Общество
С началом войны загрузка психологов и других помогающих специалистов кратно возросла. Кто-то из них работает с беженцами, кто-то проводит бесплатные онлайн-встречи для тех, кто чувствует повышенную тревожность на фоне стресса и неизвестности, кто-то помогает своим клиентам не откатиться в зависимости и депрессию. The Insider поговорил со специалистами о том, как клиенты переживали известия о войне, санкциях, отъездах друзей и как сами психологи справляются с работой во время стресса.
«Не нужно мериться болью, надо просто создавать пространство, где ее будет меньше»
Александр Гиршон, кандидат психологических наук, психотерапевт
Сейчас психологи работают больше с тревогами и страхами. При этом российские психологи работают в основном не с беженцами, потому что в России мало беженцев. Скорее с «травмой свидетеля» — когда люди видят ужасы происходящего, даже просто в интернете, и это поднимает их собственные травмы.
Стало гораздо больше работы непосредственно с травмой в украинском сегменте клиентов. В Украине много программ подготовки волонтеров, дополнительные специализации, работа с жертвами насилия, травмой. Кроме того, сейчас стартовало много западных программ переподготовки и украинских, и российских психологов.
Психологи — это часть общества. Поэтому в психологическом сообществе тоже есть разделение на тех, кто «за», и тех, кто «против». У меня из близких коллег нет никого, кто бы поддерживал эту войну. Но я читал несколько статей о том, что психоаналитики супервизору говорили, что они поддерживают. И риторика в этой статье точно такая же — Запад нас обижает, мы патриоты. И на психологов пропаганда тоже действует, хотя, может быть, меньше.
В западном мире точно такое же разделение — есть часть психологов, которые прервали все контакты с российскими коллегами, а есть сообщества, которые сказали: «Мы все понимаем, нам важно поддерживать контакты». Вина и стыд — неприятные чувства, но в итоге они могут служить мотивацией. Не нужно избавляться от этих чувств, надо отмечать, куда они нас ведут. Мы сейчас в такой точке, где еще очень многое непонятно. Есть непреложные вещи — если люди страдают, то их нужно поддерживать, но таким способом, который они готовы принять. Но для многих украинцев, например, поддержка со стороны российских психологов неприемлема.
Должен быть спектр — есть психологическая поддержка для украинцев на их языке. А для россиян очень важно, чтобы было место для их работы со своим спектром чувств, который отличается по эмоциональной динамике от того, что происходит с украинцами. И важно, чтобы было место, где возможна встреча.
Не нужно меряться болью, надо просто создавать пространство, где ее будет меньше. Каждая травма и переживание уникальны, поэтому их не нужно сравнивать вообще.
«Я психолог, но я тоже человек. Сейчас я сама посещаю психиатра»
Ирина, психолог
Все клиенты из России в полном шоке, они не понимают, что делать. В терапии в основном находятся сейчас люди, у которых есть критическое мышление, и они понимают, что происходит. Потому что люди без критического мышления в терапию не приходят. На них никакая пропаганда не действует, и это усиливает их ужас и беспомощность перед ситуацией. У людей обостряются тревожные состояния, нарушается сон, обостряются ментальные заболевания.
У меня есть часть клиентов, которые несколько лет в терапии, и они более устойчивы и находят ресурсы справляться. Они находят опору в своих рутинах, в своей работе, пытаются жить, но это касается именно тех, кто уже давно в терапии. Есть небольшое количество людей, которым не так плохо, как остальным, но в основной массе нет людей, которых это вообще не затронуло, или тех, кто не обращает на войну внимания.
Я психолог, но я тоже человек. По мне эта ситуация сильно ударила, и мне тяжело, приходится работать и со своим психологом, как и моим клиентам. Я посещаю психиатра. Ситуация в мире наложилась на мой личностный кризис.
После 24-го февраля я почти месяц сама пребывала в дичайшем шоке. Понятно, что работа более или менее спасала, надо было мобилизоваться, потому что люди ждут, что сейчас придут на сессию и им окажут поддержку, так что я собиралась и старалась быть максимально эффективной.
Единственное, что работает для меня и моих клиентов, — это контакт с реальностью. Я сама стараюсь и их прошу максимально проговаривать для себя происходящее, как это отразилось на жизни.
За годы практики у меня уже достаточно развит психологический шпагат, в котором я могу работать из любого состояния. Именно на качестве работы это не сказывается, для клиентов я все тот же терапевт, к которому люди приходят и могут получить профессиональную помощь. Но для меня как человека все это сложно, потому что в этом мире стало очень нестабильно. Горизонт планирования — примерно один час.
«Обостряются параноидные защиты, недоверие, страх»
Светлана, психолог
В первую неделю войны у большинства моих клиентов был откат. Те, кто уже прошел какие-то этапы в развитии своей психики в процессе терапии, достигли определенного уровня, а в ситуации стресса эти достижения временно обнулились и психика ушла в более ранние структуры.
Появилась тревожная ажитация: «Что делать, куда бежать?». У многих возросла тревога, и они стали реагировать на стресс через действия. В такие моменты часто кажется, что срочно надо что-то делать: уезжать, искать работу, вкладывать деньги. Сейчас тревога снизилась, но обострились ведущие защиты, ожили детские травмы. У некоторых клиентов уехали друзья, и они теперь переживают одиночество и потерю опор. У кого-то окружение придерживается иного мнения о войне, происходит раскол на два лагеря, и тогда обостряются параноидные защиты, недоверие, страх.
Сейчас в целом состояние клиентов выровнялось. Психика постепенно адаптируется к ситуации. Как терапевту мне было сложно в первую неделю. Было много тяжелых эмоциональных переживаний. Очень помогала супервизия и коллегиальная поддержка. В профессиональном сообществе сейчас много поддерживающих групп для психологов.
«Многим сейчас просто стыдно жить своей жизнью»
Анна, психотерапевт
Та часть моих клиентов, которая живет в Европе, на это время как будто бы отвлеклась на свои личные истории или беженцев, никто не брал консультаций в первые две недели войны. Те, кто в России, сильно активизировались. Каждая сессия стала раза в три энергозатратнее. У меня волнообразный поток клиентов, и я не стараюсь привязываться к еженедельной работе. Бывает в моей практике, что у меня по 7–8 клиентов в день, и это тяжеловато, особенно когда с одним выходным в неделю. И первые военные недели ощущались тяжело, я работала без выходных.
Иногда я принимала два человека, но это было очень тяжело. Люди и так были в тревоге, и все, что происходило, легло новым слоем на все переживаемое человеком. Многие откатились в своей работе назад, у кого-то появилось очень много новых вводных, с которыми нужно работать. Было много стыда и переживания потерь. Это чересчур перекрывающее чувство, которое на себе тянет все. Человек отключается и не находит ресурса жить своей жизнью. Многим сейчас просто стыдно жить своей жизнью.
Несмотря на то, что я обучена и знаю, что делать, все это все равно очень сложный опыт. Мне звонит человек и рассказывает, что у него родственники в Украине, и он переживает эту безысходность, никак не может повлиять на ситуацию. Потом звонит бизнесмен, у которого разрушился весь бизнес. Вчера у него было все в порядке, он кормил несколько семей, а сегодня все пропало. Со стороны может показаться, что ничего страшного, «подумаешь, бизнесмен потерял работу», но он проживает не только свою потерю, но и то, что он не вывезет ответственности за своих подчиненных и родных. Человек был состоятельным, а сегодня у него ничего нет. Для него это огромная травма, и он не знает, что с этим делать. Мне звонят разные люди, и я видела все эти реалии. При этом люди не разрешают себе заходить в это. Приходится сначала пробираться через чувство стыда, беспомощности и страх прежде, чем мы возьмемся за то, что обрушилось конкретно на его личную жизнь.
Ни у одного клиента ничего не изменилось в лучшую сторону, и никому не стало от этой войны хорошо. У всех все изменилось очень глобально и в плохую сторону: кто-то разругался с семьей, кто-то расстался с близким человеком на фоне экзистенциальных вопросов, люди начали буквально переоценивать свою жизнь и мысли.
Людям в первые две недели очень важно было определить, на чьей они стороне, за кого ты. Используя когнитивные искажения, люди предавали сверхважность тому, в каком они лагере, и очень много энергии тратили на то, чтобы это обсудить и доказать, вынося внутренние конфликты во вне.
Потом всех начало накрывать: две недели пребывали во фрустрациях, страхе и стыде, а за это время жизнь продолжалась, люди лишились сна, аппетита, кто-то успел зайти в депрессию, кто-то успел вернуться к зависимостям, хотя была успешная ремиссия. К третьей-четвертой неделе люди понимали, что они нахватали проблем, потому что отвлеклись от своей жизни. И сейчас мы возвращаемся к реалиям жизни.
Люди были к этому абсолютно не готовы. В целом адаптация к определенным условиям длится от двух недель до двух месяцев, и получается, что люди в большинстве своем находятся на депрессивной стадии примирения с тем, что происходит: уже прожили бессилие, что повлиять ни на что не могут. Если мы говорим про пять шагов принятия, то сейчас депрессивная фаза, хотя кто-то еще завис на торгах, кто-то злится до сих пор, но в целом я вижу депрессивный фон.
{{quote_i5v6Z9TkP}}
У меня самой терапия раз в неделю. Я оказалась в не очень приятной ситуации. У меня все было готово для жизни в Будапеште, я приехала туда и должна была 28 февраля улететь к детям в Москву, но рейс отменили. Я зависла между Европой и Россией и должна определиться. Это неприятно и тяжело было фоном проживать, но у меня есть личная терапия, которая длится не первый год.
Я вовремя оказывала себе поддержку, считывала, что происходит, — проблемы со сном, аппетитом и так далее. Психолог сталкивается с тем же, с чем и все остальные люди. Не бывает такого, что ты весь такой проработанный и живешь какой-то жизнью, которая другим людям неведома. Нет, ты живешь той же жизнью, просто ты знаешь, что с этим делать, ты умеешь сам себя вывозить из разных эмоциональных состояний.