Странники по профессии и пришельцы поневоле. Как сложилась судьба уехавших российских артистов и литераторов

Алла Пугачева

[…] Пятнадцать лет назад она объявила о своем уходе со сцены. Наверное, первый раз в жизни она решила послушаться мужчины. В свое время Муслим Магомаев, кумир юности, ей присоветовал: как исполнится шестьдесят, закрывай лавочку. Кроме всего прочего, Пугачева хотела показать пример всем именитым соотечественникам, намертво вросшим в свои кресла, в должности, в роли, что возможны и другие варианты судьбы. «Концерт уже окончен, но песня бесконечна». Ей, конечно, поаплодировали, но про себя покрутили пальцем у виска, по своей привычке заподозрив в актерских штучках: от таких денег и славы добровольно не отказываются!

А она взяла и отказалась. Отныне центром и смыслом ее жизни станет семья, Максим, их чудесные дети. Формат существования «Максим Галкин + 1» ее, похоже, вполне устраивал. На седьмом десятке она узнала жизнь, которой у нее никогда раньше не было.

Я был в их доме. Видел эту безумную сирень, разросшуюся у забора, их сад, их дом, шале, будто перенесенное в подмосковную деревню откуда-нибудь из Бургундии или Нормандии. Макс — большой франкофил.

Все это рухнуло в одночасье 24 февраля 2022 года. Поспешный отъезд из России первой пары российского шоу-бизнеса был очевидной демонстрацией несогласия с российской агрессией против Украины. Пугачева молчала. Но это молчание было оглушительным. Формальный повод отъезда — запрет концертов Максима в России. Но на самом деле за этим был вполне недвусмысленный выбор: я не с теми, кто утюжит танками чужую землю. Я не стану вам в угоду делать вид, что мне нет дела до того, что происходит за стенами моего замка. Я знаю, что рискую, но я всегда была и хочу оставаться свободным человеком. Такие вот «монологи певицы», которые не были никогда ею спеты и не были даже проговорены, но которые так легко было услышать в ее коротких месседжах и комментариях в Инстаграме. Лишь один раз она позволила сорваться на крик — когда Максиму присвоили статус иноагента. Эта была ярость любящей женщины, способной испепелить любой Минюст со всеми его горе-законниками. За эти два года Алла Пугачева трижды приезжала в Россию. И дважды попадала на похороны. Она успела попрощаться с Михаилом Сергеевичем Горбачевым и специально прилетала из Израиля проводить Валентина Юдашкина, друга и любимого кутюрье.

«И только в час последний близким несем цветы, несем цветы».

Все обратили внимание, как пресс-секретарь президента Дмитрий Песков галантно целовал руку Алле Борисовне и интересовался ее здоровьем. Но никто не слышал, как бывший ее приятель, соратник еще по «Веселым ребятам», а теперь большой энтузиаст СВО Алексей Буйнов подошел и тихо сказал: «Привет, сестра», на что удостоился в ответ: «Привет, брат». Со стороны это было похоже на встречу резидентов двух разведок из старого советского кино. Война перечеркнула былые дружбы и привязанности, оборвала связи и знакомства. И удастся ли когда-нибудь преодолеть эту бездну?

…Летом 2022 года в Юрмале мы с женой оказались в гостях у режиссера Аллы Суриковой и ее дочери Киры, куда были приглашены Алла и Максим Галкин. Как обычно, за столом блистал Максим. Алла по большей части молчала, в общем разговоре почти не участвовала, а чтобы покурить, неизменно уходила куда-то вглубь сада. Уговорить ее остаться вместе со всеми и курить за столом было невозможно. Нет, нет, дым вреден. Публичное одиночество — ее привычное и любимое состояние. Почти по Станиславскому.

Неожиданно разговор свернул на тему, что нам всем, скорее всего, не дожить до радикальных перемен на родине. Может, только одному Максиму, который моложе всех присутствующих? Тут Алла Борисовна перервала свое задумчивое молчание и, четко артикулируя, произнесла так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений:

— А вот я собираюсь дожить.

И тут же пояснила, зачем ей это надо.

— У меня маленькие дети. Мне надо ради них.

[…]

Максим Суханов

По Берлину он ездит на мотоцикле. В черном шлеме с пластиковым забралом. Затянутый во все черное — куртка, штаны, перчатки. Имидж — байкер со стажем. Наверное, в этом прикиде Максим Суханов мог бы сыграть Командора в каком-нибудь суперавангардном «Каменном госте». Или самого Дон-Жуана, а может, и Сганареля. Почему нет?

Суханов очень пластичный артист, любящий менять маски и роли. Несмотря на образ «священного чудовища», который он успешно моделировал и внедрял в зрительское сознание со времен своей юности, сам он человек деликатный, интеллигентный, проницательный. И вся эта его байкерская брутальность, поначалу действующая наотмашь, странно контрастирует с негромким, вкрадчивым голосом, внимательным, заинтересованным взглядом, застенчивой улыбкой.

Мы давно не виделись. Я знал, что он уволился из Театра Вахтангова в первые же дни войны, в 2022 году. Мне даже удивительно, как долго он был там в труппе. Не знаю, зачем ему это было надо? Как мне казалось, Максим всегда существовал наособицу. Сам по себе. Играл там и здесь. Много снимался. Занимался разными бизнесами, включая легендарный клуб «Маяк» и ресторан «Лабарданс». В интервью об этой своей деятельности предпочитал не распространяться. Деньги любят тишину. Давайте лучше про творчество, про роли... Кому интересно про рестораны и буфеты?

Максим Суханов — классический герой 90-х. Это его время, его персонажи, его люди и страсти. Все эти стрелки, сходки, харсетки и дипломаты, набитые долларами… Воловьи загривки, бритые под ноль затылки, золотые цепи с православными крестами. Всю эту мрачную крутизну, уголовную романтику и экзистенциальную фатальность Максим прочувствовал и сыграл невероятно точно. Можно только пожалеть, что его пути в свое время не пересеклись с Алексеем Балабановым. Наверное, для автора «Брата» и «Груза 200» Суханов был слишком столичным, слишком эстетским — еще бы, актер театра Владимира Мирзоева, заложник вахтанговского стиля... Впрочем, сейчас об этом можно только гадать. Жизнь сложилась так, как сложилась.

Последние восемь лет новых ролей в театре у Суханова не было. В основном он доигрывал старые спектакли, иногда снимался в кино и сериалах. Редко появлялся на просторах интернета, почти не давал интервью. Жил замкнуто. И большую часть года обретался в Берлине, давно ставшем для него родным городом.

Поэтому такой сенсацией стало известие, что у Максима Суханова в 2024-м берлинская премьера — спектакль «Кремулятор» по роману белорусского писателя Саши Филиппенко в постановке Максима Диденко. В рекордные сроки продюсеру Светлане Доле удалось собрать команду российских суперпрофессионалов и выпустить сложный постановочный спектакль. О нем говорят, его ждут в других городах мира. При этом он идет на русском языке. По сути, это и есть модель нового русского театра в изгнании, в котором практически все участники — от исполнителей главных ролей до технических сотрудников — покинули РФ сразу после начала военного вторжения в Украину в феврале 2022 года.

«Огненные Похороны»

У Суханова главная роль — реально существовавший исторический персонаж Петр Ильич Нестеренко, директор первого в СССР крематория на Новом Донском кладбище. Потомственный дворянин, офицер русской армии, один из пионеров российской авиации. Прошел всю Первую мировую войну. Был тяжело ранен. Дослужился до звания полковника уже в армии Деникина. Большевиков ненавидел люто. После разгрома белого движения пережил длинную эмигрантскую одиссею: Сербия — Болгария — Германия — Польша — Турция. В конце концов осел в Париже, где пополнил армию русских водителей такси. Работал по 14 часов в сутки. Одинокая, безрадостная жизнь в квартале неподалеку от одного из главных кладбищ французской столицы Пер-Лашез. Оно-то и станет местом его постоянных воскресных прогулок. Можно сказать, что Петра Нестеренко влекла смерть. Но это было и любопытство бывалого фронтовика. Его всерьез интересовали устройство и принципы работы кладбищенского крематория. Есть документы, подтверждающие, что в 1924 году он был завербован ОГПУ.

Поддавшись посулам так называемых «возвращенцев», в 1926 году Нестеренко приезжает в Советскую Россию. Он долго мыкался в поисках работы — об авиации не могло быть речи. В конце концов получил предложение возглавить строившийся в Москве крематорий. Сработали и отменные характеристики, выданные чекистами, и знание нескольких иностранных языков. Ведь кремационные печи поставляла немецкая фирма «Топф и сыновья». Спустя годы именно она обеспечит бесперебойную доставку соответствующего оборудования в лагерь уничтожения Освенцим.

[…]

Вся пьеса — это сплошной допрос, который проводит следователь НКВД с Петром Нестеренко. Он был арестован в первые дни войны и расстрелян в подвале саратовской тюрьмы в августе 1942 года. «Кремулятор» — спектакль про смерть. О том, какие она принимает обличия, кого выбирает себе в подручные и слуги, как режиссирует свои ритуалы.

[…]

Свидетельские показания — особый жанр. Ведь в какой-то момент они должны стать Театром. И тут необходима сухановская мощь, его способность гипнотизировать одним взглядом, и эти его свинцовые паузы, когда вдруг становится невозможно дышать, осознавая, каким адом была вся прошлая жизнь героя.

— В каждой роли я пытаюсь искать какую-то полярность, — рассказывает Максим Суханов, — показывать другую сторону любого, даже самого страшного человека, каким бы он ни был. Одиночество моего героя, его желание кого-то любить, его стремление быть откровенным. Хотя в той ситуации, в которой он прожил большую часть своей жизни, откровенным быть нельзя. За всю свою сумасшедшую жизнь с войнами, революциями, эмиграцией и изнурительной работой в две смены на фабрике смерти у Нестеренко не было возможности с кем-либо просто поговорить. Следователь, по сути, единственный человек, кто им реально интересуется, кто расспрашивает про его жизнь. Отсюда и готовность моего героя ничего не таить, не лукавить. Это же до какого дна отчаяния надо дойти, если у тебя остается только одна возможность быть откровенным — на допросе в застенке! Думаю, что когда Нестеренко рассказывает следователю о ритуальных похоронах в Индии или про Павла Флоренского, то между ними возникает ток взаимного притяжения.

«Кремулятор» Саши Филиппенко встал в один ряд с литературой, которая открылась нам больше тридцати лет назад, когда вместе с перестройкой на российских читателей обрушился девятый вал документов и мемуаров, связанных с чистками, расстрелами и лагерями 30-х, 40-х, начала 50-х годов. По воспоминаниям самого Суханова, одним из самых сильных переживаний юности явилось для него письмо Всеволода Мейерхольда, направленное из следственной тюрьмы Лубянки тогдашнему наркому иностранных дел и большому «театралу» Вячеславу Молотову. Там Мейерхольд подробно описывает все унижения, пытки и издевательства, которым был подвергнут, и молит его пощадить.

— Понятно, что до меня это письмо дошло только в середине 80-х годов. Про нашу историю какие-то вещи мне рассказывал мой отчим, замечательный поэт, писатель Александр Аронов. Но когда ты все это узнаешь в 16 или 17 лет, многое представляется абсолютной фантастикой. Кажется, что все это так бесконечно далеко, так пещерно непредставимо. Будто речь идет о временах палеозоя. Но когда ты становишься взрослее, многое открывается заново. Ты понимаешь, что по историческим меркам это было совсем недавно. Например, моя родная бабушка, актриса Вера Ивановна Буреева, дожившая до 96 лет, знала лично Мейерхольда, училась в его театральном техникуме, помнила уроки биомеханики, которые там преподавали. Вместе с моим дедом актером Константином Бузановым она даже успела поучаствовать в спектаклях ГосТима. То есть в данном случае от Мейерхольда меня отделяло одно рукопожатие. А потом я стал узнавать про то время многое другое. И не только то, что связано с культурой, искусством, но вообще про обычных людей, которые были выдернуты из своей жизни, а потом замучены и убиты ни за что.

Но почему разоблачительная литература 1990-х, по большому счету, так и не сработала? Почему свидетельства бесчисленных преступлений режима так и не были услышаны? Наоборот, в конце концов восторжествовала официальная установка, что, мол, не надо акцентировать негатив, замалчивать подвиги, ведь победа без жертв не бывает, а Сталин был эффективным менеджером.

— Думаю, — говорит Максим Суханов, — что, когда мы стали открывать для себя архивы и документы, проливавшие свет на наше недавнее прошлое, нами владела непонятная иллюзия, что это открытие происходит со всеми. Или хотя бы со многими. Но это оказалось далеко не так. В девяностые годы очень узкий слой российской интеллигенции подключился к этому процессу. Большинство людей — то ли по лени, то ли из-за нежелания нарушить собственный душевный комфорт, то ли потому, что большинству надо было элементарно выживать в новых экономических условиях, работая на нескольких работах, — оказалось более или менее равнодушно к открывшейся правде. А ведь работа по постижению и осмыслению содеянных преступлений должна быть всеобщей, как сообщающиеся сосуды — общество, культура, власть. Все должно было быть подчинено одной цели. Этого не было сделано. В 1990-е годы все бросились зарабатывать деньги. И в 2000-е было не до того, а потом и тем более. В итоге всенародного покаяния на национальном государственном уровне так и не произошло. Хотя я не считаю, что усилия по возвращению имен и реабилитации невинных жертв были напрасными. Даже по капле содеянное во имя справедливости не может пройти бесследно.

Жизнь сама не замедлила подбросить сюжеты, перед которыми померкли самые смелые театральные фантазии. Не успел Максим Суханов отыграть премьеру в Берлине, как пришло известие из России, что в исправительной колонии особого режима «Полярный волк» в поселке Харп скончался Алексей Навальный. Оппозиционному лидеру было 47 лет. А дальше почти девять дней заняли переговоры с властями о том, чтобы отдать его тело матери. Были и шантаж, и уговоры, и угрозы… Все это происходило в режиме онлайн, заставляя вспомнить трагедии Софокла и Ануя, где основное действие разворачивается вокруг непогребенного тела и оспаривается само право исполнить долг перед умершим.

— Когда произносишь слово «трагедия», в нем слышится что-то человеческое. Достаточно вспомнить диалог Антигоны и Креона у Ануя. А то, что недавно происходило на наших глазах в морге Салехарда, — это какой-то ад, что-то, чему у меня названия нет. И ни у кого нет. Как это возможно — не отдавать мертвое тело сына его матери? Сказали, закопаем тут, за Полярным кругом, если не выполните наши условия… Хотя мне кажется, любая власть в этой ситуации только бы выиграла в моральном плане, если бы сделала все, как хотела мать. Что это, как не бесовщина? Другого объяснения у меня нет. Известно, что, когда судили нацистского преступника Адольфа Эйхмана, он на все обвинения отвечал одной фразой: «Это был приказ». Приказы вышестоящих начальников не обсуждаются. Наверное, когда-нибудь мы узнаем, от кого поступали указания сотрудникам ФСИН, когда они тянули с выдачей тела Навального. Но в тот момент ошеломила сама примитивность и убогость сознания. Тут что верующему, что неверующему остается одно — отпрянуть и замереть в ужасе. Я просто не понимаю, что мне рядом с этим делать.

Семейная летопись гласит, что в родословной Максима Суханова имеется прапрадед, чистокровный немец Филипп Карл Гарде, приехавший в Россию в начале ХIХ века и обосновавшийся в Ярославской губернии. У Филиппа было 12 дочерей, одна из которых является родной прабабушкой Максима Суханова. Но свой переезд в Германию Суханов объясняет не столько зовом крови, сколько собственными интуитивными предчувствиями.

— По природе своей я интуит. И как-то сразу почувствовал, что все поворачивается в сторону, которая не сулит ничего хорошего. Тут и разгон НТВ, и процесс над Ходорковским, и война в Грузии… Все это были сигналы, которые нельзя было оставлять без внимания. Я никогда не скрывал своей позиции и по Крыму, и по делу Олега Сенцова. Но до поры до времени никаких цензурных ограничений или преследований со стороны власти не было. Я мог сниматься где хотел, играть то, что сам для себя выбирал, работать только с теми, кто был мне интересен. Мне нравилось жить на два дома, на две страны. Хотя проекта на немецком языке у меня до сих пор нет. Но думаю, что в конце концов все придет к тому, что начну играть и на немецком тоже. В этом смысле пример моей партнерши по «Стране глухих» Чулпан Хаматовой в Новом Рижском театре меня очень вдохновляет. Я очень рад, что в «Кремуляторе» мне представилась возможность поработать с Максимом Диденко. Он редкий режиссер, с которым можно работать почти без слов. Особая трудность заключалась в мгновенности переходов от крупных планов, транслируемых на экран, к обыденному существованию на сцене. Как делать это без «швов», как оставаться абсолютно естественным, не думать о том, виден ты или нет? Я же не знаю, когда включится камера и когда она выключится… Но отсюда и эффект подлинной жизни, которая рождается и исчезает прямо сейчас, у зрителей на глазах. Кажется, в «Кремуляторе» у нас это получилось.

На мой вопрос, существуют ли перспективы сегодня для создания в Берлине русского театра в изгнании, Максим отвечает утвердительно. Город живой, мультикультурный, русскоязычная публика всегда была и есть, а сейчас ее стало заметно больше.

— Я живу в моменте. Ничего наперед не планирую. В России может быть все что угодно. И надо быть к этому готовым. Что касается нынешних «патриотов», среди которых оказалось немало моих бывших приятелей, я им не верю. Сколько бы они ни клялись в любви к родине и ни объясняли, что они разделяют с ней ее судьбу, игнорировать правду нельзя.

Спрашиваю Максима: как он считает, какая судьба ждет тех русских, которые не поддержали войну и вынуждены были покинуть Россию? Мы знаем пример Марлен Дитрих, которая спустя 16 лет после поражения Германии во Второй мировой войне приехала в Берлин и была встречена плакатами «Убирайся в свою Америку», а главное — полупустыми залами, которых у нее не было за всю ее карьеру.

— Поразительно, но немцы в своем отношении более последовательны и сплочены, чем русские. У нас же может все легко повернуться на 180 градусов и восприниматься ровно наоборот. «Ну, наконец-то!», «Дождались!», «Теперь можно и помирать»… То, что сейчас творится, — это театр абсурда и потом, возможно, тоже обернется абсурдом, но только с другим знаком и под другими лозунгами. Все непредсказуемо. В этом смысле немцы от русских радикально отличаются. И если честно, я даже не знаю, что лучше.

— Ты представляешь себе возвращение в Россию, в Москву, в свой родной Ветошный переулок, где прошло твое детство?

— Я работаю над тем, чтобы это себе не представлять. Над этим действительно надо серьезно работать.

— А как?

— Так же, как над ролью. Тут очень важна установка. Правильная установка — очень важная вещь. Ты посылаешь энергетический запрос в небеса. Когда ты соглашаешься на новую роль, ты начинаешь ею жить. О ней постоянно думаешь, пытаешься открыть в себе что-то новое. Мне кажется, надо как можно меньше оглядываться в прошлое. Это только приближает старость. А жизнь — это путешествие. Меняются названия городов, вид из окна, часовые пояса, но мы остаемся теми же, что и были. С нашими пристрастиями, представлениями о добре и зле, с нашим эстетическим чувством. Никуда это не уходит. И как хорошо, если это путешествие ты совершаешь не один. Когда есть кто-то рядом, с кем можешь поделиться своими открытиями, надеждами и печалями. На самом деле в прошлое возвращаться легко, а вот приближать будущее — гораздо труднее. Как любил повторять Виктор Некрасов: «Лучше умереть от тоски по родине, чем от ненависти к ней».

Вероника Долина

У нее есть жест. Палец к губам. Тс-с-с! Давайте без лишнего шума. Не надо мне ваших аплодисментов! Не тратьте время, берегите энергию. Она вам еще пригодится. Жест строгой учительницы старших классов. Или дирижера, репетирующего со своим оркестром. Безмолвие — золото.

В этом безмолвии мы и просидели весь вечер на концерте Вероники Долиной в самом начале 2025 года — 2 января — в рижском Еврейском центре. Оно не было скорбным или печальным. Нет, скорее, это было молчание друзей по несчастью, оказавшихся в одном месте в одно и то же время, правильно рассудив, что лучше всего провести этот январский вечер в тепле и уюте под тихий перебор гитарных струн и пение неулыбчивой, хрупкой женщины.

Долина почти никогда не улыбается, когда поет. У нее обиженный грустный рот трагической артистки. Она становится очень серьезной, когда говорит о своих стихах. Может, даже чересчур. Хотя на самом деле песни у нее бывают довольно игривые и даже смешные. Как, например, о том, что она хотела бы стать немецкой старушкой с чашкой черного кофе утром и билетом на Вагнера вечером. Или французской старушкой — с обязательным бокалом красненького. Лучше Chateau Margot! Вероника Аркадьевна отважно жонглирует масками и словами. Ей нравится примерять на себя разные состояния и образы. В ней есть очаровательная мотыльковая легкость и беспечность, совсем не свойственная суровой музе русской поэзии.

По своему характеру и поэтическому дару Долина — чистейший космополит. Недаром она так любит Францию и лично Алена Делона. Для Долиной Франция — страна ее души. А покойный артист — любимое божество, с которым у нее что-то вроде астральной связи. После его смерти в августе 2024 года она провела в Фейсбуке свой личный киномарафон: смотрела в день по фильму с Делоном и на каждый из них писала мини-рецензии. Каждая — как любовное послание. Можно сказать, ниоткуда с любовью.

Долина и поет об этом — с такой ранящей беззащитностью, с такой верой в неизбежность встречи со своим смеющимся белозубым, сияющим богом, что нельзя не восхититься священному огню, пылающему в душе этой уже немолодой дамы, мамы взрослых детей и разновозрастных внуков. Некоторые из них присутствовали в рижском зале.

Но в этот вечер о причинах переезда Вероники Аркадьевны в Ригу и далее в Нормандию, где у нее есть маленькая студия, никто впрямую не говорил. Да, маме неожиданно пришлось уехать из Москвы. И перспективы пока самые туманные и тревожные. Но нет худа без добра. Они впервые за много лет встретили Новый год вместе. И вот теперь отмечают ее день рождения, который как раз приходится на 2 января и который никогда не отмечали из-за близости новогодних праздников.

Вообще, надо стараться находить и в нынешних эмигрантских обстоятельствах какие-то скромные преимущества и радости.

Вероника Долина честно пытается это делать. И проигравшей себя не считает. Но стихи и песни все больше «грустнейшие» (это ее слова). Особенно меня тронул ее рассказ про визиты на Ваганьковское кладбище. «Я там всегда была одна», — скажет она. И я сразу представил эту аллею позади колумбария, которую тоже до недавнего времени исправно посещал. Гриша Горин с женой Любой, Булат Шалвович Окуджава, Аллочка Балтер, Василий Павлович Аксенов с Майей… Бесконечный ряд добрых друзей и знакомых. А урну с прахом Наума Коржавина Вероника Долина своими руками опускала в вырытую яму. Это все ее спутники жизни, ее собеседники, ее небесные защитники. К ним она приходила за заступничеством или за наставлениями и летом, и зимой, протаптывая по кладбищенскому снегу тропинки своими каблучкам. И как там они теперь без нее? И кто теперь будет вместо нее?

Москва, покинутая, брошенная, оставленная, — это теперь едва ли не главная тема песен Вероники Долиной («Вот и взяли Москву, сынок».) Все ее новые песни — о жизни, которую вырвали, как листок из календаря. О жизни, разбитой и разрозненной, как старинный мамин сервиз (десять тарелок остались, а две куда-то делись. Куда? Вот бы вспомнить!) И все эти московские названия: Солянка, Покровка, Ордынка, — мелькающие в ее песнях... Понятно, что все осталось там. И дом, и книги, и воспоминания, и могилы.

Но Долина не поэт стонов и воплей. Она, скорее, поэт грустных прозрений и осторожных недомолвок. Потом я получу от нее чудесное письмо, где среди прочего будет описание ее состояния перед концертом: «Мне непросто это вчера было. А должно быть просто и сладостно. Но я отвыкла. И вообще, уверенность в себе меня почти покинула физически. Например, я заметно хуже вожу машин, а паркуюсь и того ужаснее. К тому же рука, сломанная год назад, едва работает… Бог весть. Правда, давно думаю, что это все общее место…»

В своих песнях Долина не просто оглядывается назад, волнуясь или прощаясь. Она пытается осмыслить, понять, почему все это произошло, почему ее изгнали из родного «садика»? «Мне говорил один премудрый старый цадик: найдется господин, порушит ваш детсадик…» За что лишили любимой сирени? В чем ее вина, как, впрочем, и большинства зрителей, пришедших на ее концерт в Риге? Может, потому что однажды позволила себе озвучить тайную мечту стать немецкой (французской, еврейской) старушкой? Бойтесь своих желаний! Или потому что уроки свободы, полученные ею от старших, нынешних обитателей Ваганьковского кладбища, не были усвоены подавляющим большинством ее соотечественников?

Или все-таки дело в ее талантливых и независимых детях, один из которых объявлен в России иноагентом? «Мне маловато привычной ленты, чтобы обнять вас, иноагенты. Агенты всех неземных влияний, или затмений, или сияний».

Шуршат странички со стихами. Отзываются гитарные струны на нежные прикосновения. И голос, не потерявший ни своего тембра, ни теплого окраса, ни способности держать внимание зала, все поет и поет… Почти без пауз и передышки. И только повелительный дирижерский жест, пресекающий все наши попытки ей поаплодировать. На самом деле Долиной этого не надо.

Но сейчас-то, на бумаге, уже она не может мне помешать. Поэтому — браво, Вероника Аркадьевна! Это был чудесный концерт. А ваши слова «я хочу дожить», сказанные напоследок, прозвучали убедительнее, чем все новогодние призывы и пожелания. Есть цель. И мы вместе.

Монеточка

Был на концерте Монеточки. Спасибо моим друзьям Алле и Саше! Кажется, весь русскоязычный Кипр съехался послушать «Нимфоманку», «Падать в грязь», «Козырный туз» и, конечно, главный хит сезона 2024 — «Это было в России, значит, было давно». Мы немного опоздали, а когда вошли в зал, нас встретил лес рук с айфонами. Партер знал все слова и дружно подпевал без лишних просьб.

В какой-то момент Монеточка вышла на сцену с кульком конфет, которые начала разбрасывать, как на свадьбе во время выхода молодоженов. Вообще-то полагается бросать рис, но можно и конфеты. Пусть жизнь будет сладкой и радостной.

Но песни-то у нее все равно горькие, печальные, резкие.

Монеточка волнуется: «Не больно? Нормально? Скорее больше плюсов, чем минусов? Не деритесь — поделитесь».

У нее интонации девочки из соседнего двора или исписанного подъезда «со всеми ударениями в этом слове». Знакомый типаж — сбитые коленки, локти в ссадинах, взгляд исподлобья, неулыбчивый рот, свои «секретики» и тайные страсти, о которых никому не полагается знать.

Монеточка — это Неточка Незванова наших дней. Я легко представляю монологи Достоевского в ее исполнении. Это ее тексты. Недаром их имена так похожи — Неточка, Монеточка. И та же привычка к уменьшительно-ласкательным суффиксам. Она еще не доиграла в свои куклы и фантики, а жизнь подсунула статус иноагента, судебные приговоры и «каторжную» тематику… Лучший момент шоу — когда музыканты уходят на законный перекур, а Монеточка остается одна на сцене со своей пианалой и отчаянно играет тюремные хиты. Девочка-каторжанка, «родину предавшая в Сети».

Кто бы в каком отчете

Что бы ни показал,

Вряд ли мы будем против,

Вряд мы будем за.

Наши бессмертны дети,

Наш непорочен край,

На голубой ракете

Мы приближаем рай.

Эта новая лирика, рожденная войной и интернетом, которая дождалась своего часа и обрела голос. И то, что это девичий нежный голос, взывающий к нам из тьмы тюремной камеры или автозака, делает «протестные» истории, рассказанные Монеточкой, особенно ранящими, правдивыми и пронзительными.

Это новый типаж, возвращающий нас все к тем же «униженным и оскорбленным», которых мы проходили в школе, не очень-то вдумываясь, кто кого там унизил и за что оскорбил. А сегодня — время перечитывать классиков.

Конечно, курортная публика на концерте Монеточки, безмятежно пританцовывающая и посасывающая подаренные леденцы, не выглядит ни униженной, ни оскорбленной. Прежде всего она хочет словить кайф от песен любимой артистки. И вряд ли им кто-то мог бы тут помешать. Да и умненькая Монеточка явно не собиралась это делать. Она уверенно чередовала новые хиты и старые, почти полтора часа беспрерывно носилась по сцене, позволив себе лишь одну маленькую паузу на ту самую раздачу конфет. При температуре воздуха +40 градусов и безжалостно бьющих прожекторах — это действительно подвиг.

В белых дизайнерских наушниках от Гоши Рубчинского, делающих ее похожей на зайчика, сбежавшего с новогодней елки, Монеточка старалась быть заботливой и милой. Но в какой-то момент и она рухнула плашмя, растянувшись на сцене. Даже если это был всего лишь заготовленный номер, выглядело довольно убедительно.

И вот, наконец, ее главный хит. Гимн всех уехавших. Песня проклятых и забытых. «Это было в России, значит, было давно».

И какой бы теперь ни купила билет,

Своего уже нет и своих уже нет.

Свои стояли рядом. Их было много. Они размахивали в такт айфонами и дружным хором, игнорируя минорную тональность, подпевали Монеточке.

Это было в России, значит, было давно.

Это было в России, значит, было во сне.

Сон украсть не под силу, он останется мне…