«Девочки, которые нам пишут, оправдываются за то, что их изнасиловали». Как правозащитницы спасают женщин на Северном Кавказе

«Мы просто хотели, чтобы девочки не плакали». Светлана Анохина, «Марем групп»

Cистема устроена так, что женщина — всегда дичь, которая бежит и прячется. А ее ловит и государство, и ее прекрасная семья, и все ее подставляют, кроме пары-тройки таких же юродивых женщин, которые пытаются что-то сделать, спасти. Мы оказываемся единственными, кто стоит рядом с этой девушкой, девочкой, женщиной и не говорит ей, что она виновата и должна вернуться.

Никто из ингушских и чеченских правозащитников-мужчин не занимается женщинами. Ну типа, это ж влезать в чужую семью! Женщина, она же не субъект, она чья-то собственность. Это идти, разговаривать. Темное дело, чужая семья, не разберешь. А чего разбирать? Если человек из этой семьи рвется — что там разбирать: кто прав, кто виноват? Тебя ж не примирить просят — тебя просят, чтоб ты помог человеку сбежать.

И самое страшное, что ты, вчера еще ощущавшая поддержку мужчин-правозащитников, — когда я ездила, например, на процесс Оюба, — чувствующая огромную сплоченность всего правозащитного сообщества, вдруг оказываешься в одиночестве, когда начинаешь заниматься какой-нибудь условной Патимат, которой выбили пятый зуб, у которой сломаны рёбра и которая уже на грани суицида.

Наше благословенное государство ведет себя совершенно как махровый патриархальный глава семьи. Как мужчина, теряющий свою мужскую силу и власть и поэтому гасящий и подминающий под себя всех. И все эти заявления духовных лиц, которые так радостно печатаются, — о предназначении женщины, о ее месте, о том, что она должна подчиняться... Именно это нам как гражданам диктует и наше государство, разве нет? Оно нас всех рассматривает как своих несовершеннолетних, умственно неполноценных детей и как женщин.

Мне всё время страшно. Но страшнее всего, это когда у тебя из рук вырывают человека, которого ты за 10 минут до этого держал за руку и говорил: «Мы тебя никому не отдадим. Я тебе обещаю, мы тебя никому не отдадим», — как произошло с Лимой <Халимат Тарамовой — The Insider>. Она боялась, что мы просто возьмем ее и вручим. И мы не отдавали.

Да, тебя могут согнуть, сломать, оттащить, побить, пристрелить, в конце концов. Но пока ты стоишь на ногах, пока у тебя есть руки и твой тонкий крик — в котором, ну, вот всё: и загнанность, и отчаяние, и бессилие, и ярость — пока у тебя это всё есть, ты стоишь и держишь эту хреновую еб*ную дверь. И другого выбора просто нет.

Девушки-мусульманки на Кавказе чаще всего нигде не учились. Многие не знают очевидных вещей. Они получают представление об исламе очень часто из рук отцов, братьев, мужей, которые совершенно не заинтересованы рассказывать им, что в исламе жена может не работать по дому. Что муж обязан ее обеспечивать. Что брачный дар (так называемая маха) она вольна устанавливать, какой захочет, — это ее подушка безопасности на случай, если муж умрет или уйдет.

Исламские права женщин, гарантированные ей шариатом, нарушаются сплошь и рядом. Есть исламские феминистки, они за то, чтобы был механизм, позволяющий им защищаться. Там есть такой критерий — зульм, притеснение. И по отношению к женщине сейчас производится зульм, потому что на самом деле она имеет право и на развод, и на многие другие вещи.

Вот, например, в муфтияте в Махачкале есть специальный отдел по урегулированию семейных отношений. И несколько лет назад от одного из работников муфтията слышала, что женщина не имеет права на развод — что противоречит исламу, но он транслировал эту идею. И исламские феминистки именно за то, чтобы права женщин в исламе, шариатские права, соблюдались. За это их все поносят: и кавказские девушки и мужчины с одной стороны, и условно столичные радикальные феминистки с другой. И они все бесконечно спорят, может ли феминизм быть исламским. Да, может. Потому что феминизм для меня — это о правах женщин. И если эти права понимаются в сугубо канонических исламских рамках, это тоже феминизм.

Для меня выгорание — это когда я просто теряюсь и мне хочется орать. А орать хочется всё чаще и чаще. Потому что если мы раньше сталкивались только с тем, что человека надо просто вытащить и отправить в безопасное место, то сейчас мы сталкиваемся с историями, когда этот человек пытается социализироваться, но ему мешает государство.

А еще ты чувствуешь эту огромную мужскую давящую, властную силу. И она тебя, слабого человека — кричащего зайцем, потому что у него нет больше никаких инструментов для защиты, — ломает. И никто тебя не слушает. Ты перестаешь спать, становишься растерян, непродуктивен. И, конечно, нужно отдыхать.

Нам пришлось становиться правозащитниками и подавать в суд на ментов. А мы не хотели, мы просто хотели, чтобы девочки не плакали.

«Девочки возвращаются, потому что верят, что теперь всё изменится». Марьям Алиева

Алиева — писательница, правозащитница, автор паблика «Дневники горянки», вместе со Светланой Анохиной стояла у истоков создания «Марем групп», защищает жертв домашнего насилия на Северном Кавказе. Она рассказывает, что даже после очень сложных, долгих и дорогих эвакуаций, жертвы по собственному желанию возвращаются домой. Лейла Гиреева из Ингушетии в ноябре 2022 обратилась за помощью к активисткам «Марем групп». Девушка скрывалась в Санкт-Петербурге от родственников, они пытались вернуть беглянку домой. Правозащитникам удалось отбить Гирееву, но через два месяца, в конце января 2023 девушка вернулась к родственникам сама.

У девочки был сущий кошмар дома, она переживала насилие. И когда она от этого уходит и получает первый глоток свободы, первое время всё классно, а потом она не знает, что делать с этой свободой. Дома было понятно: в такое-то время тебя побили, за такой-то поступок тебя поругали, туда тебе ходить не давали. А на свободе ты не понимаешь, что делать. Поскольку ты с детства переживаешь насилие, у тебя не сложился в голове механизм, который говорит, что тебе здесь надо вот так поступить, а тут надо сделать вот так. И человек остается наедине с собой, чего раньше никогда не было, наедине с ответственностью. А он никогда этой ответственности научен не был и не знает, что с ней делать. И тут становится страшно. Легче вернуться домой — туда, где всё было понятно: в 16:45 тебя придут побьют, в 19:00 ты посмотришь кино, и тебя за это отругают.

Еще часто бывает, что девочек уговаривают. Они уходят из дома, но сохраняют контакты с родными, с мужем или с родителями. Начинают вспоминать всё хорошее. Тебя там не только били, держали в темнице и морили голодом — это не так. Это всё чередуется с чем-то хорошим. Родные тебя убеждают, что они всё поняли, что они уже наказаны и больше никогда так не будут. Часто девочки возвращаются, потому что верят, что теперь всё изменится. Часто они уходят не чтобы прервать насилие, а чтобы наказать за него.

«Женское обрезание делают иногда даже без ведома матери». Аминат (имя изменено)

Со Светой [Анохиной] я познакомилась, когда решила предать огласке ситуацию в ингушской клинике, где проводили обрезание девочкам. Это случилось с моей дальней родственницей. В этом случае обрезание приобрело скандальный характер — потому что родители девочки были разведены, и это сделали без ведома матери.

У клиники была эта услуга в прайс-листе. Но когда туда приходил человек, они не заключали договор об оказании медицинских услуг и деньги передавали просто так на руки — то есть доказать, что это произошло, по документам нельзя. Это вообще сильно распространено в сфере медицинских услуг в частных клиниках. Когда начались разборки, всё подделали как следует. Света Анохина выпустила об этом материал, но клинике удалось избежать наказания.

А после появилась группа «Марем». Не было объявлений, что нам нужны люди, которые будут помогать женщинам. Эта группа возникла по дружбе и по знакомству, c доверенными лицами — где-то 10 женщин. Я занималась координацией. Связать этих людей, поговорить с тем человеком, передать вот это. Я вела чаты, и в них была такая информация, из-за которой человека могут убить, потому что когда девочка обращается к нам за помощью, она рассказывает всё как есть. Где-то год я этим занималась, просто сидя у себя дома в Грозном.

А у нас бывает так, что отлавливают феминисток или вообще тех, кто не соответствует традиционным нормам. И поэтому мне всегда было страшно, что сейчас узнают о «Марем», узнают, что там чеченка, и придут за телефоном. И поэтому, когда стучали в дверь, я бежала удалять все наши чаты. Потому что тут даже не только о моей безопасности речь, а о безопасности большого количества людей.

Мои родители мечтают, чтобы я бросила правозащитную деятельность и вела спокойную жизнь. Как, наверное, и многие родители, особенно кавказские. Боюсь, что как-то на них это повлияет. И из-за этого я во многом ограничена в словах, в действиях, в видимости. До того, как мы сюда уехали, мы вообще скрывали, что в «Марем» есть чеченка.

Мы максимально не осуждающая организация. У нас нет предрассудков. То есть, они есть у всех людей, но нам не важно ничего о тебе, если у тебя беда: откуда ты, кто ты, аморальная ли ты. А многие женщины именно этого и боятся, когда обращаются в кавказские организации. И поэтому они иногда оправдываются за то, что их изнасиловали, когда нам пишут.

Планирую ли я вернуться в Россию? Если мне будет казаться, что это безопасно, то да. Но пока что мне так даже близко не кажется.

***

Активистки «Марем» уже больше года находятся вне России, но они продолжают координировать эвакуации жертв домашнего насилия на дистанции. В марте 2022 года одна из активисток открыла в Тбилиси шелтер — дом для сбежавших из России журналистов. А в сентябре еще один — для сбежавших от мобилизации российских мужчин.

«Сейчас весь чеченский народ находится в заложниках». Лана Эстемирова

13 лет назад в Чечне похитили и убили Наталью Эстемирову, одну из основательниц правозащитного центра «Мемориал», которая расследовала дела о похищениях людей, пытках и внесудебных казнях в Чечне. The Insider поговорил с ее дочерью Ланой.

В Чечне уже несколько десятилетий царит полное беззаконие — и оно производится чеченцами, которых, разумеется, установила российская власть. Кадыровцы переняли у федералов тактики в плане пыток или похищений, но к этому прибавили психологическую пытку. Кадыров как чеченец знает, чем можно запугать и сломить народ, — не ударами тока, не избиениями, не изнасилованиями, а забрав всю его семью, допустим, в участок, в прокуратуру, и просто поставить перед ними дуло пистолета.

В Чечне семья — это самое святое. Вокруг этого строится весь менталитет и вся культура. Ради семьи люди пойдут на многое, в том числе на подлость и трусость. Потому что, когда похищают твоего ребенка и говорят: «Если ты пикнешь, мы его убьем», — это затыкает рот. Очень изощренный вид пытки.

Сейчас весь чеченский народ находится в заложниках. И мне кажется, что в России на это принято смотреть сквозь пальцы. Но у меня нет никаких иллюзий по поводу отношений России и Чечни — очень много еще вражды, невыясненных отношений.

Всё построено вокруг культа личности Рамзана Кадырова, и поэтому у женщин сейчас нет никакого спасения. Абсолютная атмосфера беззакония и бессилия, когда родители даже не могут защитить своих детей, потому что им нужно думать о других детях и других родственниках.

Даже если люди переезжают за границу — у большинства из них всё еще остаются родственники в Чечне. Дяди, тети, двоюродные братья, сестры — за всеми придут. Посмотрите на Ахмеда Закаева, который сидит в ссылке уже которое десятилетие. Вот недавно был очередной скандал, что кадыровцы вытащили каких-то его братьев или родственников, которые остались в Чечне, и заставили их очернять имя Закаева. Потому что это такая груша для битья для Кадырова.

Сейчас в чеченской диаспоре в Европе многие не доверяют друг другу, не знают даже, кого можно позвать на чай. Там у Кадырова есть свои шпионы и организации. Он даже пытается использовать так называемую мягкую власть, строит мечети, открывает какие-то центры имени своего отца. Одной Чечни ему недостаточно — он теперь хочет свою власть вывести за ее пределы, контролировать чеченцев по всему миру.

Я не была в Чечне с 2012-го года <после гибели матери Лана Эстемирова уехала жить в Великобританию — The Insider>. И я вряд ли туда поеду, пока Кадыров у власти. Мне незачем туда уже ехать. Мне просто противно.

Сейчас я пишу книгу о нашей с мамой жизни в Чечне. Выступаю открыто, мне нечего терять. Самое дорогое, что у меня было, — моя мама. Мы жили вдвоем, это была вся моя семья. И в тот день, когда убили мою маму, убили всю мою семью.