Курская аномалия. Екатерина Шульман о том, почему в России предпочитают не замечать оккупацию своей территории

EN

«Территориальная неопределенность» и «сложившаяся ситуация»

Реакцию политического лидера на любые события можно измерить либо его решениями, либо риторикой. Кого-то назначают или увольняют, отправляют куда-то войска, создают новые структуры или реорганизуют старые. Решения сопровождает публичная риторика: обращения к нации, встречи с подчиненными и населением. Покойный глава Венесуэлы Уго Чавес, например, по многу часов пел и играл на гитаре с экранов национального телевидения — это был его способ публичной коммуникации.

Нельзя сказать, что российский верховный главнокомандующий совсем уж игнорировал происходящее в Курской области. С учетом его свойства исчезать и выжидать, когда происходит нечто незапланированное, говорить о курской инкурсии Путин начал довольно быстро. Первый раз он высказался о произошедшем на совещании с членами правительства уже на следующий день после прорыва границы, 7 августа.

Вторжение было объявлено «очередной провокацией», хотя и «масштабной». Позже оно описывалось как «акт бандитизма и терроризма, направленный против мирных жителей». Этой характеристике способствовало и объявление Курской, Брянской, Белгородской областей зоной проведения КТО — контртеррористической операции. Проведение КТО — ответственность не армии, а ФСБ. Следовательно, это не столкновение двух армий, а борьба ФСБ против неких отдельных террористов и бандитов.

Через неделю после начала курской операции в российском официальном публичном пространстве ее чаще всего называли «сложившейся ситуацией». Обратим внимание на причастие прошедшего времени от возвратной формы глагола: ситуация сама сложилась, от внутренних причин, а не под воздействием какой-либо внешней силы, и случилось это давно — она не сейчас складывающаяся, а уже сложившаяся.

Такие формы «новояза» социальный антрополог Александра Архипова называет смягчающими эвфемизмами — словами и выражениями, направленными на размытие нашего впечатления об опасном, страшном и вредном. На языке Центральной избирательной комиссии, объявившей об отмене выборов в ряде районов Курской области, это было названо «территориальной неопределенностью» (такую фразу можно было слышать в российских СМИ во время чеченских кампаний в конце 90-х — начале 2000-х).

Одновременно много сообщается о том, как вся страна помогает жителям Курской области, «вынужденным покинуть свои дома» (никто не объясняет, по каким причинам). Каждый, кто в августе пользовался «Госуслугами», мог увидеть два призыва: помочь жителям Курской области, сделав заказ на «Озоне» и Wildberries, а также призыв разместить объявление на «Авито» о готовности бесплатно поселить у себя беженцев.

Почему куряне стали беженцами — не уточняется, но тем не менее каждый гражданин России был уведомлен через «Госуслуги», что в Курской области какие-то неназванные злые силы вредят людям и люди должны теперь оттуда уезжать.

Общая политика, связанная с курской темой, заключается в максимальном снижении видимости. Говорить об этом не запрещено, но надо обсуждать не в контексте войны, а в контексте террористических безобразий. Можно рассказывать о социальной помощи, которую оказывает государство в лице губернаторов, а также российское общество в лице добрых граждан, самоотверженных волонтеров и иных представителей гражданского общества. При этом быстрых результатов ожидать не стоит: будет выдавливание враждебных сил, но не быстро.

Такая риторическая картина сохраняется два месяца, не претерпевая существенных изменений.

Лоялисты против «ястребов»

Известия первых дней об успешном «выдавливании» и многократном «уничтожении» вторгшихся групп врага исходили не от привычных официальных спикеров, а от командира чеченского спецназа Апти Алаудинова. Глава думского комитета по обороне Андрей Картаполов высказался впервые 12 августа, и не о том, как резво российские военные (или спецназ ФСБ) бьют врага, а о том, что нет нужды проводить мобилизацию — адресуясь тем самым к ключевому страху российского общества.

Алаудинов, хотя и занимает официальную должность в Минобороны, выступал скорее как полевой командир батальона «Ахмат». Это вызвало большое раздражение в сообществе ультрамилитаристов и среди российских радикалов — прежде всего по этническим причинам. Им вообще не нравится, когда от имени российского государства высказывается чеченец, и по горькому опыту прошедших лет их заранее раздражают убедительный тон и размашистые описания захватов, уничтожения вражеской техники и личного состава и иные стилистические приметы «тикток-войск».

Телевизионные пропагандистские ток-шоу тем временем предлагали своей аудитории картину парадоксального разнообразия. Кажущийся нам нечленораздельным вой пропаганды можно разделить на два течения: лоялистов и «ястребов» — радикально различные и ненавидящие друг друга группы. По поводу курских событий они столкнулись друг с другом с ошарашивающей свирепостью. Лоялисты — это охранители, любители начальства über alles, а «ястребы» — радикал-милитаристы. Например, бывший депутат Нарочницкая, призывающая к ковровым бомбардировках Курской области, выступает от имени «ястребов», а Соловьев, как это называется в соответствующих кругах, — охранота.

Друг друга эти группы ненавидят куда больше, чем всех либералов и иностранных агентов вместе взятых. У радикал-милитаристов есть еще один объект ненависти: неправильный народ — пассивный, трусливый, занятый потреблением и обустройством личной жизни, не готовый воевать или готовый воевать только за деньги.

Массовый исход жителей из Курской области эту публику тоже возмутил: в их картине мира каждый житель сельского района должен был превратить свою хату в укрепрайон, откопать воображаемую берданку или на худой конец взять в руки вилы, а в финале подорвать себя вместе с захватчиками. Ведь так именно все было во времена Великой Отечественной — полагают люди, имеющие о войне смутное представление, заимствованное из советских фильмов и спектаклей для юного зрителя. Когда ничего подобного в реальности не случается, милитаристы оказываются удивлены и возмущены.

О чем говорят и не говорят опросы

А что же сами граждане думают о происходящем? Прежде чем говорить о реакции «простых россиян», нужно вернуться к вечному вопросу: как возможно в условиях войны, репрессий и цензуры узнавать и оценивать траекторию общественного мнения?

В сфере социального знания существует точка зрения, согласно которой сами термины «общество» и «общественное мнение» обманчивы, так как они создают образ некоего единого социального тела с единым мнением. Ряд коллег считает, что ничего подобного в социальном пространстве не существует, а есть отдельные группы интересов, которые живут в своих пузырях, и у них разный набор ценностей, разные приоритеты и информационные меню.

Почти ни по одному из значимых социальных вопросов мы не увидим ни устойчивого «большинства», ни поляризации (то есть расхождения опрошенных на две равновеликих группы), которая характерна, например, для американского общества. Скорее мы обнаружим группы-«облака», для которых общим будет не собственно мнение, а сохраняющееся представление о мнении социально одобряемом или неодобряемом. Отражение этих представлений мы и получаем из соцопросов.

Один из пороков исследований — не учитываются люди, которые отказываются отвечать. Не только в России потенциальные респонденты неохотно участвуют в опросах. У американских коллег 20% response rate считается приличным результатом. В России с началом войны этот показатель упал ниже 10%, хотя потом стал подрастать, но редко превышает 15–16%.

Социологические службы редко раскрывают свои response rates: из тех, что мне известны, регулярно публикует процент отказов только служба Russian Field. В мае–июне они провели 15-ю волну опросов «про СВО», и response rate стал составлять 16,5%, а то и 18%. Если же послушать руководителей «Левада-центра», то, по их мнению, процент отказов с началом войны не стал выше и эффект перекоса выборки в сторону лоялистов (эффект спирали молчания) они не считают значимым.

После начала курских событий многие отметили снижение президентского рейтинга по ВЦИОМу: это рейтинг доверия с закрытым списком (то есть предлагается отметить фамилию того, кому вы доверяете):

Да, на фоне многомесячного сохранения уровня доверия «за 80» снижение его до 75–77% выглядит освежающе — но на «катастрофическое падение» это явно не тянет, напоминая скорее шутку из интернета: «Рейтинг национального лидера рухнул до 99%».

Характерно, что уровень доверия второму представителю власти — главе правительства — куда более стабилен и не подвергся эрозии в течение сентября. Премьер важен тем, что, не будучи лично популярен или хотя бы известен, выступает не в персональном качестве, как публичное политическое лицо, но как безличностное воплощение выражения «на хозяйстве». На хозяйстве, считают респонденты, все базово в порядке.

Беспокоятся, но не интересуются

Чуть больше информативности можно извлечь не из прямых политических вопросов, а из косвенных маркеров: например, медиапотребления, динамики поисковых запросов в сети, уровня тревожности.

Сколько люди потребляют новостей, что ищут по ключевым словам в интернете, что считают событиями недели и месяца? На этот счет ФОМ приводит интересные цитаты из фокус-групп, а у «Левады» есть данные о прошедших событиях месяца.

Сказать, что Курск вовсе не взволновал граждан, нельзя, но взволнованность эта носила нестойкий характер. Если в начале августа нападением на Курскую область интересовались 39% опрошенных, то при опросе 13–15 сентября интерес к этой теме проявили лишь 12% респондентов, 27–29 сентября — уже всего 6%. В рейтинге запомнившихся событий Курск повысил внимание к «СВО» в целом, которое в 2024 году стабильно пребывало ниже 25% (18% в конце августа, 22% в конце сентября). В первой половине 2022 года эта цифра составляла 60–70%.

У «Левады» в рейтинге событий августа Курск на первом месте с 40%, а «СВО» (война, Украина) в целом — 12%. Данные за сентябрь еще не опубликованы.

В Яндексе поиск по слову «Курск» резко вырос в первые три дня вторжения, потом столь же быстро упал, и его обогнало слово «билеты» (август — сезон отпусков). Потребление телевизионных новостей в дни курской операции не повысилось: более того, в конце августа наблюдался ожидаемый сезонный спад. А вот политический YouTube, несмотря на объявленное как раз в эти дни его «замедление», оживился: политические каналы переживают рост просмотров и приход новой аудитории.

Интересен ФОМовский рейтинг тревожности, в котором приводятся ответы респондентов на вопрос о тревожности окружающих, а не своей собственной, что позволяет более объективно оценить картину либо сказать о себе, не говоря о себе.

Видно, как в начале «событий» тревожность впервые за много месяцев обогнала спокойствие, но уже 8 сентября спокойствие берет свое («выдохнули»). Однако что-то людей продолжает тревожить: ситуация не разрешается, обещанного выдавливания не видно, и в конце сентября тревожных окружающих, по мнению респондентов, несколько больше, чем спокойных.

Эти показатели несравнимы с мобилизационными: тогда уровень тревожности приблизился к 70%. Для сравнения: в начале войны уровень тревожности достигал 55%, а спокойствия — 39%, Курск дал первое превышение уровня тревожности над спокойствием c 11 июня 2023 года: ни пригожинский поход, ни его эффектная смерть граждан не взволновали.

Весь последний год спокойные люди устойчиво превалировали над беспокойными. Две кривые начали сходиться в конце марта 2024 года, когда произошел теракт в «Крокусе»: 44% тревожных и 49% спокойных. Таким образом, Курская область оказалась хуже «Крокуса», но намного менее ужасной, чем мобилизация.

«Левада» сообщает, что 46% опрошенных россиян в августе 2024 года опасались массового призыва на войну (не опасались 48%). В феврале опасались 35% и не опасались 59%. Это максимум с прошлого сентября. При этом, когда началась война, 66% были уверены, что мобилизации не будет и «СВО» обойдется регулярной армией (ведь это пообещал президент), и только 28% опасались мобилизации.

Последние данные «Левады» подтверждают гипотезу о том, что рост уровня тревожности на фоне невысокого уровня интереса к происходящему под Курском — это не что иное, как страх мобилизации, а не страх захвата Курской или Белгородской области вражескими войсками.

Если говорить, что враг у порога, то люди поймут это в единственном смысле: будет мобилизация. Поэтому кажущаяся абсурдной публичная риторика с КТО, «очередными провокациями», «ситуациями» и «приграничьем» в значительной степени отвечает народным чаяниям: на «КТО» или «ситуацию» не мобилизуют.

В этом и состоит главная пропагандистская задача. Высокая тревожность, накладывающаяся на усталость, может привести к тому, что в случае объявления любой чрезвычайности дисфункциональны окажутся не только те, кого надо мобилизовывать, но и кто мобилизует. Не только народ разбежится, но хрустнет сама система.

«Как по телевизору сказали». Рутинизация ненормального

Усталые граждане жаждут нормализации и, не обретя ее, готовы рутинизировать ненормальное. Выдающейся способности вытеснять и отрицать все, что не нравится, способствует явление, называемое социологами кластеризацией.

В отсутствие национальной общности люди доверяют только своему непосредственному окружению. По опросам известно, что за пределами семьи, близких и друзей россияне больше всего доверяют коллегам, ассоциируя себя со своей профессиональной группой: врачи с врачами, чиновники с чиновниками, военные с военными и так далее.

Обмен информацией происходит с теми, с кем человек живет и работает. Между самими кластерами очень мало коммуникации. Если это так, то народного единения (с любым вектором) вокруг происходящего в Курской области нет не из-за характера события, а из-за того, что внутри общества нет каналов обмена информацией и мнениями. Это результат работы автократии.

Не следует сводить сложность выявления мнения респондентов в условиях репрессий и несвободы к простым объяснениям: «граждане врут, отвечая в соцопросах», либо «социологи подделывают результаты». И то, и другое неправда. В большинстве случаев граждане не имеют и не обязаны иметь устойчивого мнения по политическим вопросам. Требовать этого от людей не менее инфантильно и наивно, чем ожидать, что они собственноручно «дадут отпор врагу».

Человеку задают вопрос, он не знает ответа, а хочет ответить «правильно». Не только из страха (хотя наличие соответствующих статей в Уголовном кодексе способствует этому): люди — существа социальные и хотят в глазах окружающих выглядеть максимально выигрышно. Дальше человек вспоминает, что говорили другие на эту тему. Если же человеку не с кем поговорить и никто рядом с ним не разговаривает о чем бы то ни было, то мнения у него не возникнет.

В нашей ситуации он, видимо, слышал телевизор, который бурчал у него на кухне во время ужина. Респондент воспроизводит что-то, услышанное оттуда, потому что это точно правильно и безопасно. «Как думаю я? Я как все. А как думают все? Как по телевизору сказали».

Так самовоспроизводится пропаганда: люди пытаются симулировать социальную норму, которую им неоткуда взять, кроме как из телевизора, — все другие инструменты и пространства общности либо не возникли, либо разрушены.

Мы еще до войны не отдавали себе отчета, насколько бедно и монополизировано наше публичное пространство. Для такой большой страны с таким грамотным населением, как Россия, у нас прискорбно мало всего, что должно составлять публичную сферу: от университетов до телеканалов, газет, разговорных радиостанций, любых публичных дискуссионных площадок, театров и кинотеатров, книжных магазинов и книгоиздательств, авторов, которые пишут документальную или художественную прозу или стихи, комментаторов, публичных экспертов, выступающих ученых, литературных критиков. Это оскорбительная нищета, и возникла она не сама собой: это результат цензуры, государственного надзора и полицейских репрессий.

«Я — тот, кому угрожают»

В недавних утечках — а на самом деле целевых сообщениях — «люди, регулярно встречающиеся с президентом», сообщают, что нападение ВСУ на Курскую область сорвало переговоры, которые уже начались или готовы были начаться:

«Еще в конце лета казалось, что завершение конфликта возможно в течение полугода-года… На столе были и более глубокие идеи деэскалации — например, не использовать некоторые особо разрушительные виды оружия и не наносить удары дальше определенного расстояния от линии фронта… Однако встреча сорвалась из-за операции Киева в Курской области».

В такого рода сообщениях Россия и ее власти всегда рисуются как субъект, который «еще ничего не начинал», стремится закончить, готов к миру, но каждый раз на самом подходе к соглашению украинская сторона (раньше с подачи заокеанских дирижеров, сорвавших благодетельные стамбульские соглашения, а теперь уже и по собственной злонамеренности) делает нечто, после чего мир снова отдаляется и России приходится нехотя воевать «всерьез».

На следующем этапе уже этот «серьез» окажется не таким уж серьезным: «В Кремле сделали вывод: будем уничтожать государство Украина. Сейчас попахивает боем без правил, обе стороны думают, как сделать друг другу хуже». Какой вывод делали в Кремле до этого, чем были заняты прошедшие три года и является ли это боем с правилами, в ходе которого стороны думают, как сделать друг другу лучше, не разъясняется.

Онтологически картина мира выглядит так: субъект Россия сведен к субъекту Путину. Он же, хотя и является единственным, кто обладает агентностью, не пользуется этим, а действует только будучи вынужден, спровоцирован и загнан в угол. Его обманули («Украина использовала подготовку ко встрече в Катаре в качестве завесы для курской операции»). Если бы он делал «что хотел», действия были бы другими (какими именно, каждый волен вообразить самостоятельно), но каждое действие имеет целью не чего-то достичь, а предотвратить нечто, задуманное другими (Киевом, англосаксами, солдатами НАТО). На вопрос «кто я?» такой субъект отвечает: я есть то, чему угрожают.

Этот делюзиональный модус существования с его специфическим сочетанием бредовости и прагматичности может объяснить «реакцию без реакции» на курские события, так удивившую многих наблюдателей и исследователей российской политической системы. Яркое проявление — термин-паразит «пограничье», имеющий целью отделить «нормальные спокойные места» от дальних краев, где «происходит ситуация».

Действительно, с точки зрения политической географии для авторитарной власти главное — это Москва и московская агломерация, а также те регионы, из которых поступают углеводороды — пища системы, то, что образует ее плоть и мускулатуру. Целью авторитарной власти является самосохранение. То, что ему непосредственно не угрожает, — вторично.