активистов, я занимался его организацией. А потом форум закончился, глобальное событие прошло и появилось ощущение пустоты, было непонятно, чем заниматься. И тут случается Чечня. И всё. В сообществе активистов можно чувствовать себя более открытым, чем где-то в другом мире. Особенно в отличие от федеральных каналов. Но я не жалею, что работал на государственном ТВ, это тоже опыт. Я знаю эту структуру изнутри, и это сильно помогает в защите прав ЛГБТ. Хотя если бы я вернулся в прошлое, я бы, конечно, не согласился работать на людей, с которыми, по сути, я сегодня веду противостояние.
О фильме "Добро пожаловать в Чечню"
Дэвид Франц узнал о том, что мы эвакуируем геев из Чечни, от Маши Гессен, и пришел в шелтер к Ольге, начал что-то снимать, но о съемке мы узнали постфактум. Мы не хотели, чтобы этот фильм снимался. Но поскольку я сам журналист, я понимаю, что если ты закрываешь журналисту одни двери, он найдет возможность зайти через другие, что собственно и происходило. Если мы просто говорим: «нет», то они найдут способ это снять, и мы даже не будем знать, что они снимают. Поэтому мы договорились с Дэвидом, что будем контролировать все, что происходит на площадке и сможем вносить корректировки в плане безопасности.
В фильме есть сцены, как наш подопечный порезал себе вены и его откачивали. Есть моменты, как они готовятся к отправке в Канаду. Есть эпизод эвакуации девушки из Чечни, сам процесс и чем это закончилось — она уехала обратно в Чечню. Таких случаев в моей работе было несколько, когда люди принимают решение, что семья выше, чем свои собственные желания. И возвращаются. Эта девушка в какой-то момент связалась с родственниками и под давлением, под плач чеченской мамы, решила для себя, что она вернется.
В фильме показана вся история Максима Лапунова, который стал первым геем, открыто заявившим, что подвергался пыткам в секретной чеченской тюрьме из-за своей сексуальной ориентации. Как он попал в тюрьму, как приехала семья, как он принял решение о том, что он будет открыто, не анонимно подавать заявление о пытках. Первый раз, когда Максим смотрел фильм с семьей, всем было весело, все говорили: «Какой классный фильм!». А спустя неделю, когда мы все разъехались, Максима накрыло. Он сам связывает это с фильмом. На премьере Максим был на валидоле.
Но Максим никогда не жалел о том, что в итоге подал заявление о похищении и пытках, насколько я знаю. Он не чеченец, у него менталитет немножко другой. Он не боится некого мифического Кадырова и всей его псарни. У него есть какое-то понимание, что если нарушен закон, то надо защищать свои права. У него нет семьи в Чечне, за которую надо бояться. Есть факторы, которые для него немного облегчают эту ситуацию. И, конечно, он очень сильный человек. Ему было нелегко принять это решение и убедить в этом решении всю свою семью. Тем более он не встретил от них однозначной поддержки сразу. Он испытывал на себе их агрессию. И семью тоже можно понять. Их сорвали с места, увезли. И, конечно, там были и ссоры и обиды, мол, все из-за тебя. Он это выдержал.
По поводу того, каким должен быть конец, были целые дебаты. Всем очень хотелось какого-то хеппи-энда. Все они уехали за границу, жизнь наладилась и все живут счастливо, но в какой-то момент от этой идеи отказались. Нет там хеппи-энда. Там вообще нет конца. Фильм заканчивается моей фразой: «Если не убьют, значит победим». Все продолжается. Мы будем работать дальше, сколько сможем.
О представителях ЛГБТ в Чечне
Мы вывезли из Чечни около двухсот представителей ЛГБТ и 136 человек вывезли из России. У геев в Чечне принцип зажатости: я должен быть таким и никаким другим, неважно, кто я такой на самом деле. Я вроде как гомосексуал, но все остальное тоже при мне — сексизм, отрицание значимости женщины. Она как для всех остальных чеченцев человек второго сорта, так и для них. Мне в этом проекте всегда очень жалко бедных чеченских жен, которые часто даже не знают, почему они бегут из Чечни, не знают, что с ними будет дальше. Они просто молча идут за своими мужьями и все, ничего не спрашивая.
Жалко бедных чеченских жен, которые часто даже не знают, почему они бегут из Чечни
Женщинам ЛГБТ (лесбиянки, бисексуальные и трансгендерные) сложнее помогать. В Чечне женщины не могут просто так уехать. Поэтому обычно мы организуем побег ночью, когда все спят, либо когда никого из родственников нет дома. Парень всегда может сам выехать и долгое время говорить родственникам, что он где-то в Москве работает, и его никто трогать не будет. Но вот если ты забрал чеченскую девушку, то жди трэш. Ее сразу объявляют в федеральный розыск, отказываются снимать с этого розыска. Пофиг, что она совершеннолетняя, она же женщина, она не может сама решить вдруг, что она хочет другой жизни. Это всегда бодание с полицией, это всегда повышенные риски.
При этом девушки более приспособлены к жизни. Они четко понимают, как устроена их система, они ясно понимают, чего они хотят. У них всегда есть конкретный план в голове, как они будут действовать, понимание своего будущего. Они гораздо менее инфантильны, чем пацаны, осознают, что отвечают сами за себя. Они быстрее социализируются, быстрее находят себя за границей.
Средний срок социализации беженца в другой стране — два года. В нашей ситуации, я бы сказал, что это требует гораздо больше времени. Потому что жизнь людей осложнена не только переездом, но и психотравмой, для преодоления которой требуется очень много времени. Поэтому легче миграция дается тем, кто не проходил пытки, кто успел сбежать заранее. Поэтому, к сожалению, тех, у кого все хорошо сейчас, — меньшинство, остальные пока в раздрае. Но это процесс, и он идет, и я его наблюдаю. Просто у кого-то медленнее, у кого-то быстрее. Тут тоже зависит многое от самих людей еще и от той степени, в которой они пострадали.
Я работаю много с пострадавшими людьми. И для меня единственное достижение, когда я вижу этих людей два года спустя и понимаю, что это совершенно другие люди. Раньше это был такой запуганный мальчик, который кричал, что всего боится. Но страх потихоньку исчезает. И они становятся более открытыми, начинают думать о том, что они имеют право и на то, и на это… Приходит мысль: «А почему я должен бояться?» И если мы дали кому-то возможность жить совершенно другой жизнью, и человек этой возможностью воспользовался, — это очень радует.
О спасенной чеченской девушке
В ноябре 2018-го нам на почту написала Аминат Лорсанова из Чечни, пожаловалась, что ее лечат серьезными препаратами от шизофрении из-за бисексуальности и отказа от ислама. Мы решили, что заберем ее, и купили билет. Договорились, что она на такси доедет до Минеральных Вод и оттуда полетит в Москву. Потом она перестала отвечать на звонки, и в назначенный час, когда наш сотрудник ждал ее в московском аэропорту, не прилетела.
Оказалось, что девушка была на особом контроле в полиции после того, как написала заявление на муллу, который ее избил. Поэтому как только я купил билет на ее паспортные данные, полиция об этом тут же узнала. Полицейские заставили родителей написать заявление на розыск. На основании этого заявления транспортная полиция в Минводах задержала ее в аэропорту, ничего не объясняя, и продержала, пока за ней не приехал отец.
В полиции ей предъявили переписки в фем- и ЛГБТ-группах «ВКонтакте». Сказали, что она опасна для общества, психованная, больная, и велели родителям запереть ее дома. В декабре родители договорились с врачом из Москвы о приеме, чтобы подтвердить у Аминат диагноз «шизофрения». После приема врача отец сказал ей, что если она еще раз хоть кому-нибудь слово скажет, то больше не проснется. После этих слов Аминат решила бежать второй раз. У нее уже не было ни документов, ни денег, ни телефона. Она пошла на улицу и стала просить у прохожих телефон, чтобы связаться со мной. Я был недоступен, а когда стал перезванивать, оказалось, что на остановке в Балашихе металась девушка и просила телефон, чтобы позвонить, и больше ее никто не видел. Аминат вернулась к родителям. В тот же вечер отец Аминат прислал мне скрин результатов ее обследования в клинике, где было написан диагноз и список препаратов, которые ей выписали. Отец говорил: девочка больная, а вы пытаетесь ее украсть.
В полиции сказали, что Аминат опасна для общества, психованная, больная, и велели родителям запереть ее дома
С декабря 2018-го она на связь не выходила, а поиски в такой ситуации могут навредить человеку еще больше. В конце марта 2019-го Аминат позвонила и рассказала, что все это время ее держали в психоневрологическом диспансере взаперти, кололи препараты. Телефон она украла у тетки, и это ее последний шанс сбежать.
Дальше начался детектив: Аминат выехала из Чечни на такси, на посту в Моздоке начали проверять документы, которых не было. Я прислал на телефон таксиста фото ее паспорта. Это был огромный риск. На следующий день ее объявили в розыск, таксиста задержали. Чеченская полиция была поднята на уши. Владикавказ был поднят на уши. Они выяснили, на какой заправке она вышла. У них было видео с камер, они установили, кто я такой, начались угрозы. Я открестился, у них не было доказательств и через какое-то время от меня отстали.
Аминат в это время во Владикавказе пряталась в подвале гаража и там же написала заявление о том, чтобы ее эвакуировали, чтобы у нас были основания это сделать. Прилетел наш человек и забрал ее, они четверо суток ехали до Москвы, меняя машины. Ехали только днем, потому что ночью всегда останавливают для проверки. Из Владикавказа они доехали до Ставрополя, потом до Волгограда, оттуда в Москву и затем в Петербург. Через девушку, которая сопровождала Аминат и засветила документы, вычислили квартиру нашего сотрудника в Питере, 17 мая туда ворвались люди вместе с матерью Аминат и ее дядей-полицейским. Сотруднику угрожали, перевернули квартиру. Забрали телефон, в нем нашли мой номер. Сказали передать, что меня тоже грохнут. После этого мы вывезли сотрудника из России, и он, и я подавали заявления по факту угроз. Мы не получили никакого ответа от полиции.
Аминат какое-то время еще находилась в Питере, мы регулярно меняли ее местоположение. Потом мы на машине отвезли ее в другой город, сводили к психиатру, который подтвердил, что шизофрении у нее нет. В базе паспортного стола выяснилось, что у нее есть готовый паспорт, который отказались выдавать по приказу отца, у которого были связи в полиции. Мы наняли адвоката, который старался выбить паспорт из Чечни. Нам поставили условие, что мы получим паспорт только пройдя опрос у сотрудника полиции Чеченской республики. Мы приехали в РОВД с охраной, адвокатом и журналистом «Новой газеты» на случай, если они попробуют организовать похищение. У РОВД стояла мама Аминат. Она вела себя очень мило, предложила свозить дочь в ресторан, красиво одеть, украшения купить, принесла ее паспорт, все ее документы, банковские карты. Аминат вела себя довольно агрессивно, не хотела с ней общаться, отталкивала. Все это время из-за угла дома за нами наблюдали. Аминат прошла опрос, получила документы, написала заявление, чтобы ее сняли с розыска. Через неделю мы прошли интервью в посольстве и в октябре она уехала из России.
Сейчас она живет самостоятельно, собирается получить профессию и выстроить жизнь по-новому. Гуляет, общается, ходит на свидания. Пытается научиться жить свободно. Родственники давят на адвоката, требуют, чтобы Аминат забрала заявление и перестала выступать в СМИ. Но она слишком зла на людей, которые причинили ей столько боли. 20 января мы подали жалобу в прокуратуру на действия полиции. Месяц спустя у нас нет никакого ответа ни от Следственного комитета, ни от прокуратуры. Зато в пресс-службе Кадырова заявили, что все это наговоры и девочка вообще не чеченка и никакого отношения к Чечне не имеет. Аминат из-за этого очень плакала, потому что она родилась и выросла в Чечне.
О Чечне
Чечня — это Средневековье. Регион, где каждый человек запуган настолько, что сам уже не понимает, как ему жить и думать. И это не зависит от сексуальной ориентации. Тебя забрать могут за все что угодно. Поэтому там страшно жить. Чем дольше Кадыров у власти, тем больше страх парализует людей. Они как зомбированные становятся. У них уже нет никакой своей оценки происходящего. Она может быть где-то есть внутри, но они показать этого никак не могут. Потому что, если ты где-то спалишься, то тебя — хоп! — и заберут. Это какое-то время сталинских репрессий. Когда ты можешь поговорить только где-то на кухне с людьми, которым точно доверяешь.
Чем дольше Кадыров у власти, тем больше страх парализует людей в Чечне
Теоретически можно сказать, что если там сменится власть, и в России в целом сменится власть, которая по-другому будет смотреть на этот регион, поймет, что мнимая борьба с терроризмом не должна развязывать руки для всего остального… Тогда да, наверное, в Чечне что-то изменится. Но она все равно будет всегда горячей точкой на карте России, которая в любой момент может взорваться.
Там тотальная исламизация, там нет какой-то направленности в сторону России. У меня есть два телефона. В одном телефоне у меня паблики официальной чеченской власти, а в другом — набор случайных чеченцев, которые ведут соцсети. Я вижу ощутимую разницу. Официальные паблики говорят «Мы с Россией!», «Мы едины!», «Путин — наш лидер!». При этом я вижу, как нарастает желание чеченского народа отделиться от России, создать свое унитарное государство и больше никогда с Россией не встречаться. И я не вижу там никакого желания жить с Российской Федерацией, жить по законам России.
За свою жизнь я видел Кадырова три раза, вживую. И два раза жал ему руку. Я бы не стал ему ничего говорить. Я к нему испытываю стойкое отвращение. Это даже не ненависть. Ненависть — это слишком сильное чувство, которое не должно его касаться. Мне хочется, чтобы его просто не было. Кадырова ненавидят в Чечне — это да. Большинство уже. Думаю, Путина, безусловно, обвиняют за произвол, который творит Кадыров. Просто потому что он президент страны. У него есть власть снять человека с региона или не снять. Если Кадыров там сидит, значит, он там нужен. И сам оттуда не уйдет. Я думаю, какая-то революция в определенный момент там случится. Есть кланы в Чечне, которые имеют вес, чтобы встать вместо Кадырова и помочь ему уйти. Более того, я уверен, что как бы они там не орали про братьев, свергнут Кадырова его же соратники.
О реакции общества
В Чечне преследуют многих, но история с ЛГБТ вызвала самый большой резонанс. Это вполне закономерный хайп, потому что никто из других групп не говорил публично о массовых задержаниях, о массовых убийствах. У них не было такой тотальной информационной поддержки, которую получило ЛГБТ-сообщество. Если бы была организация, которая поддерживает наркоманов и которая выступила бы в поддержку тех, кто употребляет ту же «Лирику», за что так же сажают в тюрьмы, убивают... То, может быть, и это имело бы поддержку.
Я бы поделил здесь людей на две группы. Есть люди, которые действительно поддержали, делая какие-то реальные дела: передавали посылки, вещи и так далее. Как только фильм показали в Штатах, Максиму Лапунову буквально стали давать деньги наличными, зная, в какой ситуации он находится. А есть люди, которые на этой теме хайпанули и сделали себе отличный кейс для отъезда. Очень просто же выйти с плакатом: «Спасите чеченских геев!», а потом сказать, что тебя угнетают, порабощают, преследует полиция — и свалить из России.
Хотелось бы больше поддержки. На всех адвокационных мероприятиях, которые посвящены Чечне, всегда присутствует очень много стран, но очень мало стран реально отказывает какую-то поддержку. Но даже они не готовы поддерживать открыто ЛГБТ-беженцев из России и говорить, что они участвуют в их спасении. Есть ситуации, когда мы работаем с посольствами практически подпольно. Они боятся поссориться с Путиным. Были же ситуации, сейчас не будем называть конкретные страны, когда, с одной стороны, высказывают открытую поддержку ЛГБТ-сообществу, а с другой стороны, ничего не говорят Путину об этом на официальных встречах и заминают эту ситуацию. И зачастую не хотят принимать беженцев из Чечни. Я надеюсь, что если мы покажем этот фильм посольствам, они увидят, в каком реально положении находятся люди, которые к нам поступают.
Некоторые страны высказывают открытую поддержку ЛГБТ-сообществу, но беженцев из Чечни принимать не хотят
О себе
Я сам очень боюсь, что мне придется эмигрировать. Не хочу этого. Сейчас ЛГБТ-сообщество довольно сильно и есть много союзников, которые помогают. И есть возможность отстаивать свои права и минимизировать свои риски... У меня нет страха. Я не боюсь каких-то там угроз. Для меня странно бежать из-за какого-то потенциального страха. Потенциально тебе завтра кирпич может на голову упасть и все.
Сначала я, конечно, избегал публичности, это была часть мер безопасности на этапе запуска нашего проекта «Добро пожаловать в Чечню». Я не мог давать комментарии, потому что это могло влиять на мою работу. Сейчас мы уже перешли в ту стадию, когда публичность, напротив, становится залогом безопасности. Когда я начал сниматься в этом фильме, подписал бумаги о том, чтобы мое лицо закрыли. Я принял решение открыть его в апреле 2019-го, о чем сообщил режиссеру фильма. Несмотря на то, что все говорили, что это невозможно, Дэвид Франц хотел не просто закрыть лица квадратиками, зайчиками и мишками, а найти лица реальных людей и «посадить» их на лица героев, чтобы было видно эмоции людей, хотя бы в каком-то процентном соотношении. Учитывая, что мы в этом фильме с Ольгой Барановой ведем линию рассказчиков, я понял, что мое лицо должно быть открытым.
Помогать людям сложно. Я уже выгорел раз сто. Уже гореть нечему. Пошел бы я на это, если бы понимал, чем это дальше обернется? Вряд ли. Моя работа слишком многое у меня забрала. Но я не считаю себя несчастным человеком. Я, наверное, на что-то в этой жизни смог повлиять. Мне всегда было очень важно не прожить жизнь зря, принести какую-то пользу другим. И наверное, минимальную пользу я кому-то принес.
Сейчас, конечно, стараюсь ставить границы. Я пошел в спортзал, чтобы куда-то свою агрессию переносить. Потому что у меня был период, когда я перебил в доме все. Я поломал двери ударом кулака. Спал на полу, на балконе потому что у меня настолько зашкаливала нервная система, я не мог с этим справиться. Я стал нервным, я ору часто. Мне кажется, я миллион раз собирался уходить, но есть чувство ответственности. Бывают периоды, когда я просто ни с кем не разговариваю. Бывают моменты, когда я, наоборот, говорю с теми, кто уже уехал. И я им как-то помогаю, и они мне помогают. Я практически 24/7 в этом во всем. Не бывает такого, что я выключил «Чечню». За три года у меня не было ни одного случая, чтобы я ушел в отпуск и выключил телефон. И есть потребность в каком-то логическом финале. Потому что мы столько приложили усилий, чтобы доказать вину хотя бы одного человека, далеко не самого главного в этой цепочке. Если хотя бы один из них сядет — это уже победа.
Записал Кирилл Федоров