17 ноября в Берлине состоялся антивоенный марш — один из самых массовых протестов, организованных россиянами за рубежом с начала войны. То, что организаторам удалось собрать вместе людей с разными, часто непримиримыми позициями, — большой успех, считает Андрей Архангельский, но главная проблема, ставшая очевидной в этот день, — неактуальность старых требований и лозунгов, в новой эмигрантской реальности звучащих абсурдно.
Ехал в метро и поймал себя на том, что мысленно играю в ту же игру, что в Москве: пытаюсь угадать, кто в вагоне едет по тому же адресу, с той же целью — Потсдамер-плац, 14.00 — место сбора антивоенного марша 17 ноября. В Москве это как-то сразу было понятно — по разговорам, по самодельным плакатам или, что называется, по выражению лиц. В Берлине с этим пока глуховато. С 2022 года я участвовал в качестве журналиста и спикера во многих антивоенных митингах и маршах; обычное число участников берлинских акций — 100–200 человек, на годовщину войны чуть побольше — человек 500.
В день смерти Навального спонтанный митинг напротив российского посольства на Унтер ден Линден собрал полторы тысячи. Берлин при этом — столица новой русской эмиграции: тысячи уехавших после 2022 года; и между прочим среди эмигрантов 1990-х (большинство из которых считаются путинферштеерами) также есть противники войны и путинского режима.
Вечный вопрос — где все эти люди, почему они не приходят на акции? — возникает постоянно в последние три года. И поэтому, не строя иллюзий по поводу количества участников, задача-минимум этого марша — хотя бы перешагнуть магическую черту в полторы тысячи. То есть побить собственный рекорд. По сообщениям берлинской полиции, на марш пришло около двух тысяч человек, возможно, на пике — во время шествия по городу — их было тысячи три-четыре.
И следом еще один вечный русский вопрос — много это или мало, как оценивать акцию в смысле массовости? С одной стороны, мало, конечно, хотя и в разы больше чем обычно. Я встретил тут десятки людей из других немецких городов — Кёльна, Франкфурта и так далее. Я встретил Михаила Фишмана, который приехал из Амстердама. Я встретил Аглаю Ашешову из тургеневской библиотеки в Париже — она с коллегами арендовала автобус, который привез на берлинский марш 38 человек, в том числе и «нескольких французов».
При входе на митинг я увидел группу женщин и мужчин в шапочках из фольги, напоминающих по форме маковки храмов. Этот иронический штрих — намек на тех, кто боялся «излучения» в 1990-е, но заразился вполне добровольно путинской пропагандой в 2000-е — не отменяет трагичности их рассказа. «Мы из Варшавы, через нас прошли миллионы украинских беженцев в 2022-м. Я видела буквально мертвые глаза матерей», — говорит в интервью одна из женщин.
Из этого можно сделать вывод: призыв устроителей марша — Навальной, Яшина и Кара-Мурзы — «приезжайте из других городов» — имел успех; люди действительно откликнулись. Это означает в данном случае, что люди пожертвовали деньгами и личным временем ради той пущей безделицы, чтобы пройти под мелким берлинским дождем и в течение двух часов покричать «долой власть чекистов».
Люди пожертвовали деньгами и личным временем — ради той пущей безделицы, чтобы покричать «долой власть чекистов»
2000 человек — не бог весть какая цифра, но нужно понимать, что это — некий костяк, на который потом, возможно, нарастет «мясо» — и две тысячи превратятся, допустим, в 20 тысяч. Вопрос с флагом, который поначалу вызвал скандал (в анонсе марша первоначально был изображен российский триколор, что сразу вызвало отторжение и раздражение многих потенциальных участников), на месте как-то сам собой решился в пользу доминирующего бело-сине-белого. Эти флаги в парке у Потсдамер-плац развевались на некотором возвышении, отчего в голове сразу возникала не самая, возможно, удачная ассоциация с Бородинским или каким еще древним сражением.
Я заметил в толпе и пару триколоров (пишут, это вызвало конфликт среди участников в начале движения колонны — требование убрать их прозвучали в том числе на украинском языке). Организаторы почти сразу заявили, впрочем, что цвет флагов ни в коем случае не является условием; во время шествия доминирующая гамма, опять же, была бело-сине-белая, также присутствовало большое количество украинских флагов.
Нужно еще понимать, что все люди, собравшиеся здесь, за два-три года уже хлебнули эмигрантского лиха; если не считать селебретис, жизнь большинства уехавших состоит из постоянных поисков квартиры, случайных заработков и оформления очередных пакетов документов и рекомендательных писем. Готовность при таком графике жизни выкроить два часа или даже целый день для активности (для общества) — это, в общем, стоит оценить. Те, кто не смог приехать в Берлин, собрались в Лондоне, Праге, Варшаве — где тоже людей было немного; но всё же акцию 17 ноября можно назвать общеевропейской.
Марш в Берлине — это такое своеобразное продолжение последнего разрешенного марша в Москве (август 2019-го, а потом под соусом пандемии вся политическая легальность была свернута уже навсегда в путинской России). Берлинский марш также перенимает эстафету от последних питерских, новосибирских, екатеринбургских, ярославских маршей и, конечно, от хабаровских — уже летом 2020 года, самых ярких.
И вот берлинский, спустя четыре примерно года. Депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга Максим Резник кричит с импровизированной трибуны: «Питерские есть?» — и в толпе радостно вспыхивают выкрики «есть». Если бы провести такую же перекличку по городам — кто откуда? — это, конечно, была бы выжимка из «общества», которое складывалось в России после 2011–2012 годов, обросло за десть лет новыми практиками и идеями — а потом было сметено войной.
Марш в Берлине — это такое своеобразное продолжение последнего разрешенного марша в Москве
Каждый десятый или сотый здесь — от тех маршей, шествий, многотысячных митингов «снежной революции» — как делегат несостоявшейся «хорошей» России. В своем роде марш этот действительно — смотр поредевших полков. Еще учтем и присутствующую тут небольшую часть белорусских политических эмигрантов — они также пунктирно могли бы провести линию от своих протестов 2020 года.
Политолог Кирилл Рогов в беседе заметил: «Положение с гражданским обществом в России сейчас лучше, чем в 1985 году». На мой удивленный взгляд он пояснил: «Тогда, конечно, был драйв, невиданное ощущение свободы. Была весна, одним словом. Но в смысле структуры, привычек, даже самого понятия — тогда в 1988–1989 годах никакого ”гражданского общества” не существовало. А теперь — даже с учетом 2022 года — оно всё же есть».
Оно затаилось, уехало, притихло — но уже стало новой практикой, культурой, бытом. И поэтому его нельзя вот так взять и уничтожить — потому что оно уже в миллионах индивидуальных и коллективных опытов — от участия в выборах до сбора средств на что-то хорошее, важное, полезное и тысячах других инициатив.
По чему мы опознаем общество, как проявляется его субъектность? Важнейший критерий — когда общество начинает говорить о себе. Мы даже можем припомнить дату — когда оно заговорило, на новом этапе: зима 2011 — весна 2012 года. Тогда родился целый культурный феномен — сотни искрометных плакатов, с которыми люди выходили. «Вы нас даже не представляете», «Если не Путин, то кот» — и так далее, всё из той поры. Возник новый язык. Игривость, самоирония, абсурдный юмор — его основные черты — и мы восхищались этой проснувшейся энергией народного творчества. Они содержали в себе также и некоторую нарочитую наивность и «веру в лучшее» — что также отвечало моменту.
Но сегодня, с учетом происшедшей и длящейся катастрофы, эта наивность звучит удручающе. Стилистически эти лозунги, по выражению публициста Игоря Эйдмана, напоминают сейчас заговаривание злодея на утреннике в детском саду: «Дети кричат: ”Бармалей, уходи!” — и он, смутясь, уходит». Например, фраза «Любовь сильнее ненависти» — сама по себе, опять же, верная — звучит сегодня, в контексте войны, мягко говоря, наивно.
«Любовь сильнее ненависти» звучит сегодня, в контексте войны, мягко говоря, наивно
Всё то же звучало и на берлинском марше. «Долой власть чекистов», «Путин, лыжи, Магадан», «Один за всех — и все за одного», «Россия будет свободной», конечно же, «Нет войне», и так далее. Разве что «Мы здесь власть!» уже не звучало — в силу полной неуместности. Каждый из этих лозунгов еще сохраняет свой смысл — но дело даже не в этом. Просто все эти слова из другого времени — где была еще какая-то историческая вилка, распутье, где возможно было бы свернуть вбок от пропасти.
После того, как российское гражданское общество упало в эту пропасть и летит вот уже три года, лозунги отзываются чьим-то загробным сардоническим смехом: «Ну, и как вы там — с вашей властью?» Как бы сквозь старые лозунги, которые были заданы чисто формальной повесткой марша — «Свободу политзаключенным», «Путина в Гаагу» и «Вывести войска из Украины» — вплывали и новые.
Ну вот, например, что совершенно логично — встречались плакаты, призывающие правительство Германии отправить дальнобойные ракеты Украине (вопрос о дальнобойном оружии вообще стал причиной распада правящей коалиции в Германии). Или призыв к российским солдатам дезертировать. Это, безусловно, уже новые практики. Хотя выступления Яшина, Кара-Мурзы и Навальной выдержаны всё еще в прежней, «бравурной», стилистике а-ля Д’Артаньян.
«Мы не боимся, мы не сдадимся» — произносившие это, конечно, имели полное моральное право так сказать о себе. Но остальным — здесь, в столице Германии, где покой демонстрантов охраняют берлинские полицейские, — действительно бояться было нечего.
Накануне марша российские войска опять обстреляли Украину — рекордным количеством ракет. Игнорировать это невозможно. Это как-то должно быть отражено в языке выступающих на митинге. Хотя бы в форме спонтанной человеческой реакции — сопереживания, сочувствия; из-за этой лакуны выступающие словно бы существуют на некотором отдалении от реальности. По идее новый язык должен был возникнуть еще в 2022 году — под давлением чудовищных обстоятельств — язык, который будет «учитывать» Украину и подразумевать чувство вины, покаяния перед Украиной и перед миром.
Почему же его до сих пор нет? Я спросил об этом экс-главу Сахаровского центра Сергея Лукашевского во время шествия. Он уверен, что «новый язык общества» нельзя придумать: он может возникнуть только сам собой — как только возникают новые практики. Значит, новые практики еще не появились?.. С другой стороны, если нынешние лозунги сумели собрать людей вместе — это можно воспринимать как первичный широкий фундамент для будущей консолидации.
Нынешние лозунги можно воспринимать как первичный широкий фундамент для будущей консолидации
Марш действительно стал местом консолидации: сюда пришли те, кто стоят на разных политических позициях. Даже радикальных. Был, например, человек с плакатом «Я поддерживаю Украину и не поддерживаю участников этого марша». Но тем не менее и он участвовал. Были здесь и эмигранты 1990-х, живущие уже совсем другую жизнь.
Я встретил знакомую, которая вместе с мужем, знаменитым виолончелистом, эмигрировала из СССР в 1979 году; она могла бы проигнорировать мероприятие тех, кто ей не то чтобы близок или чужд, но даже и вовсе не знаком; однако же и она пришла. Илья Азар, как всегда, недовольно морщится — но и он идет вместе со всеми. На обочине дороги я увидел пожилую женщину с плакатом «За вашу и нашу свободу» — лозунг еще советских диссидентов. Многие из пришедших не встречались на совместных акциях с 2022 года.
Это марш — как донат общества, сказал тот же Сергей Лукашевский. Люди согласились сделать первый взнос — своим участием, своим присутствием. Теперь дело за организаторами, лидерами оппозиции. Смогут ли они с толком, с пользой использовать этот донат? Это и будет ответом на вопрос «достаточно ли людей собралось в Берлине в этот день».