За сто лет до Пригожина. История провала бунта левых эсеров против большевиков из-за мирного договора с Германией в 1918 году

Раскол советских элит

Первое советское правительство было двухпартийным — помимо большевиков, в его состав вошла Партия левых социалистов-революционеров (ПЛСР). Это были представители радикального крыла эсеров, которые пошли на сотрудничество с большевиками после Октябрьской революции и получили свою долю власти: восемь наркомовских портфелей и заметное представительство в остальных советских учреждениях. Достаточно сказать, что вторым человеком в ВЧК после Феликса Дзержинского был левый эсер Вячеслав Александрович. Как заместитель председателя, он имел право подписывать любые бумаги и давать распоряжения от его лица.

«Медовый месяц» большевиков и левых эсеров продлился недолго. В марте 1918 года наркомы ПЛСР проголосовали против подписания унизительного Брестского мира с немцами, и партия в знак протеста объявила о своем выходе из правительства, сохранив при этом остальные посты, в том числе в ЧК. Полностью рвать отношения с большевиками эсеры тогда не собирались, уверяя, что «на всех путях, кроме вопроса о мире, будут поддерживать их как честные борцы».

Однако чем дальше ужесточалась внутренняя политика большевиков, тем резче высказывались левые эсеры о «комиссародержавии», призывая «без промедления выпрямить линию советской политики». «Выпрямить» ее они решили путем возобновлениня войны с Германией. 24 июня Центральный комитет ПЛСР разработал план, по которому на предстоящем Пятом съезде Советов большевикам будет предложено денонсировать Брест-Литовский договор, а если те откажутся, устроить ряд террористических актов против немцев, которые подорвут отношения между Москвой и Берлином.

«Нам нужно не восстание, а настоящая война и англо-французская ориентация, которая более выгодна в целом, а не той или иной политической партии, — говорил член ЦК Илья Майоров. — Нам выгодно стремиться к тому, чтобы Германия на фронте потерпела поражение. Это вызовет там революцию, которая нас спасет».

Пятый съезд Советов открылся 4 июля 1918 года в Большом театре в Москве. Эсеровские делегаты в соответствии с планом ЦК требовали разрыва с Германией и объявления войны. «У нас оказалась не самостоятельная советская власть, а лакеи германского империализма. (Шум.) Да, лакеи германского империализма», — цитируется в стенограмме съезда. Однако уже при регистрации делегатов стало понятно, что все эти призывы не имеют смысла, поскольку махинации с пропорциями представительства от различных советов обеспечили большевикам значительный перевес — 773 мандата против 353 у эсеров. Поэтому пришлось привести в действие вторую часть плана.

«Русский народ освобожден от Мирбаха»

В качестве мишени ЦК ПЛСР избрал германского посла в Москве графа Вильгельма фон Мирбаха, убийство которого должно было, как полагало эсеровское руководство, спровоцировать яростную реакцию Берлина. Исполнителем назначили заведующего отделом ЧК по борьбе с международным шпионажем левого эсера Якова Блюмкина. Утром 6 июля он получил у Александровича печати на подложные документы и автомобиль. Явившись в посольство вместе с подельником Николаем Андреевым, они вызвали Мирбаха якобы для разговора по неотложному делу — и открыли огонь.

От полученных ранений посол умер на месте, но при бегстве покушавшиеся бросили портфель с документами. Срочно прибывшему в посольство Дзержинскому не составило труда установить их личности и сообразить, где они могут скрываться. Он немедленно отправился в дом № 1 в Большом Трехсвятительском переулке, где размещался Боевой отряд ЧК под командованием левого эсера Дмитрия Попова, и потребовал выдать ему террористов. Вместо этого он был арестован и взят в заложники. Большевики в свою очередь арестовали эсеровскую фракцию на Пятом съезде прямо в здании Большого театра.

Следующий ход был за эсерами: они заняли телеграф, почтамт и телефонную станцию, отправив во все концы России телеграммы о том, что «русский народ освобожден от Мирбаха». После этого наступила томительная пауза.

Главной силой левых эсеров был отряд Попова — 1000 штыков при батарее орудий и четырех броневиках. Это выглядит каплей в море 20-тысячного московского гарнизона, но дело в том, что большинство его полков объявило о своем «нейтралитете». Ситуация зеркально напоминала ноябрь 1917-го в Петрограде: по подсчетам историка Ричарда Пайпса, тогда из всего петроградского гарнизона лишь 4% можно было отнести к пробольшевистским частям. Однако этого вполне хватило для переворота, поскольку у Временного правительства не нашлось и таких сил.

Расстояние от штаб-квартиры Боевого отряда, где к вечеру собрались большинство членов ЦК ПЛСР, до Кремля и Большого театра составляло всего километр. Командир Латышской стрелковой дивизии и впоследствии главком Красной армии Иоаким Вацетис в мемуарах откровенно признался: если бы Попов атаковал Кремль, большевикам «его едва ли удалось бы удержать... и на следующий день в России было бы новое правительство». Чисто технически операция была вполне исполнима: разбить прямой наводкой кремлевские ворота и прорваться внутрь под прикрытием броневиков. Охранявшие Кремль латышские стрелки вовсе не были надежной гарантией защиты.

Фактор латышских стрелков

Как вспоминал комендант Кремля Павел Мальков, сразу после начала эсеровского мятежа гарнизон Кремля — 925 стрелков 9-го латышского полка — был приведен в боевую готовность, у ворот выставили взводные посты, три роты с пулеметами отправили на кремлевские стены, две оставили в резерве. Но на самом деле особой боевой ценности 9-й полк не представлял. Когда 6 июля после долгих препирательств с комиссарами две латышские роты согласились отбить Центральный телеграф у мятежников, их «атака» кончилась сдачей эсерам без единого выстрела, после чего стрелков разоружили и отпустили обратно в Кремль.

И это был самый многочисленный латышский полк. 1-й, расположенный в районе Девичьего поля, насчитывал всего 631 стрелка; 2-й на Ходынке — 586 солдат; 3-й полк в Замоскворечье — 617. Плюс четыре орудия 1-го легкого артиллерийского дивизиона. Эти части особого желания защищать большевиков тоже не демонстрировали. Вацетис вспоминал, что вечером 6 июля к нему подошел начальник штаба дивизии, бывший полковник царской армии Косматов и заявил, что сдает должность: «Вы знаете, за что вы погибаете, а я за что погибну? Весь гарнизон против большевиков, и что же вы думаете — кучкой ваших латышей победить?»

Поначалу Ленин и не решался привлечь к подавлению мятежа латышей. Как вспоминал видный большевик Карл Данишевский, «шли недобрые слушки об отдельных командирах латышских полков». В Кремле не доверяли даже Вацетису, попросив его подготовить план операции, но предупредив, что командовать ей будет другой человек.

Ситуация изменилась только когда выяснилось, что никакого «другого человека» нет, — как нет и других частей, готовых выступить против эсеров. Комиссары Латышской дивизии головой поручились за Вацетиса, Ленин вызвал его к себе в кабинет и тревожно спросил: «Товарищ, выдержим до утра?» И даже получив утвердительный ответ, распорядился назначить в его штаб двух дополнительных комиссаров к уже имевшимся двум (на следующий день он каждые два часа будет справляться, не перешел ли Вацетис на сторону эсеров).

Вопреки советской историографии, неизменно рисовавшей латышских стрелков «несгибаемыми ленинцами», в реалиях 1918 года у большевистского руководства были все резоны сомневаться в их лояльности. В массе своей латышские стрелки — и Вацетис в первую очередь — рассматривали свой союз с большевиками исключительно с точки зрения выгоды. Сразу после окончания Гражданской войны больше половины личного состава Латышской стрелковой дивизии вернулись на буржуазную родину, не соблазнившись перспективами строительства социализма в «первом в мире государстве рабочих и крестьян».

Расчет был простой: в 1917 году Ленин предложил латышам максимум возможного — мир, независимость и землю, которую они веками мечтали отобрать у немецких баронов. К лету 1918 года от этой великолепной триады не осталось ничего. Из окопов Первой мировой стрелки переместились на поля Гражданской войны; Брестский мир оставил Латвию в руках немцев — какая уж тут земля и воля? Левые эсеры подняли мятеж как раз под лозунгом отмены «позорного Бреста», и большевики имели веские основания полагать, что латышам эта идея понравится.

Почему же Вацетис не примкнул к эсерам? Во-первых, насмотревшись в Первую мировую на методы русского командования, он писал в мемуарах: «Такая некультурная страна как Россия... могла мало-мальски отмутузить Турцию или малые народы Азии, но идти войной на цивилизованные народы Европы русский народ оказался неспособен». Во-вторых, окончательно выбив Россию из войны, немцы в марте 1918 года начали генеральное наступление во Франции и впервые с 1914 года добились там оперативного прорыва фронта. К июлю кайзеровские войска стояли в 60 км от Парижа и готовились к последнему рывку.

При таких вводных возобновление Россией войны с побеждающей на Западе Германией казалось Вацетису чистым самоубийством. И он пошел другим путем, весной 1918-го наладив контакт с сотрудниками германского посольства в Москве. Под гарантии возвращения для себя и своих стрелков в Латвию он готов был предоставить свою дивизию в полное распоряжение немцев, пусть даже они захотят свергнуть власть большевиков.

При этом в Берлине их свержения как раз не хотели, поскольку они были единственной российской политической силой, способной гарантировать сохранение Брестского мира. Так что Вацетис получил от немцев совершенно иной сигнал, 6 июля подкрепленный, по свидетельству первого секретаря германского посольства Курта Рицлера, изрядной суммой золота, дабы сподвигнуть колеблющихся латышских стрелков выступить против мятежных эсеров.

Ленин, очевидно, знал об этих контактах Вацетиса, чем и объясняется его недоверие, сохранившееся даже после успешного подавление мятежа. Как писал историк Юрий Фельштинский, 31 августа 1918 года он предложил народному комиссару по военным делам Льву Троцкому Вацетиса на всякий случай... расстрелять. Того невольно спасла Фанни Каплан, в тот же день своим выстрелом надолго отправив вождя мирового пролетариата на больничную койку.

Конец мятежа

К утру 7 июля Вацетису удалось собрать под своим командованием около 3000 человек. О качестве этих войск говорит тот факт, что они семь часов вели безрезультатную перестрелку с окопавшимся в Трехсвятительском переулке отрядом Попова, не продвинувшись ни на шаг. «Вот уж копуны. Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками», — вспоминал Данишевский слова Ленина.

Ситуация опасно напоминала Сенатскую площадь в декабре 1825 года. И как в случае с декабристским восстанием, в Москве дело тоже решила артиллерия. Командиру артдивизиона Латышской дивизии Эдуарду Берзиньшу (будущему создателю ГУЛАГА) удалось выставить одно орудие на прямую наводку у штаба Попова. Первый же снаряд разорвался рядом с комнатой, в которой проходило совещание эсеровского актива. Актив немедленно ретировался, а после семнадцатого выстрела побежали и остальные мятежники.

Боевики Попова отступили к Курскому вокзалу, где намеревались захватить поезд. Однако этот план сорвался, и, бросив у вокзала два орудия и броневик, около 300 мятежников бежали из Москвы по Владимирскому шоссе. Впоследствии они оказались заблокированными в Подмосковье и сдались. К двум часам дня последние очаги сопротивления были подавлены, а заложники, включая Дзержинского, освобождены.

Эсеровская альтернатива для России

«Какое великое историческое значение имели эти 17 снарядов!» — восклицал Вацетис в своих мемуарах. Действительно, редко когда в истории столь малыми усилиями удавалось подавить восстание, которое могло полностью переломить будущее огромной страны.

Пайпс называл левых эсеров «романтиками от революции», но, как выяснилось, эти «романтики» просчитали ситуацию гораздо точнее циничного реалиста Ленина. Того летом — осенью 1918 года поражение Германии страшило не меньше, чем ее триумф: он полагал, что, покончив с немцами, «империалистические хищники» без паузы возьмутся за Советскую Россию. В 1919-м выяснилось, что после пирровой победы в Первой мировой у победителей не осталось ни сил, ни желания разбираться еще и с большевиками.

Привлекательность левоэсеровской альтернативы заключалась в том, что в случае их победы Гражданская война превратилась бы обратно в империалистическую, — хотя после катастрофических для страны итогов Брестского мира ее можно было бы назвать и Отечественной. В мае 1918-го в результате восстания Чехословацкого корпуса большевистская власть рухнула на всем пространстве от Волги до Владивостока. В Самаре было образовано правительство правых эсеров, поднявшее на щит лозунг войны с «германо-большевиками» и поставившее задачу «изгнать из России германские войска и честно довести войну до почетного мира».

10 июля командующий красным Восточным фронтом левый эсер Муравьев поднял мятеж, отказавшись подчиняться советскому правительству и послав радиограмму в Самару, предлагая совместно воевать с немцами и большевиками. Если бы к этому времени ЦК ПЛСР заседал в Кремле, то никакого мятежа бы не потребовалось — все решилось бы явочным порядком. К объединенным на Волге силам примкнула бы и Добровольческая армия Деникина, с самого начала декларировавшая верность союзническим обязательствам России.

Чем могли ответить немцы? В отличие от февраля 1918 года — почти ничем. Основные свои силы они уже перебросили из России на Западный фронт. А там военная ситуация кардинально изменилась: 18 июля союзники провели первое успешное контрнаступление, и отныне кайзеровская армия ушла в глухую оборону. До краха Германии оставалось всего четыре месяца.

Возобновление войны с немцами не только примиряло красных и белых, но и возвращало Россию в мировую политику на правах одной из держав-победительниц. А это означало бы совершенно иной баланс сил в рамках Версальского миропорядка.

Что касается внутренней ситуации, то при всех своих революционных настроениях левые эсеры были принципиальными противниками смертной казни, опиравшимися на среднее крестьянство (а с весны 1918-го и на кулаков). Они могли стать куда более щадящей альтернативой большевистскому эксперименту.

И от этой альтернативы Россию отделял всего километр от Трехсвятительского переулка до Кремля, который эсеры так и не решились преодолеть.

Как эсеры объясняли неудачу

После любого неудачного мятежа его участники заявляют, что их намерения неправильно поняли и они «совсем не то имели в виду». События 6–7 июля 1918 года не исключение. Лидер ПЛСР Мария Спиридонова утверждала, что партия хотела не захватить власть, а лишь осуществить «террористический акт международного значения, акт протеста на весь мир против удушения нашей революции», а остальные действия были самозащитой от расправы «ослепших от гнева за Мирбаха большевиков».

Некоторые вообще заявляли, что намеревались защищаться не от большевиков, а от «немецких агентов и вооружаемых ими военнопленных», которыми якобы тогда кишела Москва. Словом, тезис об оборонительном характере мятежа стал общим местом эсеровской публицистики: борьба велась против «политики Совета народных комиссаров и ни в коем случае не против большевиков». Предполагалось, что убийство Мирбаха автоматически приведет к разрыву отношений с Берлином и большевикам так или иначе придется воевать с немцами.

Однако и среди левых эсеров были люди, прекрасно понимавшие слабые места этой логики: ведь если советское правительство состояло из большевистских лидеров, то невозможно было бороться с его политикой, не требуя их отстранения. Член ЦК ПЛСР и экс-нарком юстиции Исаак Штейнберг открыто предлагал «идти к власти». Это понимание не вылилось в конкретные действия: большинство левых эсеров, по видимому, оказались психологически не готовы открыто выступить против вчерашних товарищей по революции. «Энергичного и талантливого командира у них не оказалось; если бы таковой у них был, то он и левые эсеры не провели бы в бездействии 6 июля и всю ночь на 7 июля», — резюмировал Вацетис.

Мятеж левых эсеров вошел в историю как еще один неудавшийся бунт. В сущности, с марта 1801 года, когда гвардия в последний раз устранила одного государя, посадив на трон другого, в России случился всего один успешный переворот — 7 ноября 1917 года. Все остальные выступления в итоге оказались лишь «демонстрацией угрозы».

После «гвардейского XVIII века» техника вооруженного мятежа оказалась полностью утрачена. Ленин потому и победил в 1917-м, что был уникумом на общем политическом фоне; когда же он в июле 1918-го сам оказался в положении Керенского, второго Ленина в стране не нашлось.