«А теперь закройте тетради и послушайте». Как навязывалась и как обходилась пропаганда в советских школах

Комсомольское рвение напоказ

Советские учителя должны были разбираться не только в своем предмете, но и в идеологии. Самый знаменитый случай, когда педагогический коллектив в Советском Союзе разогнали за вольнодумство и несоответствие официальным идеологическим установкам — это история московской 2-й школы. Сейчас это «Лицей “Вторая школа” имени Владимира Фёдоровича Овчинникова», а в 1971 году того самого Овчинникова, директора, не только уволили, но и едва не исключили из партии. А вместе с ним — и почти всех учителей. Этому предшествовало бурное заседание бюро райкома партии, где школу ругали за «засилье евреев, гнилой дух и отсутствие идеалов».

Но незадолго до увольнения директора девятиклассники 2-й школы выиграли московский конкурс комсомольских групп. И в день ленинского юбилея весной 1970-го торжественно пронесли школьный флаг по Красной площади. Бывший учитель физики 2-й школы, а позднее создатель знаменитой тель-авивской технической школы «Мофет» Яков Мозганов вспоминает, как делал из учеников образцовых комсомольцев. Когда в 1969 году он получил классное руководство, во вверенном ему 9 классе из 30 с лишним человек было только два или три комсомольца. Учитель решил незамедлительно исправить дело:

«Я сказал: первая половина класса вступает в комсомол в первом полугодии, вторая — во втором. Это не обсуждается. Вам надо поступать в университет и в Физтех. И мы скоро стали лучшей комсомольской группой Москвы. На том собрании, где нашу школу разгоняли, я рассказывал, как наш комсорг Саша Кутырев нес школьный флаг мимо Мавзолея. И о других наших комсомольских заслугах. Члены бюро на меня при этом смотрели с такой ненавистью, что будь у них тогда автомат, они бы меня, наверное, застрелили».

Комсомольское рвение, демонстрируемое учениками, было исключительно показным. Чтобы развеять любые подозрения в искренности своих учеников, Мозганов приводит один случай из школьной жизни осени 1970 года. В начале урока физики одна из учениц попросила дать ей слово и почтить память только что умершего Абдула Гамаля Насера. Мозганов разрешил:

«Она вышла перед классом и торжественно произнесла: “Прошу всех встать. Вчера скоропостижно скончался президент Объединенной арабской республики, большой друг СССР, герой Советского Союза и кавалер железного креста <египетский лидер действительно был известен симпатиями к Третьему рейху и его деятелям, но наличие у него железного креста является, судя по всему, советской городской легендой — The Insider> Абдул Гамаль Насер. Прошу почтить его память минутой молчания”. Секунд двадцать я смотрел как ученики молчат, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Оказалось, что это уже третий урок подряд, который они начинают с минуты молчания».

Пропаганда в советской школе шла по двум направлениям, объясняет историк образования Мария Майофис. Была собственно идеологическая индоктринация, включающая пионерские и комсомольские собрания, плакаты на стенах, музыку в школьной радиорубке. К позднему советскому периоду она приобретала всё более окостеневший и формальный характер. И была пропаганда, зашитая в школьную программу.

Распространено мнение, что прямая пропаганда позднесоветского времени почти ни на кого уже не действовала, особенно в школе. Казалось бы, история комсомольских достижений учеников Якова Мозганова — прекрасное тому подтверждение. Подобная мысль проводится и в книге «Это было навсегда, пока не кончилось» антрополога Алексея Юрчака о последнем советском поколении.

Юрчак вводит даже специальный термин «вненаходимость», имея в виду способность формально участвовать в жизни государственной системы и получить за счет этого свободу от ее контроля. По мнению Юрчака, именно таков был основной способ существования очень многих людей в позднем СССР.

Но Мария Майофис считает такое обобщение излишне смелым. Потому что и 2-я школа, и герои книги Юрчака, молодые интеллигентные ленинградцы, читающие Бродского, вовсе не были типичными советскими людьми, объясняет она:

«У Юрчака речь идет о Ленинграде, второй столице, вестернизированном городе, куда попадали иностранцы и зарубежные товары. Наверное, нечто подобное характерно и для Москвы. Но эффективность прямой пропаганды очень зависит от того, какие возможности у детей есть вне школы».

В маленьких городах и поселках единственной альтернативой пионерии и комсомолу могли быть только дворовые компании, алкоголь и девиантное поведение, а не чтение Бродского. В таких условиях дети оказывались гораздо восприимчивее к прямой пропаганде.

И, по словам Майофис, сейчас ученые наблюдают схожую картину: «Антропологи и социологи исследовали государственные молодежные инициативы последних 10 лет типа Юнармии. И Юнармия, оказывается, вполне успешна там, где детям больше нечем себя занять».

Количество людей, на которых в свое время прекрасно подействовала «детская» советская пропаганда, огромно. Именно такие повзрослевшие пионеры и комсомольцы сейчас зачастую стоят во главе юнармейских отрядов, объясняет Майофис:

«В 1990-е далеко не все стали демократами. Был, например, так называемый красный пояс — регионы, где большинство населения раз за разом голосовало за КПРФ. Да, больше это делало старшее поколение, но не только оно. И немалую роль в этом сыграло то, что эти люди когда-то услышали в школе».

Альтернативой непосредственно пионерским и комсомольским активностям было всевозможное дополнительное образование. Разумеется, оно тоже в разной степени было пронизано государственной идеологией. Но, например, в музыкальных и художественных школах, по оценке Майофис, влияние пропаганды было минимальным. Да, в курсе музыкальной литературы была идеологизированная концепция русской и советской музыкальной культуры. А в песнях для уроков сольфеджио попадались тексты про Ленина и революцию, но на этом всё. В кружках, связанных с домами пионеров, идеологическая нагрузка была выше. Кружки вроде авиамоделирования или радиотехники могли в целом не выходить за пределы чисто технических занятий. Но даже там постулировалось, что они готовят специалистов для обороны страны. А вот театральные и музыкальные студии домов пионеров уже никак не могли оставаться вне политики. Песни и спектакли тут были идеологически выверенными.

По содержанию советская пропаганда для детей мало отличалась от взрослой. Разве что особенным акцентом на страданиях детей, например, в Испании или во Вьетнаме. Вообще страдающие где-то люди, которым пионеры и комсомольцы должны помочь или хотя бы выразить солидарность — лейтмотив советской пропаганды. Любое событие внешней политики комсомольцам и пионерам пытались представить именно в таком ключе. Начиная с немецких коммунистов и испанских республиканцев при Сталине, продолжая жителями Кубы и Вьетнама и кончая чилийцами, страдающими от Пиночета, в годы застоя, перечисляет Майофис: «Такие вещи позволяли людям почувствовать, что пионерские и комсомольские мероприятия — это не просто ритуалы, а возможность вместе сделать какое-то хорошее дело».

Как только какая-то страна, скажем Афганистан, появлялась в орбите советской внешней политики, в детской периодике начинали писать, какое это интересное место. Соответствующие познавательные материалы в журнале «Пионер» или газете «Пионерская правда» печатались и про Корею, и про Вьетнам. Про Китай в какой-то момент тоже много писали, но после ссоры в 1961 году публикации о китайских пионерах исчезли из журналов и газет.

Что касается таких неприятных тем, как подавление венгерского восстания или Пражской весны, то их в советской пропаганде для школьников предпочитали замалчивать. Но это не значит, конечно, что дети не знали о них совсем. Как только советские войска были введены в Чехословакию, девятиклассники 2-й школы: нынешний депутат Мосгордумы от «Яблока» Евгений Бунимович и Александр Кауфман (теперь известный как писатель Александр Давыдов) — сделали антивоенную стенгазету «Сопли и вопли», вспоминает Яков Мозганов:

«Провисела она дня три. Потом мы ее убрали и, к сожалению, где-то она потерялась. То есть, с одной стороны, ребята носили флаг на Красной площади, а с другой, — выпустили стенгазету против танков в Чехословакии».

Учителя-вольнодумцы

Поэт, исполнитель и диссидент Юлий Ким в 1960 годах работал школьным учителем. Сперва в маленьком поселке на Камчатке, а потом — в Москве в физико-математическом интернате при МГУ. И преподавал Ким как раз наиболее пропагандистские предметы: историю и обществоведение. Единственным способом донести до школьников более правдивую картину было добавить дополнительные источники, объясняет он:

«Когда я давал историю коллективизации, у меня на столе лежал двухтомник Виктора Данилова. Еще не массовое издание, а экземпляр в мягкой обложке. Как во всех официально выпущенных книгах того времени, в ней были соблюдены формальности и хватало цитат Маркса, Энгельса и Ленина. Но, помимо этого, в той книге шел очень достойный разбор всех ужасов коллективизации с раскулачиванием, ссылками, перечислением всех невыгодных экономических и социальных последствий произошедшего. Дети внимательно слушали. Они понимали, что я расхожусь с учебником, но верили мне больше».

Конечно, напрямую противоречить учебнику на уроке было нельзя. Это могло повредить не только учителю, но и ученикам, которым потом пришлось бы сдавать историю. Выпускной экзамен по этому предмету в советское время был обязательным.

К счастью, о некоторых событиях советские учебники просто говорили очень мало. И можно было дать ученикам правдивую информацию, не вступая в прямое противоречие с программой. Историк и учитель истории с 35-летним стажем Александр вспоминает, как ему самому в школе рассказывали о XX съезде КПСС:

«В учебнике этому была посвящена одна строка про то, что съезд осудил культ личности Сталина. Я хорошо помню, как наш учитель проверил, что никто не стоит за дверью, закрыл ее и целый урок пересказывал нам доклад Хрущёва на XX съезде».

Учителя-вольнодумцы из 2-й школы на уроках истории и литературы всегда давали официальную точку зрения, вспоминает Яков Мозганов:

«Ведь детям нужно будет сдавать экзамен и поступать в вузы. После чего учитель обычно говорил: а теперь закройте тетради и послушайте, как было на самом деле. И рассказывал, например, про разгром Красной армии летом 1941 года и про миллионы попавших в плен».

Обществоведение было и вовсе официальным пропагандистским предметом. Оно последовательно излагало на самом базовом уровне марксистско-ленинскую философию, политэкономию и «основы научного коммунизма» и завершалось обязательным экзаменом. Это был первый в ряду идеологических предметов, за ним уже в вузе следовали история КПСС и научный атеизм, объясняет Майофис:

«Он был абсолютно не интересным, схоластическим и обычно преподавался учителем истории в качестве дополнительной нагрузки».

Вел обществоведение и Юлий Ким. Из-за чего на него как-то раз даже донесли. В конце главы про материализм (утверждавшей, естественно, что это единственный справедливый взгляд на окружающий мир) имелось практическое задание. Один из учеников должен был занять позицию солипсиста и отстаивать перед классом идею отсутствия мира за пределами собственного сознания. На уроках Юлия Кима это неизменно превращалось в веселый спектакль, после которого «солипсист» получал пятерку. В какой-то момент об этом доложили директору школы, вспоминает Ким:

«Она меня вызвала и спросила: ”Говорят, вы субъективным идеалистам пятерки ставите”. Я извлек учебник и предъявил ей практическое задание. Она засмеялась и отпустила меня. Впрочем, в этом предмете я не мог сильно отступать от программы, чтобы не подставлять школьников, которым придется сдавать экзамен».

Замыкали тройку пропагандистских предметов «основы советского государства и права», которые, опять же, часто преподавались историком. У этого была вполне прагматическая цель, рассказывает историк Александр:

«Вторая половина этого курса была посвящена разным отраслям права, и больше всего внимания уделялось уголовному и административному. А вот первая рассказывала о советской конституции и была чисто идеологической. Она говорила о правах и свободах, которые даны советскому человеку».

Пропаганда: от литературы до английского

Но, конечно, идеологическими предметами пропаганда в советской школе не исчерпывалась. Она была размазана тонким слоем почти по всей школьной программе. Скажем, начальная военная подготовка не просто рассказывала, как защитить себя в случае атомного взрыва, но и недвусмысленно объясняла школьнику, что его главный враг — Америка.

В курсе литературы все произведения подвергались идеологической реинтерпретации, отмечает Майофис. И от ученика, если он хотел сдать экзамен, требовали того же самого. Даже во время изучения классики школьников вынуждали придерживаться четко выверенной повестки. Поэтому советские дети раз за разом препарировали образ Базарова и писали, что Катерина — луч света в темном царстве.

Во 2-й школе литературу, естественно, преподавали по официальной программе. Но компенсировалось это многочисленными спецкурсами, например, про акмеизм. Недаром в кругу своих это учебное заведение обычно называли «физико-математической школой с литературно-музыкальным уклоном».

Яков Мозганов вспоминает, как учитель литературы в разговоре с другими педагогами обсуждал двоих школьников. Про одного он говорил: «Резковат, его высказывания могут помешать учиться дальше». Про другого — «сыроват». Поводом для такой оценки стало то, что шолоховская «Судьба человека» из школьной программы не вызвала у этого ученика ни малейшего внутреннего противодействия и отвращения. Выпускник хорошей фрондерствующей московской школы, по его словам, должен быть таким — эстетически не принимать пропагандистский нарратив, знать, «как всё было на самом деле», но давать на экзамене идеологически выдержанные ответы.

Особая статья — учебники иностранных языков. Они представляли абсолютно фальсифицированную картину действительности как советской, так и иностранной жизни, констатирует Майофис:

«Достаточно сказать, что главные герои учебника (советская семья) жили в частном доме. И не в избе, а в коттедже — со спальнями и гостиными».

До «оттепели» жизнь иностранцев в учебниках английского и немецкого часто изображали через страдания детей в капиталистических странах. Или через борьбу местных коммунистов. Потом, уже после Фестиваля молодежи и студентов, в учебниках начали появляться и дружелюбные иностранцы, хорошо относящиеся к СССР.

Образовательная программа первых десятилетий советской власти была интернациональной, хотя и несколько схематичной. Но после 1948 года в ней произошел поворот, объясняет Майофис:

«На фоне ”борьбы с космополитизмом” в книги и методички был заложен националистический канон. Из советских учебников теперь можно было вытащить и классовую борьбу, и идею национального превосходства. Из программы убирали зарубежную литературу, а во все учебники по техническим наукам вписали отечественных ученых, которые изобрели все важные вещи раньше иностранцев».

Мозганов вспоминает, как в начале 1950-х явление электрической дуги, которое весь мир знает под названием «вольтова дуга», официально переименовали в «дугу Петрова» — в честь российского физика, независимо открывшего это явление:

«Мы тогда шутили, что вольтметр теперь нужно переименовать в напряжометр. Другой пример: во всём мире говорят о законе Джоуля — Ленца. А у нас надо было называть его ”законом Ленц — Джоуля”. Ведь немец Эмилий Христианович Ленц работал в Российской академии наук и поэтому считался составителями учебников русским ученым».

Часть этих нововведений спокойно пережили в школьной программе годы демократизации, рассказывает Майофис:

«Учебники по гуманитарным дисциплинам потом всё-таки сильно переписали. А вот учебники по физике в этом вопросе до сих пор мало отличаются от книг 1949 года. В них, конечно, есть Галилей и Коперник, но чем ближе к современности, тем меньше иностранных ученых и больше отечественных. Да и зарубежная литература до сих пор полноценно не вернулась в обязательную программу».

Большие перемены

В 1988 году Александру довелось рассказывать восьмиклассникам об основах советского государства и права. Времена стояли уже перестроечные, поэтому учителю приходилось отвечать на неудобные вопросы, особенно — про права и свободы граждан:

«Меня спрашивали, например, какая такая свобода передвижения в СССР, если в стране прописка. Какая такая свобода слова... Я сам недавно окончил эту школу, дети меня знали и не испытывали передо мной священного трепета. Пришлось выкручиваться, отвечать, что прописка, например, это не ограничение свободы передвижения, а просто регистрационная система. Конечно, это была неправда, и я это понимал. Хотя мои взгляды в то время еще сильно отличались от нынешних».

В том же 1988 году в СССР отменили обязательные экзамены по истории и обществоведению. С этого момента школьники уже не были обязаны зубрить официальную версию истории и основы научного коммунизма и получать за них оценку. Но других школьных программ, обновленных и более объективных, не было еще довольно долго. По словам Александра, первые новые пособия по российской истории появились только к середине 1990-х годов:

«Учителя, которые не могут вести урок без учебника, а таких немало, до 1994–95 года преподавали по советским книгам. Нас очень выручала “История советского государства“ французского советолога Николя Верта. Она была разбита на параграфы, как обычный учебник. Да, там была только политическая история. Но именно это в то время всех больше всего интересовало. А чтобы добавить к ней события из области экономики, науки и культуры, нам приходилось готовить материалы самим».

Люди тоже оставались прежними, в том числе и учителя. Александр на своем примере описывает эту эволюцию взглядов:

«Мне в 1988 году был 21 год, моя семья не из диссидентской среды. И я, как многие другие, думал тогда, что в Советском Союзе было больше хорошего, чем плохого. Надо просто отбросить все позднейшие извращения и вернуться к Ленину. Окончательно я изменил свое мнение только к началу 2000-х».

Ну а те, кто к началу нового века мнение не изменили, могли уже и не делать этого. Довольно скоро бывшие пионеры и комсомольцы смогли заняться патриотическим воспитанием молодежи в новых организациях. А историки — рассказывать школьникам и писать в учебниках давно привычные вещи. Например, единственный из троих авторов нового учебника истории для старших классов — профессиональный историк и доктор исторических наук Александр Чубарьян — учился на истфаке МГУ еще при Сталине, а докторскую защищал про Ленина и международные отношения.