Подкасты
Марфа Смирнова и Владимир Роменский, ведущие канала The Insider Live, поговорили с экономистом Сергеем Алексашенко о том, как обвал рубля скажется на обычных людях, что усилило бегство капитала из России, может ли коррупция породить войну и возможен ли демарш со стороны экономического блока внутри страны.
Слушать:
Марфа Смирнова: Сергей Владимирович, здравствуйте! Рада вас приветствовать в нашем эфире.
Владимир Роменский: Здравствуйте! Ну, и давайте начнем с актуального. Как обвал рубля скажется на обычных людях? Вот уже некоторые пишут, что стоимость смартфонов и ноутбуков вырастет на 10–15%. Новые ценники — уже, мол, на следующей неделе. Бытовая техника — чуть позже. Что еще?
Сергей Алексашенко: Добрый день! Спасибо, что пригласили. Давайте поговорим на важные темы. Что еще? На российском непродовольственном рынке, где продаются непродовольственные товары, доля импортных товаров в денежном выражении составляет 50%, то есть половину. Поэтому когда вы задаете вопрос: «Что?», — ответ: «Всё». Просто в каждой категории есть что-то импортное, что-то отечественное. Соответственно, на продовольственном рынке доля импорта — 25%. Соответственно, то же самое — очень много что подорожает.
И, к сожалению для россиян, подорожают не только импортные товары — подорожают и отечественные товары. Условно говоря, возьмем сыр. Импортный сыр, естественно, подорожает. 1 декабря доллар стоил 60 рублей, сегодня он стоит 92 рубля, то есть на 50%. Ну хорошо, у вас есть какие-то контракты, вы их заключили давно, купили сыр, когда доллар стоил не 60, а 75 рублей. Но всё равно это уже 20% удорожание. Вы, естественно, цену импортного сыра перекладываете в рубли, считаете, выставляете на прилавок. Тут же отечественные производители сыра видят: ага, импортный сыр подорожал, население продолжает его покупать — значит, можно наш сыр тоже сделать подороже. Ну хорошо, не на 20%, но на 10%. И вот так, одно за другим, все цены будут двигаться.
Другое дело, что я достаточно скептически отношусь к этим фразам, что сейчас всё подорожает на 10% мгновенно, потому что за две недели доллар подорожал на 10%. Всё-таки такие резкие скачки, единомоментные скачки цен на 10–15% отталкивают потребителя. И поэтому умные ритейлеры всё время повышают цены по чуть-чуть: сегодня на 0,5%, завтра на 0,5%. Глядишь, через месяц у вас уже цены выросли на 15%, а вроде бы каждый день по чуть-чуть — и незаметно. Поэтому, к сожалению, подорожает всё.
Марфа Смирнова: А насколько вообще вероятен откат назад? Я имею в виду, с курсом доллара и евро... Что рубль снова укрепится.
Сергей Алексашенко: Укрепится до какого уровня? До 60 копеек, как было в Советском Союзе? Нет, таких вариантов нет. То, что он на какое-то время может стоить, не знаю, 87 рублей — ну, наверное, да, может. Если война будет продолжаться, то я думаю, что движение рубля будет в одну сторону — в сторону ослабления. Потому что главным фактором на сегодня является не внешняя торговля, о чем говорят Эльвира Набиуллина и другие сотрудники Центрального банка, и не спекуляция, о чем говорят представители Кремля. Главным фактором ослабления рубля является бегство капитала из России. Капитал — это сбережения россиян. Это и олигархи, это и миллиардеры, это и бизнесмены, это и просто люди, у кого есть сбережения. Соответственно, вот этот отток денег из страны и создает давление на курс рубля.
Пока война продолжается, я не вижу, почему этот процесс должен остановиться. Если мы с вами предположим, что завтра война закончится, что Путина в Кремле нет, Россия подписывает с Украиной соглашение о компенсации ущерба, проходит еще 3–5–6 месяцев, санкции с России — по крайней мере, потолок нефтяных цен, — снимаются, то да, конечно, доллар может откатиться, не знаю, на 70 рублей, например. Но то, что он будет стоить 30 рублей — вряд ли, конечно, такое случится. Можно посмотреть на историю, не знаю, с 2008 года, когда перед кризисом 2008 года, я помню, доллар стоил где-то 23–24 рубля. И вот с тех пор он уже почти в 4 раза подорожал. И как-то вот да, бывают периоды ослабления доллара, но, в принципе, — движение в одну сторону. Поэтому такого совсем возврата назад точно не будет.
Владимир Роменский: Для меня было удивительно, что некоторые эксперты, аналитики связывают падение рубля с мятежом Пригожина. Мол, вот эти действия бывшего теперь уже повара Путина как раз-таки усилили бегство капитала из России.
Сергей Алексашенко: Мы не знаем, что усилило бегство капитала из России. То есть если рассуждать рационально, то да, наверное, пригожинский мятеж, пригожинский путч, естественно, не укрепил доверие к политической системе, он не укрепил доверие к будущему России. Даже при Путине, даже если вы являетесь его сторонником и поддерживаете то, что он делает, вы понимаете, что неладно что-то в датском королевстве. И в этой ситуации лучше, если ваши деньги будут сохраняться где-то в другом месте.
Но с другой стороны, сейчас, например, российская компания «Магнит» выкупает акции или собирается выкупать акции у иностранных акционеров, для чего им нужно большое количество валюты. И вот какой фактор перевешивает, мы с вами не знаем. Мне кажется, всё-таки есть два фактора, которые сегодня всерьез… Опять же, у нас ослабление рубля идет не последние 10 дней после мятежа Пригожина, не последние 2 недели. Оно идет с 1 декабря. И, соответственно, вот здесь нужно смотреть на более долгосрочные факторы. И мне кажется, что это в первую очередь то, что я сказал: стремление увести капитал, увести сбережения из России. А второе — это целенаправленное решение Минфина и Центрального банка разрешать разного рода покупателям — или «Магниту», или иностранным компаниям, которые продали свой бизнес в России, — скупить доллары и вывести их за границу. Таким образом власти, правительство, правительственная комиссия увеличивают или уменьшают спрос на иностранную валюту и, соответственно, могут влиять на курс доллара.
Вот мне кажется, что эти два фактора, если мы рассматриваем хотя бы такую среднесрочную перспективу последних 7 месяцев, являются гораздо более важными, чем мятеж Пригожина. Сыграл мятеж Пригожина роль или не сыграл? Я думаю, что это мы сможем статистически оценить, не знаю, еще через месяца 3–4, когда у нас будет статистика, условно говоря, с апреля и по октябрь. И мы увидим, был ли всплеск в конце июня — начале июля. Просто гипотетически это могло сыграть свою роль. Насколько важную, мы пока не знаем.
Марфа Смирнова: Мы вообще хотели с вами по более широкому кругу вопросов поговорить. Вот у нас на The Insider вышел текст о связи коррупции и войны. Там у автора свое мнение, но я хотела услышать ваше. Коррупция может ли породить войну? Так это или нет?
Сергей Алексашенко: Вы знаете, всё в мире взаимосвязано. Конечно, можно построить любые логические цепочки, но, на мой взгляд, всё-таки это слишком надуманно. Всё-таки коррупция — это, как бы сказать, внутреннее явление российской политической жизни, которое санкционировано Путиным и тем режимом, который существует. То есть лозунг «Обогащайтесь!» — и всем можно брать взятки, всем можно в разной степени: кому-то 2%, кому-то 22% от государственных заказов себе положить в карман, отпилить. Чиновникам можно участвовать в бизнесах, чиновникам можно тратить деньги в интересах своих родственников и так далее.
Вот все эти элементы коррупции являются основополагающими в российской политической и экономической системе. Соответственно, приводят ли они к войне? Ну, послушайте, если, условно говоря, министр финансов каким-то образом завязан в строительстве платных автодорог, то он понимает, что если начинается война, то денег на платные автодороги будет меньше и его коррупционные аппетиты или коррупционное вознаграждение уменьшатся. Он заинтересован в войне? Скорее нет.
Поэтому мне кажется, что это вещи из разных плоскостей. Всё-таки война, особенно та война, которую мы видим сегодня, логически противоречит интересам путинской элиты, которая в принципе хотела жить богато, которая имела все возможности обогащаться незаконным образом, которая имела все возможности для того, чтобы хранить свои деньги не только в России, но и за границей, легализовывать свои сбережения за границей, оплачивать обучение своих детей, оплачивать их жизнь за границей, родственников и так далее.
Поэтому мне кажется, что всё-таки вот этот тезис о том, что коррупция привела к войне… Коррупция разъедает сознание, коррупция разъедает политическую конкуренцию. То есть можно выстроить такую цепочку. Но всё-таки, мне кажется, что причины войны явно лежат в другой плоскости — они лежат в голове Владимира Путина.
Владимир Роменский: Логика в том числе авторов статьи такая, что коррумпированное государство очень плохо управляется на самом-то деле. И для того чтобы отвлечь внимание народа, избирателей от каких-то проблем внутри, надо искать внешнего врага. Но в этих поисках можно зайти так далеко, для того чтобы никто не видел, что происходит внутри страны, на это не обращал внимание, что в какой-то момент конечной точкой становится именно вот такая война.
Сергей Алексашенко: Вы знаете, здесь как бы два сюжета. Первый — это то, что поиск внутреннего и внешнего врага — это свойство любого диктаторского авторитарного режима. Какой режим вы ни возьмите, в какой бы стране в какую бы эпоху это ни случалось, главная линия любого диктатора сводится к тому, что для укрепления личной власти нужно искать врагов внутри и врагов вне. Соответственно, враги внутри — это репрессии, враги извне — это война. И, собственно говоря, диктаторские режимы в этом отношении не отличаются один от другого.
Я сразу скажу, что я не отношусь к числу тех экспертов... Я скептически смотрю на концепцию, что Путин ведет агрессивную политику из-за того, что у него возникают внутренние проблемы. Мне кажется, этот тезис красивый, но одновременно не значит «потому что». Так, на мой взгляд, в конце 2013 — начале 2014 года, перед аннексией Крыма, у Путина не было никаких внутренних проблем. Потому что оппозицию, которая вышла на поверхность в 2011–2012 году, он задавил, экономика была в хорошем состоянии, она вышла из кризиса 2008 года, цены на нефть были 110 долларов за баррель, и никаких проблем внутри страны у Путина не было. Просто подвернулась возможность захватить Крым, и он, как такой политик-оппортунист, у которого есть opportunity и он использует возможность, решил осуществить эту операцию.
Поэтому я не вижу для Путина особых проблем на рубеже 2021–2022 годов. То же самое. Политическая оппозиция задавлена, если не сказать разгромлена, закатана в асфальт, посажена в тюрьму, отравлена, убита. Экономика в 2021 году вышла из ковидного кризиса и показывала завидные 5,5% роста. Какие такие внутренние проблемы были у Путина для того, чтобы начинать войну — честно говоря, у меня в голове никак эта тема не формулируется. Но я понимаю, что есть люди, которые готовы защищать эту теорию и считать, что всё в мире взаимосвязано, безусловно.
Мне кажется, всегда если смотреть на многие решения Путина, который почти 24 года сидит у власти, то мы очень хорошо видим, что его решения — по крайней мере, для меня это очевидно, что его решения по одной теме могут противоречить его логике по другой теме. Потому что у него это не взаимоувязанные вещи. Он тактический политик и умеет решать тактические схемы, но у него абсолютно отсутствует стратегическое видение. Поэтому я эту позицию не разделяю, но с уважением отношусь к людям, которые пытаются ее доказать.
Владимир Роменский: Вы уже приводили пример: министр транспорта, который в войне, по вашим словам, не заинтересован. Но сейчас-то правит партия войны и получается, что основные средства получает она. Здесь тоже можно хорошо заработать, в том числе и на каких-то коррупционных схемах. Получается, военным, коррупционному режиму Путина просто сейчас выгодно затягивание войны, чтобы она продолжалась как можно дольше.
Сергей Алексашенко: Ну, смотрите, если мы договорились о том, что коррупция является основой путинского режима, является тем клеем, не знаю, цементом, несущей конструкцией, то, естественно, сохранение путинского режима в любой форме оставляет пространство для коррупции.
Российскую экономику сегодня можно поделить на две части. Не знаю, как они будут пропорционально, какие пропорции между ними. Одна — это военное производство, военно-промышленный комплекс, который получает огромные государственные заказы. И даже если у него норма отката, норма распила снизилась в 2 раза, но объем заказов вырос в 4 раза, то вы понимаете, что в денежном выражении денег там больше. Соответственно, они могут на этом зарабатывать. Но есть другой сектор, который под ударом санкций, под действием войны, из-за ухода западных компаний много проиграл. И есть промежуточный сектор, который пытается барахтаться.
Вот в моем понимании, если посмотреть на путинское окружение, скажем, не государственное, а тех его друзей-дзюдоистов и прочих из Санкт-Петербурга, тех бизнесменов, которые обогатились за время Путина, их богатство, их активы, их денежные потоки, в общем, как-то не связаны с военно-промышленным комплексом. Потому что военно-промышленный комплекс весь государственный, он весь национализирован уже давно и, соответственно, те деньги, которые бюджет тратит на закупку вооружений и снаряжения, достаются очень ограниченному количеству людей. И я думаю, что если взять путинскую элиту, путинское окружение, которое коррумпировано и которое получает деньги от всевозможных бюджетных расходов и разных схем, то доля тех, кто зарабатывает на военных заказах, явно меньше 20%. Поэтому если взвешивать удельное влияние той или другой группировки, группировка условно мирная гораздо сильнее.
Но другое дело, что никто из нас не может доказать, что Путин лично зарабатывает на каких-то коррупционных схемах. Он пользуется всеми благами в виде дворцов, яхт, самолетов, оформленных на друзей, на подручных, не знаю, еще на кого-то. Но сказать, что из-за того, что он лично говорит: «Я хочу продолжать войну», — деньги идут в военно-промышленный комплекс, а не потому, что внутри партия войны каким-то образом убедила Путина, что здесь распилов больше, на этом можно больше заработать и мы построим тебе еще пару лишних дворцов... Логика другая. Всё-таки война — это личная инициатива и личная идея, маниакальная идея Путина. И из-за этого Россия воюет. И из-за этого деньги идут в военно-промышленный комплекс, а не потому, что лобби военно-промышленного комплекса сильнее, чем гражданское.
В принципе, начиная с 2010 года военно-промышленное лобби получило свой кусок пирога. Растущий гособоронзаказ, постоянное обновление вооружений — его это устраивало. Денежный поток туда шел, и там всё было хорошо, там не было особых проблем. То есть этот статус-кво, когда есть те, кто зарабатывает на экспорте сырья, есть те, кто зарабатывает на населении, а есть те, кто зарабатывает на оружии, — последние 12 лет он существовал достаточно устойчиво. Никаких особых конфликтов там не возникало.
Марфа Смирнова: Вы сейчас несколько раз сказали про распилы, откаты, дворцы. Я вспомнила еще один тезис из этого текста The Insider о том, что у людей в целом снизился интерес к антикоррупционным расследованиям. Я сегодня даже зашла на YouTube ФБК — всё-таки они, наверное, в авангарде этого жанра. И правда, интерес к дворцам Голиковой или что там было, был больше еще год назад, чем сейчас — к тому, как живет зять, сват Шойгу и тому подобное.
Сергей Алексашенко: Ну, послушайте, эта тема вообще, мне кажется, уже стала настолько повседневной, что российское население очень трудно чем-то удивить. Либо суперяркое и талантливое расследование… Они все талантливые, они все хорошие, но знаете, что-то заходит, что-то не заходит населению.
А с другой стороны, мне кажется, что у россиян уже совершенно четко в голове есть концепция, что да, все они одинаковые, да, все они воруют, да, все они берут взятки, да, все они строят себе дворцы, — но на то они и власть, что им это можно. И кроме того, конечно, для большой части населения война и всё, что с ней связано, резко сужает информационный интерес. Вот опросы общественного мнения показывают, что россияне — большое количество россиян, нельзя говорить обо всех, — как-то сжимают свое информационное пространство, стараясь как можно меньше получать информации обо всех сторонах общественной жизни, замыкаясь в себе, замыкаясь в семье, в своих личных проблемах. И поэтому, конечно, снижение интереса к коррупции связано с этим.
А главное, что, мне кажется, такой политический интерес к коррупционным расследованиям усиливается в те моменты, когда у вас в голове складывается цепочка: коррупционное расследование — политический скандал — смена политического курса (если не говорить смена политической структуры общества, власти, смена парламента). Когда вы понимаете, что сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет, сколько ни говори, что везде сидят воры, везде сидят коррупционеры, это ничего не меняет и с каждым годом эта ситуация только ухудшается, в общем, в какой-то момент глаз, что называется, замыливается. И опять на что-то яркое вы реагируете, а на общий и средний коррупционный фон — ну да, воруют, ну да, распиливают, а что мы можем сделать?
Марфа Смирнова: Путин с Кабаевой только до сих пор как-то вызывают живой интерес у публики.
Сергей Алексашенко: Ну, послушайте, я же говорю: всегда есть что-то такое, что достает. Есть какие-то личные сюжеты, желтая пресса. Ну, желтая пресса — она во всём мире желтая пресса. Если степень желтизны уже, что называется, становится очевидной для всех, то тогда, конечно, десятки и сотни миллионов просмотров вам обеспечены.
Владимир Роменский: Вы сами задавались вопросом, что делать. А как, по вашему мнению, в послепутинской России должна вестись работа по борьбе с коррупцией? Это посадки, люстрации, запрет на определенную деятельность для самих взяточников? Изъятия в казну или для компенсации Украине вот этих дворцов, яхт? Как?
Сергей Алексашенко: Ну, послушайте, если вы возьмете дворец Путина в Геленджике, вы никак не сможете его передать Украине для компенсации ущерба. Можно, конечно, там разместить, не знаю, украинский детский дом или еще что-то, но, в общем, вряд ли. Если на строительство этого дворца потрачено, условно, миллиард долларов или 2 миллиарда долларов, это не означает, что у вас они откуда-то возьмутся. Его же никто не купит за 2 миллиарда долларов, правда? И эти деньги вы Украине не сможете отдать.
Мне кажется, что, может быть, сейчас это прозвучит странно, но в российском существующем законодательстве, в уголовном законодательстве есть достаточные основания для того, чтобы наказывать коррупционеров и взяточников. Да, если вы почитаете, то там есть и штрафы, и уголовные наказания, и конфискация. И дальше уже это вопрос бюджета, вопрос государства, куда тратить эти деньги.
Вопрос, что нужно сделать для того, чтобы начиналась борьба с коррупцией. Ответ очень простой: борьба с коррупцией начинается с политической конкуренции. Борьба с коррупцией возможна ровно в тот момент, когда есть свободные средства массовой информации, которые могут проводить расследования, могут вытаскивать факты на поверхность. Потому что любая бюрократия, любая власть заинтересована в том, чтобы все эти факты нарушения закона чиновниками спрятать под ковер. Соответственно, средства массовой информации — их задача состоит в том, чтобы вытащить всё это на поверхность. Задача политической оппозиции состоит в том, чтобы раскрутить эти темы и показать, что нужны серьезные решения. Независимая судебная власть должна понимать, что она независимая и что она должна наказывать тех, кто нарушает закон. А в результате выборов оппозиция приходит к власти, потому что она показывает, что те, кто сидят у власти, — воры. Это не означает, что новая власть будет лучше, но, соответственно, та партия власти, которая проиграла, будет вставать на место оппозиции и опять, что называется, преследовать за коррупцию, за нарушение законов.
Вот так это работает. А с точки зрения формальной, как наказывать, сколько давать, что конфисковывать... В российском законодательстве — более того, с точки зрения формальной, контроль за коррупционными доходами российских чиновников — там всё прописано. Там есть контроль доходов, есть контроль расходов, несоответствия. То есть просто эта система существует, но она не работает. Поэтому мне кажется, что с точки зрения конструкции, какими инструментами наказывать, — в российском законодательстве всё есть. Другое дело, что механизм, который всё это дело запускает, — политическая конкуренция — ее нет. И поэтому этот механизм не работает. Знаете, у вас может стоять самая прекрасная машина, но если вы в нее не залили бензин, то она никуда не поедет. Вот политическая конкуренция — это и есть бензин для антикоррупционной борьбы.
Владимир Роменский: А деньги, спрятанные российскими чиновниками, о чем мы тоже многие слышали из тех же самых антикоррупционных расследований, в офшорах — их каким-то образом можно будет вернуть?
Марфа Смирнова: Можно я добавлю? Forbes же сегодня написал о том, что владельцам офшоров продлят право перевести активы в личную собственность без налога. Наверное, это всё связанные темы.
Сергей Алексашенко: Ну, смотрите, в принципе, в мире, если мы смотрим, практика изъятия незаконно полученных, в том числе чиновниками, доходов, которые прячутся за границей в офшорах, существует. Сказать, что это невозможно — да нет, конечно, возможно. Было бы политическое желание, была бы политическая воля. Другое дело, что найти деньги, спрятанные в офшорах, иногда или зачастую не так просто. Это стоит каких-то расходов.
Но практика частных расследований, практика журналистских расследований показывает, что если у вас есть политическая воля, то всегда найдутся западные компании, расследовательские компании, которые покажут вам, где и какие деньги спрятаны. Если вы в состоянии доказать, что условный Сечин, условный Костин, условный Мишустин заработали свои деньги на взятках, что это не их законные доходы, если у них появились деньги, которые никак не соответствуют тем официальным доходам, которые они декларируют, то это и есть основание для возбуждения уголовного дела в России, принятия судебного решения. И на основании этого судебного решения можно арестовывать их активы и конфисковывать активы, находящиеся за границей.
То есть вот эта цепочка в принципе работает. Я бы сказал так, что мировая практика последних 40–50 лет как раз благоприятствует всему изъятию денег, скажем так, коррупционных диктаторских режимов. Это тяжелая работа, это кропотливая работа, но она приводит к своим результатам. Деньги находятся, деньги изымаются, деньги передаются в бюджет и, собственно говоря, страна этим поддерживается. То есть этим нужно заниматься. Если этим не заниматься, знаете как, — под лежачий камень вода не течет.
Владимир Роменский: Мы видели мятеж Пригожина, и как внутри страны система забуксовала. А возможен ли, по вашему мнению, такой же мятеж, бунт, демарш, но со стороны экономического блока? К чему он может привести? Например, если Греф — опять же, может быть, я размечтался, — возьмет и парализует работу Сбера.
Сергей Алексашенко: Мне кажется, что демарш со стороны экономического блока невозможен, потому что у них нет танков, у них нет оружия. Максимум, что они могут сделать... Что значит, Греф парализует работу Сбера? Он найдет рубильник и выключит компьютерную систему, обесточит ее? На какое-то время расчетная система Сбера повиснет, после чего эту причину очень быстро найдут и, соответственно, сначала включат рубильник, а потом найдут, кто это сделал. Можно ли уничтожить вычислительный центр Сбербанка? Ну да, наверное, можно, но он задублирован. Соответственно, вы должны найти еще и второй и его уничтожить.
Мне кажется, что это иллюзия. Практика показывает, что крайне редко люди, которые занимаются экономикой у диктаторов, которые поддерживают экономическую систему, — не важно, она стабильная, нестабильная, сбалансированная, несбалансированная, макроэкономика быстро растет или медленно растет, — эти люди очень редко отказываются от своих позиций. Они считают, что они делают хорошее, правильное дело. Они поддерживают экономическую жизнь в стране и ставят себе это в заслугу.
Поэтому для Пригожина — мы можем строить разные гипотезы, что для него послужило триггером, мотивом для его выступления, — а что может послужить триггером для той же самой Набиуллиной или Силуанова, я плохо понимаю. Ведь, по большому счету, опять-таки, если абстрагироваться от войны, если абстрагироваться от сущности путинского политического режима, — что это убийцы, что это люди, которые травят своих политических оппонентов, уничтожают соседнюю страну, уничтожают мирных людей, — знаете, как у Райкина: «А кто сшил костюм? К пуговицам претензии есть? Нету». Вот и Силуанов, и Набиуллина с точки зрения технократической достаточно хорошо работают.
То есть, в принципе, претензий к министру финансов, который, смотрите уже сколько, лет 12 у нас министр, если не 13… Он удерживает бюджетную конструкцию. Путин его поддерживает. Как только Силуанов говорит: «Владимир Владимирович, там надо расходы немножко поджать, а то у нас есть угроза возвращения к кризису 1998 года», — Путин, как зайчик, подпрыгивает, всем дает щелчка и говорит: «Быстро, ну-ка, Силуанов, расскажи всем, что надо сделать». И почему Силуанов как прагматичный, технократичный министр финансов должен восставать против Путина? Путин поддерживает его политику.
Набиуллина то же самое. Ведь надо сказать, что ее позиции и позиции Центрального банка при Набиуллиной очень резко усилились по сравнению с тем, что было при Геращенко или при Игнатьеве, когда о Центральный банк могли вытирать ноги. Особенно при Игнатьеве. При Набиуллиной этого не происходит. Собственно говоря, она получает полную поддержку.
И не важно, что она делает. То ли она тратит триллионы денег на выкуп частных банков, то ли она возбуждает уголовные дела против банкиров, то ли она продает валюту и поддерживает курс рубля, то ли она объявляет курс рубля плавающим, кредитует она Сечина в кризис 2015 года или кредитует она Костина, — не важно, что она делает. Что бы она ни делала, Путин ее поддерживает. Почему Набиуллина должна восставать? Что ее не устраивает в нынешней конструкции?
Поэтому я считаю, что такой мятеж экономического блока, если он и мог состояться, то он мог состояться 24 февраля 2022 года, а сейчас уже поздновато.
Марфа Смирнова: Тем более, что складывается ощущение, что у них всё прекрасно. Я тут видела отрывок из финансового конгресса, который проходил в Санкт-Петербурге… Не буду заниматься плагиатом, я это видела у Богдана Бакалейко, с которым вы ведете программу на «Ходорковский Live». Ощущение, что и Греф, и Костин, и другие члены этого конгресса абсолютно оторвались от реальности и сидят и просто рассуждают о том, как жизнь в банковской сфере до сих пор прекрасна.
Сергей Алексашенко: Ну, послушайте, мы же с вами несколько минут назад говорили о том, что все российское население живет в такой парадигме. Вот есть шоры, в которые мы себя поставили, и мы об этом не говорим. Ведь те же самые Греф, Набиуллина, Костин — они ровно в такой же ситуации сидят с 2014 года после аннексии Крыма. Когда про Крым говорить нельзя, про западные санкции говорить нельзя, а всё остальное хорошо.
Действительно, в банковской системе всё прекрасно. Если Центральный банк разрешает отчитываться не по нормативам, а по каким-то искаженным показателям, если Центральный банк в общем не обращает внимание на ваши шалости, если правительство готово вкладывать деньги в капитал государственных банков, — ну, слушайте, а почему банкам должно быть плохо? В России 80% банковской системы принадлежит государству. Костин как представитель ВТБ — один из главных бенефициаров, потому что ВТБ активно скупает частные банки, которые рухнули, и только наращивает, наращивает, наращивает свои размеры.
Поэтому да, у них всё прекрасно. Они научились не обращать внимание на окружающую действительность. Направо-налево я не смотрю, а в моей золотой клетке всё прекрасно. Но у них же действительно всё прекрасно. Если вы посмотрите на их внешний вид, то, в общем, наверное, действительно у людей всё хорошо.
Марфа Смирнова: Нет, ну то, что они покупают дорогие костюмы, — это я не сомневалась.
Сергей Алексашенко: Ну, там не только костюмы. Там и дворцы, и яхты, и самолеты. То, что арестовано, — новое купим.
Владимир Роменский: Спасибо большое! Это был Сергей Алексашенко, экономист.
Сергей Алексашенко: Спасибо большое, до свидания!