«Сержант П.» Три рассказа из сборника Олега Пшеничного

Матрас

Мне сперва показалось, что Юля исчерпывающе написала про тот случай, но я всё же хочу пару строчек к этому добавить. Но сначала напомню, что написала Юля.

Служба безопасности сбербанка

Он позвонил на третий день вечером и сказал: «Добрый день. Вас приветствует служба безопасности Сбербанка».

И я заплакала.

Конечно, именно с этой шутки должен был начинаться долгожданный звонок из тюрьмы.

П. всегда говорил, что на акциях протеста его не заберут. Берут обычно кричащую молодежь, а он, седой, бородатый, никого особенно не заинтересует. Поэтому когда 31 января он поехал на шествие по случаю приговора Алексею Навальному, я не очень волновалась. Сделала уборку, пошла в душ, а на выходе из душа, стоя с феном в руках, включила его трансляцию с Каланчевки. Отчетливо было слышно «пройдемте», потом видео опрокинулось, трансляция прервалась, и я поняла, что мой милый муж в синей куртке отведен в автозак. Через минуту позвонила Лена Соколова и сказала: «Олега забрали».

Поздно ночью их привезли в ОВД, я разъяренно орала в трубку на целого полковника полиции, а он грустно отбрыкивался. Стало понятно, что ночевать П. придется в отделении.

Утром я поехала в Люблинский суд, куда меня не пустили в связи с ковидными ограничениями, зато пустили вездесущую Соколову, выступавшую свидетелем. Между прочим, эта женщина, в отличие от меня, не потеряла головы и захватила с собой из дома еды для арестанта. Я стояла внизу, а они звонили мне в перерыве перед приговором. Лена сказала: я дала ему котлету, он ее всосал! А П. сказал: наверное, дадут суток десять.

Суток дали восемь.

На прощание П. продиктовал список из пяти пунктов, которые следовало привезти ему в передаче: ручка, тетрадка, Пушкин, Куприн, Чехов.

Мы ехали домой и читали копию приговора, в которой было черным по белому написано, что П. «сканировал лозунги». Лена же на одной из страниц фигурировала как «Соколова Е. А.», на другой — как «Соколова Е. И.», на третьей — как «Соколова И. А.». В общем, обычные копирочные протоколы.

Следующие два дня мы, то есть Пшеничные дети, друзья и я, бесконечно пытались узнать, куда же, собственно, отвезли П. на отсидку. Задержанных в те дни было так много, что московские изоляторы переполнились, найти хоть какую-то информацию было невозможно, телефоны обрывались родственниками, ходили слухи, что людей везут в Сахарово, миграционный центр на окраине Новой Москвы. Там телефоны, впрочем, тоже были наглухо заняты.

На третий день мы с подругой поехали в Сахарово с передачей в надежде, что П. все-таки там. В Сахарове стоял мороз и огромная очередь из родственников и друзей задержанных. У всех были клетчатые «челночые» сумки, набитые едой, туалетной бумагой, одеждой. Очередь двигалась настолько медленно, что в час передачу удавалось передать для 3-4 человек. Стало понятно, что ничего мы сегодня не передадим.

Наученные таким горьким опытом, на следующий день мы примчались с раннего утра, но многие в очереди были умнее и вообще не уезжали, поэтому наш номер опять оказался заоблачно далек от заветной двери, за которой сидел приемщик передач и принимал все так же по пять человек в час.

В очереди между тем уже завязались товарищеские отношения, по рукам ходили бумага, ручки, скотч, тапочки и другие предметы, необходимые в заключении. Тех, кто приехал на автобусе, приглашали погреться в машины, волонтеры привезли горячий чай и еду. Ближе к вечеру ошалевшие сотрудники миграционного центра, привыкшие к парочке-другой мигрантов в день, сломались под давлением волны передач и ускорили прием, и около полуночи мы все же пропихнули сумки. Приемщик, поглядев на мои тюки, спросил: Он что у вас на десять лет сел? Я хотела сказать, что в сумках Пушкин, Куприн и Чехов, но гордо вышла.

По дороге домой подвозили пожилую женщину, у которой, как оказалось, никто из родственников или знакомых в застенках не сидел. Она просто узнала, что молодежь везут в Сахарово, купила хлеба, колбасы, шампуня, бумаги, сигарет и рванула туда на автобусе. Женщину хотелось обнять.

А на следующий день он позвонил и сказал: «Вас приветствует служба безопасности Сбербанка!». А потом: «Срочно возьми ручку и пиши». Я принялась писать на чем попало, а попала почему-то пачка стикеров, и я писала и клеила их к столу, и за пятнадцать минут заклеила стикерами весь стол. Он говорил про условия содержания, про отсутствие всего, про духоту, про ледяные автозаки, про издевательства, про бунт в камерах, про двух девушек родом из другого города, которым некому передать передачу, поэтому передачу им надо сделать прям завтра же, срочно (в этот момент я упала головой на стол и зарыдала от смеха, потому что понимала, насколько это невозможно), а самому П. срочно передать приемник, батарейки и шампунь. В конце разговора П. сказал: ну все, мне нужно отдавать телефон. Ах, да! Я тебя люблю!

Следующие дни я ходила с телефоном везде, даже в душ, потому что время звонка угадать было совершенно невозможно. Так П. наконец добился от меня того, чего добивался все предыдущие годы совместной жизни: держать звук в телефоне включенным. Пшеничные дети с интересом смотрели чудом пробившееся из Сахарово видео, где было слышно, как заключенные бунтуют и стучат в двери камер. Смотрите, папа раскачивает тюрьму! А неплохо, похоже на репетицию Ларса Ульриха! Какая ирония: пресс-секретарь столетия Сахарова в год столетия Сахарова уехал в Сахарово. И прочие нервные шуточки.

Ночью седьмого дня позвонил незнакомый парень, сказал, что только что вышел со своих семи суток, что сидел с П. в одной камере и что пришлет мне сканы дневника, который вел П. Рано утром я села за расшифровку, а уже днем в Инсайдере вышла статья Олега прямо из сердца тьмы, это был первый репортаж непосредственно от арестанта, и статью читали все.

Накануне освобождения П. предложил позвать его встречать всех, кто сможет приехать. А также цыган с медведем. Я добавила к списку военно-полевой оркестр. П. — тамбурмажоров и русский народный хор с караваем хлеба и рюмкой водки. На том и порешили. Наутро выяснилось, что в Сахарово нас повезет зять Олега Стас, известный среди остальных Пшеничных любовью к быстрой езде. Младший из Пшеничных детей, тринадцатилетний Михаил, мрачно прогнозировал: выйдет батя, весь в наколках, сядет в машину к Стасу и через пару километров будет кричать: верните меня обратно в тюрьму! В общем, все как-то подготовились.

В итоге после встречи, уже поздним вечером, двигаясь кавалькадой из четырех машин по бескрайним снежным просторам Новой Москвы, мы совершили набег на грузинский ресторан, словно возникший там из кинофильма «Жестокий романс». То есть цыгане с медведем были все же нам явлены. А для полного сюрреализма среди нас находился голландский журналист, которого мы подобрали у Сахарово. Хотелось сказать: хорошо сидим. Впрочем, так и было.

Утром позвонила мама, от которой мы, опасаясь за ее слабое здоровье, скрывали все эти дни творящиеся у нас безобразия. Я видела страшный сон, сказала мама, будто ты едешь ночью по заснеженным дорогам, даже хотела тебе позвонить и узнать, все ли в порядке.

И я заплакала.

А переданным мною шампунем они в камере полы помыли.

* * *

Да...

Но я бы мог тут многое добавить. Как нас почти сутки возили по городу в железном автобусе с решетками при минус пятнадцати без обогрева, и одна девочка в автозаке начала трястись и рыдать, и никто ее не мог успокоить, или как нас бросили в тюрьму при плюс сорока в камерах без вентиляции, полотенец, салфеток и питьевой воды. И как мы действительно устроили бунт.

Но я хочу рассказать про Арама. Это был худенький парнишка в холодной куртке, его взяли с Комсомольской площади и вместе с нами привезли в полицейское управление в Капотню, на задворках нефтяного завода. Нас там заставляли что-то отвечать, что-то показывать, угрожали уголовкой и заставляли оставлять отпечатки пальцев. Я было забурчал про права человека, а мне сказали, что я задерживаю очередь и из-за меня сейчас все тут будут сидеть до утра. Это известный шантаж и разводка, но я не выдержал и дал отпечатки. А следом шел Арам, он, во-первых, сказал, что у него нет никаких документов, во-вторых, он не скажет как его зовут, в-третьих, он не будет ставить никаких отпечатков и ему насрать на «очередь», делайте что хотите, хоть убейте тут на месте. Кроме того, он сказал, что на митинг он пошел сознательно и он ненавидит Путина, его власть и всех их, а Лёху Навального наоборот поддерживает, но никаких протоколов при этом он подписывать не будет. Он это всё так негромко и уверенно сказал, что я оглянулся, — ого!

Наверное, это на блатном языке называется «пошел в отказ», но нас вшестером вместе с ним в итоге загрузили в камеру предварительного содержания, и мы там ночевали на бетоне, и неважно, оставил ты отпечатки пальцев или нет.

Потом опять возили по городу, судили, и в итоге ночью увезли в то самое «Сахарово».

Все орали, возмущались, отрицали вину, знакомились и общались, а Арам забивался то в угол автозака, то в угол камеры, и вел себя очень тихо и смирно. В итоге мы только знали, что он, Арам, видеоблогер, ну и всё.

А когда на третий день мы добились, что нам в камеру стали давать замученный кнопочный мобильник, он сказал, что ему некому звонить и ему никто не будет звонить! Не, ну это вообще слишком, сказал я, и выяснилось, что у него бабушка в Ереване, но он не хочет ее тревожить и расстраивать, а родители уже так давно расстроены, что точно не будут ему звонить. Мы, конечно, делились с Арамом передачами. У нас вообще в камере был колхозный коммунизм (наверное, так и положено у настоящих зэков, это я не знаю, мы сами так придумали).

Короче, я подкупил Арама щедрой Юлиной передачей, и оказалось, что он бабушкин телефон знает наизусть. Ну и хули, звони же? Просто ты скажи, что звонишь с телефона друга, вы тусите на дискотеке, у тебя сдох телефон, а ты вышел на улицу подышать и вот заскучал по бабушке. Арамчик так и сделал, и потом лег на свою верхнюю шконку, и заложил руки за голову, и чему-то улыбался в потолок, пока мы играли в «тыщу» (вырезав карты из школьной тетрадки, которую мне передала Юля, чтобы я написал свой нашумевший «Репортаж с петлей на шее», но там страницы-то остались, вот мы и вырезали карты).

Пока мы сидели наши сутки, был однажды смешной разговор с Арамом. Говорю сокамерникам: а давайте ещё нарисуем шашки и устроим чемпионат камеры. А он сидит на верхней шконке и задумчиво рассуждает: «Шашки — это для простаков... Впрочем, в шахматы я играть не умею...»

Ирония судьбы в том, что Арам получил меньше суток, чем все мы, хотя так и не назвал свое имя и в протоколе проходил как «неустановленное лицо», вы меня только не спрашивайте, как так получилось, я не юрист. (А кто юрист? Путин и Медведев?)

Так вот, Арам выходил на волю на сутки раньше меня. Я снабдил его своим репортажем, и он потом на воле его сфоткал и послал Юле по имейлу. Но речь тут не об том. Когда у Арама истекли его сутки, он разбежался и всей массой своего худого тела стал биться об железную дверь камеры и орать, что он уже три минуты как свободный человек и находится в камере незаконно (как будто мы с самого начала находились законно, но, опять же, не будем углубляться).

А охрана после бунта уже стала нас опасаться, и меня, например, уже называли не «эй ты» и даже не «дед», а на «вы» и «Олег Викторович», но, услышав знакомые удары в дверь, они небось подумали, что «опять начинается», и быстро прибежали, и стали в «кормушку» бормотать, что они тут ни при чем, что мы «за полицией», а полиция еще не поднялась. Но при этом сказали, что вот-вот придут, и поэтому пока что Арам может скрутить свой матрас, чтобы при выходе его сдать.

А Арамчик тут же им и ответил, что вообще-то это их имущество и их работа, и он нихуя никакого матраса скручивать не будет и никуда его не понесет. А пока он произносил этот свой монолог, уже вдалеке в коридоре и лифт зашумел, и пришли омоновцы, «за которыми» мы все почему-то «числились», полязгал ключ, распахнулась дверь камеры, и Арам оказался перед толпой мрачных людей в форме, которые все при этом были такие серьезные, что были похожи на мужиков из мультфильма «Масяня».

Какой-то гигантский сержант в черной форме, прямо куинбус флестрин с дубинкой, мрачно сказал Араму, что он сейчас за неподчинение законным требованиям полиции получит еще пятнадцать суток и никуда из этой камеры не выйдет, либо всего лишь отнесет за собой матрас на склад, и всех делов. Но, как мы уже все поняли, видеоблогер Арам был не из того десятка. Он сел на мою нижнюю шконку и сказал: «ОК, уходите, я остаюсь». Возникла пауза, во время которой мы все увидели, что, кроме полиции и наших вертухаев, стоит еще один человек — свежий арестант. (В те морозные дни на улицах Москвы хватали молодёжь каждый день десятками и сотнями, и пополнение происходило каждый день.) Так вот, в коридоре стоял испуганный парень и держал в руках матрас. У них какой-то дикий ритуал: заселяясь в изолятор, ты должен сам принести со склада свой матрас, а выходя на волю, сам за собой вынести. Мы поняли, что у нас новичок, но если Арам останется, то с новичком надо будет как-то решать вопрос, и это поняли не только мы, но и полицейские и вертухаи, они пошептались и сказали: ну всё, мы сейчас повезем тебя в суд и дадим еще пятнадцать суток, выходи сам, а то мы тебя вынесем.

Арам вышел, и его увели, к нам заселился новичок, а мы все сидели подавленные. Потом была общая прогулка, во время которой мы обычно общались с другими камерами, и вот мы это все рассказали, и очень остро у нас стоял вопрос, должны ли мы все поддержать почин Арама или унижаться и все же выносить за собой матрасы. Момент истины у многих наступал через сутки, как, например, у меня.

Но тем временем вечером наступила очередь телефона, и я говорил с Юлей, а она сказала, что от какого-то парня получила имейл с моим репортажем. Бинго! Арам на свободе и ни в какой суд его не увезли, а просто по-тихому отпустили.

И вот назавтра истекли уже мои «сутки», я с самого утра собирался, потому что Юля мне напередавала столько всего, что я упаковал огромную спортивную сумку и сидел на шконке с сумкой, а мысли мои были на самом деле заняты матрасом. Я уже знал, что у проходной изолятора собрались люди меня встречать во главе с Юлей и что они все смотрят на часы и считают минуты не меньше моего.

А я думал про матрас. Нести не нести? А если они правда вызверятся, и если не на пятнадцать суток, но хотя бы на несколько часов меня тут задержат, то что? Там люди на морозе без информации и сведений будут меня ждать эти часы, пока я тут занудствую с вертухаями про права человека и этот несчастный вонючий матрас? Короче, дилемма была такая же, как тогда в Капотне, но хуже. Я бы сказал «экзистенциальней», но я же не Камю и Сартр, а простой парень из портового городка…

И вот когда наступил момент и распахнулась дверь, чтобы меня выпускать, и на коридоре была та же живописная группа уродов, как и вчера, я выпалил:

— А я не могу нести матрас, у меня вот сумка! А я пожилой человек! Вот так вот!

Они, конечно, если бы были умнее, могли сказать из принципа, что они сами понесут мою сумку, лишь бы я вынес свой матрас, но ведь это тоже западло, носить за арестантом его имущество!

Короче, возник какой-то всеобщий моральный тупик и кризис (По Далю кризис — это «заминка в делах»).

И тут выступил пожилой вертухай — тот, который меня называл то «дедом», то «Олегвикторовичем». Он ласково так обратился к новенькому: парень, ты только заехал, еще не устал, поможешь дедушке вынести матрас? Парень лежал на верхней шконке, на месте Арама, и испуганно хлопал глазами то на меня, то на группу товарищей в проходе дверей. А я ведь когда-то служил в армии, и тут была уже вторая дилемма — могло получиться, как будто «солобон» носит матрас за «дедом», и это ведь тоже зашквар. Я подошел к нему (продолжая держать в руках тяжелую сумку с пожитками) и шепотом сказал: «Ты ничего не должен, тебя никто тут не осудит, просто откажись и всё», но именно тогда он спрыгнул с койки и решительно сказал: «Да мне нетрудно, я отнесу».

Ну и всё. Дальше была воля и трогательная встреча у ворот, из всех только один Слава догадался привезти водку, и пока то да сё, мы успели выпить за то, чтобы «Путин сдох», и вот мы уже едем караваном из трех машин в тот ресторан, который Юля уже упоминала.

Но с тех пор я регулярно вспоминаю и про Арама, и про этот матрас, и про того новичка, и в этот момент душа моя не на месте.

День взятия Бастилии

Как уже упоминалось выше, я поступал в университет четыре раза, а первые два раза — на исторический факультет, и один раз недобрал половину балла, а второй раз получил такой билет, что сам понял, что мне тут нечего ловить, и с гордо поднятой головой просто вышел из аудитории. Сообщать родителям, что я опять провалился, не было никаких сил, и я остался доживать в общежитии, подумав, что хоть потусуюсь и погуляю по Москве.

(Чем я и занимался, ознакомившись с месторасположением всех пивных-автоматов от метро «Юго-Западная» до китайского посольства на улице Дружбы. Там располагалась стекляшка под кодовым названием «Тайвань» и собирались все опасные интеллектуалы московского университета и его окрестностей. В «Тайване» я познакомился с бывалыми студентами, носившими настоящие джинсы и рассуждавшими о Сартре, группе Madness и о том, что их ближайшие знакомые скоро создадут настоящую рок-группу в стиле New Wave, мол, есть такой Вася, и он уже придумал название — группа «Центр».)

Было жаркое столичное лето, последнее лето с Леонидом Ильичем Брежневым на всех плакатах и лозунгах, все угорали от бессмыслицы существования, кто-то панковал, кто-то хиповал, я склонялся к идеям пацифизма, и однажды мы с двумя абитуриентками-анархистками даже ходили в гастроном воровать булочки — не от голода, а из каких-то идеологических соображений.

Основной интонацией тех дней была отчаянная скука, несмотря на то, что огромная столица гигантской страны расстилалась у нас под ногами. И вот в один из таких скучнейших бесконечных дней я отправился погулять по местам моей младенческой юности — улице Горького и Красной площади, которые я помнил по тем временам, когда в возрасте одиннадцати лет убежал из Архангельска в Москву, о чем уже сложена отдельная сага.

Еще раз убедившись, что мавзолей Ленина на месте, я стал подниматься по улице Горького, мимо Интуриста, мимо Телеграфа, и так очутился на площади Моссовета, где аккурат неподалеку этого самого Моссовета была серия автоматов с газированной водой. Надо сказать, что у меня в кармане были следующие деньги: монетка 1 копейка, монетка 3 копейки и 10 рублей одной бумажкой (еще одна отцовская десятка была спрятана в общежитии под матрасом, это и был весь мой остаточный капитал).

Было сильно жарко, и я притормозил около автоматов, чтобы утолить жажду. И вот там, рядом с автоматами, крутилась хипушка юного возраста, она была — натурально — босиком, а также в изящном цветном халатике, под которым очевидным образом больше ничего не было. Попрошайничество было обыденным занятием так называемых «советских хиппи» — это называлось «аскАть», — а я был чуть старше её, и был совершенно очевидной, очень аппетитной жертвой. Девушка тут же подкатила ко мне и невинно так стала бормотать, не угощу ли я её водичкой с сиропом, а может у меня и вписка есть, а не дам ли я ей закурить, и всё такое прочее. А для убедительности она добавила, что у нее сегодня день рождения, ей исполняется шестнадцать лет, и она по этому случаю сбежала от родителей аж из Ленинграда (вот прямо как я в свое время — конечно подумал я), а сюда приехала стопом, но френды её кинули и обрубили хвост. Что ж, куда деваться, я дал ей трехкопеечную монету, а сам кинул в аппарат оставшуюся копейку и в итоге пил газировку без сиропа. Когда мы с ней напились воды и познакомились (я представился как Вилли, а она назвалась настоящим именем Кэт. Ну то есть Катя, конечно. Кстати, это какая-то загадка: в Ленинграде, в толпе, тусовавшейся около «Сайгона», каждую вторую хипушку почему-то звали Кэт).

И вот так мы познакомились, покурили моих сигарет, и немедленно встал вопрос, что делать дальше. Червонец жег карман моих поддельных джинсов, но последнее, что я хотел делать, это по стопам всех советских обывателей, оказавшись рядом с девушкой, тащить ее по барам и ресторанам и даже распивать на бульварной скамейке, от этой перспективы у меня сводило скулы. И вот тут я заметил, что через дорогу, к углу ресторана, присоседился киоск с цветами. Репертуар этих киосков был предсказуем, а именно ассортимент состоял из одного пункта — красных гвоздик. «Бежим!» — махнул я ей, и мы дерзко перебежали через улицу Пешкова прямо к этому киоску. Что ж, раз уж у тебя день рождения, мы сейчас будем дарить людям цветы! И сунул продавщице купюру, солидно приговаривая: «Нам цветов! На все!»

Так мы стали обладателями двух гигантских охапок гвоздик, и, как самые настоящие хиппи, стали их раздаривать окружающим, приговаривая что-то типа «Мира вам и любви, дорогие товарищи!». Реакция окружающих — отдельная песня. Первой реакцией, конечно же, был испуг и недоверие, но все сразу видели, что мы не занимаемся попрошайничеством и вымогательством денег, к тому же Кэт была небольшого ростика, очень миленькая и юная, не внушала чувства опасности, а я старался вести себя скромно, как мне завещала вести себя во всех обстоятельствах моя бабушка Фаня, и вот в итоге прохожие и зеваки, сидевшие на окрестных скамейках, оттаяли, стали нам улыбаться, брать у нас цветы, и мы даже немного устали, кружа по площади вокруг Юрия Долгорукого.

Особенно эффектным был наш бросок к красному «Икарусу» с интуристами, притормозившему около ресторана. Интуристы высыпали из автобуса, радостно нас окружили, брали цветы, фотографировались с нами и тоже говорили нам peace, love и всё такое подобное. В какой-то момент к нам, правда, подошел молодой милиционер: и мы — бах! — тут же вручили ему цветочек, а Кэт стала щебетать, что у нее день рождения, и вот мы таким образом отмечаем её бёздник, и милиционер был полностью обезоружен, и ушел от нас, глупо улыбаясь каким-то своим милицейским мыслям.

Но примерно тогда же, в течение минуты, к нам подошел еще один гражданин, мужчина средних лет, пухлый и с небольшой лысиной, в белой рубашке с короткими рукавами «в сеточку». Он был хмур и настроен «официально». Он отказался брать цветы, осмотрел нас внимательно и серьезным таким голосом спросил: «Ребята, а кто вас уполномочил проводить это мероприятие?» Я подумал, что Кэт опять запоет песню про день рождения, но сам неожиданно для себя перебил её и выпалил: «А вы знаете, что сегодня день взятия Бастилии?! Нас уполномочил Дворец пионеров и молодежи имени Патриса Лумумбы!» Дяденька еще раз недоверчиво нас осмотрел и убрёл куда-то вбок.

И вот мы стали совсем уставать, и раздарили уже почти все цветы, и я стал подумывать, может быть вместе с Кэт поехать ко мне в общежитие на Вернадского, а уже там что-то придумать ещё, но размышления мои были прерваны дребезжанием машины и скрипом тормозов за нашей спиной, автомобиль проехал прямо по пешеходной дорожке, и это был ядовито-желтый с синей полосой, мерзейшего вида обшарпанный милицейский уазик, из которого вышел не кто иной, как наш молодой милиционер, а с ним еще два молодых милиционера, и вот они все трое нас обступили. И у нашего знакомого на лице не было ничего, кроме виноватой улыбки. Он, как-то смущаясь и подыскивая слова, сказал: «Ребята, извините, но нам сказали вас доставить…». Короче, нас очень вежливо начали винтить, причем не прикасаясь к нам руками, а просто показывая на уазик. Кэт напряглась, мне же это всё казалось просто приключением, и я же видел, что менты настроены довольно-таки мирно. В конце концов, мы не делали ничего плохого, сейчас приедут, проверят нас по милицейским базам, а я, как пытливый исследователь жизни, ознакомлюсь с жизнью и бытом московской милиции.

В общем, мы погрузились в машину и нас отвезли тут же за угол, туда, где наискосок от так называемого института марксизма-ленинизма располагалось довольно известное отделение милиции, кажется под номером 118. (То, что на Пушке за кафе «Лира» было сто восьмое, это я помню точно, а вот насчет этого номера могу ошибаться, но сейчас там ОВД «Тверское», и многие участники митингов протеста, экстремисты-террористы и иностранные агенты его хорошо знают).

В отделении нас встретили офицеры, куда менее вежливые и радушные. При этом выяснилось, что у перепуганной Кэт в кармане халатика есть свидетельство о рождении, и это была большая удача. Мало того, оказалось, что у нее в этот день действительно день рождения. У меня с собой паспорта не было, но я невинно сказал дежурному, что он может набрать номер общежития МГУ на Вернадского, вот там я и проживаю в настоящий момент. Слово «МГУ» звучало в те времена довольно солидно, не знаю, как сейчас, и дежурный примирительно, хоть и решительно, махнул рукой куда-то вглубь полутемного коридора — сидите там! То есть нас даже не посадили в обезьянник.

Отделение жило своей жизнью: в обезьяннике кто-то пьяно ругался матом, по коридорам бродили менты разной степени свирепости и усталости, хлопали двери, звонили телефоны, время тянулось, и вот мы заметили, что сидим уже, наверное, сорок минут, а с нами ничего не происходит. Мы шепотом переговаривались с Кэт, она жаловалась на своих «тупых родаков», которые были какими-то профессорами и доцентами, но жили друг с другом плохо, и вот от них она и убежала в Москву за компанию с тусовкой хипанов, которые посреди дня почему-то ее кинули. Короче, ужас. А еще в знак доверия она мне продиктовала свой ленинградский телефон, благо записная книжка у меня всегда была в заднем кармане джинсов, и эта книжка была главной драгоценностью в моей тогдашней жизни. Мало ли, что сейчас с нами будет, так хоть потом найдемся.

И вот на этой ноте к нам подошел некто в штатском. У него было бесстрастное серое лицо, какая-то особенно деловитая походка, и вообще вот так ретроспективно я мог бы сказать, что это был Путин, только это был, конечно, не Путин, но точно такая же серая мышь в мешковатом сером костюме.

Он хмуро осмотрел нас, сидящих на скамейке, и показал ладонью Кэт, чтобы она встала. Кэт послушно встала, хлопая на Путина глазами, а тот стал её, в ее тонком халатике, осматривать сверху вниз оценивающим маслянистым взглядом и даже сделал шаг назад, чтобы было лучше видно. Я в какой-то момент не на шутку испугался, не начнет ли он ее щупать, и что я тогда буду делать? То есть я знал, что я буду делать, но что тогда будет?

Но нет, Путин так же деловито достал из штанов связку ключей, оставил нас, открыл дверь и углубился в свой кабинет. Катя села. Мы подавленно молчали.

Потом дверь приоткрылась, из нее никто не показался, но раздался голос: заходите! Мы с Кэт зашли в кабинет, и там, под портретом Ленина, сидел Путин, склонившись над какими-то бумагами, и, не глядя на нас, сказал сесть.

Мы сели сбоку длинного стола, а Путин продолжал читать и перебирать бумаги, а потом поднял на нас как бы отсутствующий взгляд ничего не выражавших глаз. «Ну что, гражданин Пшеничный? Совращение малолетней? Изнасилование? Что предпочитаешь?»

Мы с Кэт переглянулись, а она, как я наконец заметил, молча плакала.

А мы ведь даже не спросили, кем тут этот Путин работает и как его вообще фамилия. Ну просто мужик в пиджаке, и всё. Я подумал: неужели опять КГБ (с которым я тогда уже был немного знаком), но, с другой стороны, — с какой стати? Наверное, какой-то опер или следак.

А он тем временем после еще одной многозначительной паузы постучал пальцем по бумаге, лежавшей перед ним.

— Впрочем, я знаю, как вам помочь. Ребята, я вижу, вы хорошие, поэтому я могу попросить начальство прямо сейчас вас отпустить. Но только я вам помогу, а вы поможете мне. Вот тут есть протокол — ограбление и разбой. Злодей уже в обезьяннике, но вот только нет свидетелей. Давайте вы подпишете показания, что вы всё это безобразие видели, и ступайте по домам. Нам его только припугнуть надо, а он сам и расколется. Это будет ваш вклад в социалистическую законность.

Господи, Катя вскочила, подбежала к столу, схватила ручку и мгновенно подписала бумагу, которую ей проворно подсунул обрадованный Путин. Она обернулась ко мне и протянула в мою сторону ручку.

Я сидел подавленный. Было понятно, что я ничего подписывать не буду, а моя хиповая подружка вдруг зло на меня закричала: «Подписывай же! Ты что, совсем мудак?»

На меня напал столбняк. Я иногда очень сообразительный, а иногда вот так впадаю в ступор и вообще не знаю, что делать и что говорить.

А Путин тем временем очень ласково сказал Кэт: девушка, ну вы, собственно, свободны, а с молодым человеком мы сейчас продолжим. Кэт выскочила из кабинета, хлопнув дверью. Путин нажал на кнопку такого специального селекторного телефона и сказал по нему: Степаныч, там девушка от меня вышла, так отпустите её богу в рай.

Мужик в пиджаке бросил на меня утомленный взгляд, и снова спросил:

— Ну так что? Совращение малолетней или изнасилование? Посидишь в обезьяннике с разбойником?

Мой столбняк так и не прошел. Я сидел и тупо, молча смотрел на него в упор.

…И в этот самый момент произошло следующее. Кабинетная дверь распахнулась, и в помещение ввалился большой, сильно вспотевший от летней жары офицер без кителя, с большими красными щеками, большим животом, и по всей его осанке было сразу видно, что он в этом отделении вообще самый главный.

Не обращая внимания на Путина, он спросил меня каким-то таким вкрадчивым голосом: «А это вас, товарищ, задержали сейчас на площади Моссовета?»

Ну да, меня …

— Ошибка! Произошла большая ошибка! Вы свободны! Вы же студент МГУ, — я не стал его опровергать, — ну вот поезжайте, поезжайте к себе, грызите гранит, всяческих вам успехов!

Я уж не стал тянуть резину и отправился к выходу под удивленным взглядом Путина, который смотрел то на меня, то на толстого подполковника, а тот придерживал дверь, чтобы мне, значит, было удобнее выходить. Подполковник вышел вслед за мной, а я тем временем осматривал коридор, и вышел в предбанник, и везде искал глазами Кэт, и вышел в пыльный двор отделения, где среди пыльного кустарника чирикали невидимые птички, о, этот особый момент, знакомый каждому советскому человеку, когда он выходит из-за решётки на волю….

Но никакой Кати там уже не было, её и след простыл. Блин. Видимо, научилась-таки у своих дружбанов, как грамотно рубить хвосты…. Но тем временем подполковник не отставал от меня, запыхавшись, он протянул мне листок бумаги: «Ты только парень… это… позвони вот по этому номеру и скажи, что с тобой всё в порядке. Человека зовут Юрий Петрович. Он сам тебе всё пояснит. У тебя двушка есть? На! Вот тебе двушка и пятак на метро!»

Я, обалдев от такой щедрости, взял и бумажку, и деньги и задумчиво пошел к ближайшему автомату.

Я набрал номер, трубку сразу взяли, и я услышал на том конце мягкий, живой и какой-то улыбающийся и одновременно деловитый голос.

— Говорит крейсер Очаков, а вы кто?

Блин, какой еще крейсер Очаков, это же дурдом какой-то совсем. И я мрачно, но твердо ответил:

— Ну допустим меня зовут хиппи Вилли, а вы…

— Отлично, супер, срочно приезжай сюда, это Очаково, электричка от Киевского вокзала, только никуда не заходи, хиппи Вилли, хватит приключений, меня зовут Юра!

Короче... так я познакомился с Юрием Петровичем Щекочихиным, звездой «Литературной газеты», замечательным человеком, который писал огромные статьи о преступности, о молодежи, а еще он был из тех людей, кто одним звонком и двумя добрыми словами умел менять людям жизнь и судьбу.

Юра жил в Очакове в маленькой однокомнатной квартире на первом этаже, недалеко от станции, старый дом сороковых годов постройки был слегка перекошен, и все шутили, что если пустую бутылку положить на пол Юриной гостиной, то она скатится по дуге на кухню, а там был люк подпола, и вот при определенной сноровке она и скатится как биллиардный шар.

Юра впустил меня в прихожую и сходу сказал: «Только давай сразу будем на ты. У нас в журналистике все на ты».

И вот на своей знаменитой прокуренной кухне, которая и называлась «Крейсер Очаков», Юра мне раскрыл секрет нашего с Кэт чудесного освобождения.

Оказывается, мужик в рубашке с сеточкой, которому я вешал на уши про взятие Бастилии, был собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Киеву и приехал в Москву в командировку на ежегодное собрание собкоров, которое «Комсомолка» проводила на широкую ногу, оплачивая всем дорогу и селя в гостинице ЦК ВЛКСМ «Юность». И вот этот дядька, я, если напрягусь, даже вспомню его фамилию, что-то типа Квакин, короче, этот дядька, увидев нас, дарящих цветы, не смог удержаться, пошел в отделение милиции, показал им красную редакционную корочку и сообщил, что на площади происходит форменное, никем не санкционированное безобразие в виде бесплатного дарения цветов.

Милиционеры же, может, и не стали бы с нами связываться, но в те годы красная корочка была волшебной палочкой.

Но на этом собкор Квакин не успокоился, он отправился в редакцию, где в отделе науки происходила небольшая летучка с распитием небольшой бутылки вина, присоединился к ней и стал живо и в лицах рассказывать, как он только что отважно сдал в ментовку разложившуюся антисоветскую парочку зловонных хиппи, которые дарили гражданам пацифистские цветы и пытались его самого разложить байкой про взятие Бастилии. Да какие на хер Бастилия и пацифизм, в те самые героические дни, когда наш ограниченный контингент оказывает интернациональную помощь в дружественном Афганистане!..

А среди собравшихся в отделе науки коллег был такой Лёня Загальский, так вот Леня Загальский понял, что его от рассказа Квакина как-то потряхивает. Он тихо переспросил: «Так в какое отделение ты их сдал?» и вышел из кабинета.

И немедленно позвонил Щекочихину! А у Щекоча были друзья — следователи на Петровке, вместе с которыми он тогда начал постепенно подступаться к советской мафии (Юра, кстати, был первым журналистом, который придумал и опубликовал не только слово «неформалы», но и слово «мафия», он умудрился это сделать еще в советские времена).

И вот Юра звякнул на Петровку, а ребята с Петровки максимально серьезным басом позвонили тому самому подполковнику и орали, чтобы он немедленно отпускал молодежь из отделения и возвращался к своим прямым обязанностям — борьбе с преступностью… А о выполнении доложить генералу из Очакова по имени Юрий Петрович — вот вам телефон, и пусть задержанные позвонят лично!

Рассказав это всё со своим неповторимым смехом и жестикуляцией, Юра не успокоился и стал меня допрашивать, куда делась девушка, я пояснил, что она кинула меня, что она сбежала от родителей из Питера, но у меня есть ее домашний телефон, и вот Юра набрал питерский номер, на том конце провода навзрыд рыдала незнакомая нам женщина-доцент, а Юра стал её успокаивать и сказал, что среди молодежи сейчас есть такая мода — ездить на электричках и автостопом из города в город, и он надеется, что ее дочь скоро вернется (так оно и было, потому что Кэт прямиком из ментовки, конечно же, отправилась на вокзал).

Да, Юра был таким — его волновала судьба каждого человека, будь то хипушка из Ленинграда, будь то несправедливо обиженный художник, или писатель, или милиционер, во время съемок фильма застреливший прыгнувшего на актера льва, или люди, погибшие во время загадочных взрывов жилых домов…

Впрочем, что ж… всё остальное, как говорится — история…

Райдер

В середине девяностых работал русским пресс-секретарем гастролей Стинга. Он начинал свою мировую поездку с Москвы, такие были времена. Kremlin, заголовки мировой прессы, а мне нужно было тупо аккредитовать двести журналистов на этот концерт и следить за их поведением.

Я, пожалуй, пропущу все кошмары подготовки концерта, я только запомнил тур-менеджера Стинга по имени Джеймс, который прилетел из Лондона за двое суток до концерта (а за сутки приехал огромный караван трейлеров с аппаратурой и припарковался в Кремле). Так вот этот парнишка — тур-менеджер, — это был такой оксфордский англичанин с галстуком и чемоданчиком, я тогда впервые увидел так называемый «портативный компьютер Apple Macintosh» — размером с нынешнюю микроволновку, а Джеймс его раскрыл уверенной рукой, слева был экран, а справа — принтер, он нажал на кнопку «Москва, 13–14 марта 1996» — и оттуда как начали вылетать бумажки! Там было нарисовано и написано всё — вся схема Кремлевского дворца съездов, где какие помещения, где сцена, какие параметры сцены, где коридоры за кулисами, какие номера телефонов всех служб: скорая помощь, пожарные, комендатура — в общем, всё досье площадки концерта. Джеймс попросил меня подержать вылетавшие из принтера бумажки, и так я стал причастен к мировому музыкальному процессу.

Про Надю Соловьеву я тут, пожалуй, писать ничего не буду, а про Евгения Болдина скажу пару слов: он поставил отличную аппаратуру и сотрудничал с этим передвижным караваном Стинга так, что в итоге звук на концерте был отличный (ну, может, басы слишком давили — оно и понятно, главная звезда играет на бас-гитаре, и как ему перечить? — но по правде сейчас-то уже какое кому дело до этого).

Да, так вот Джеймс вооружился этими бумажками, а также достал еще какие-то «маркеры» и «стикеры», и обошел все закулисные коридоры этого Кремлевского дворца съездов, и всюду разместил указатели и стрелочки: «Sting — dressing room», «musicians — stage», «booze» — и так далее. Поэтому, когда из Лондона прилетела вся группа, им ничего ни у кого не пришлось спрашивать, они просто смотрели на стрелочки и чувствовали себя как дома. А вы как хотели бы? Люди дают сто концертов в год во всех городах мира, им надо как-то ориентироваться.

В итоге Джеймс и еще пара его помощников прозвонили весь концертный зал какими-то приборами, разметили мелом сцену, потом приехал караван аппаратуры, они всё это расставили с помощью Жени Болдина, и вот наступил день концерта.

А концерт спонсировался «Альфа-Банком», это была его рекламная кампания. Поэтому за час до начала за кулисами в кремлевском буфете скопились все эти чуваки — я уж не знаю, кто из них был Авен, кто Фридман, но они все там за кулисами такие ходили важные: «Мы привезли в Москву Стинга!», и все перемещались по помещению такие с бокалами и чокались друг с другом.

Я худо-бедно разместил всех аккредитованных журналистов перед сценой и тоже зашел в этот бар за кулисы. Начали запускать зрителей. Всё готово, всё ОК, саундчек прошел успешно.

И я смотрел на часы — оставалось сорок минут до начала, — когда из коридора с гримерками в этот бар пришел мой английский друг Джеймс, такой деловой и нахмуренный, и сказал по-английски: «Райдер не выполнен».

А райдер — это приложение к договору о любом концерте, и в постсовке этот «райдер» — легендарная бумага, где звёзды якобы излагают свои требования к организаторам концерта. Чтобы у них, например, в гримерке обязательно стояла пальма в горшке, а около нее стояло пятнадцать бутылок «Дом периньона». На самом-то деле это всё городские мифы, нормальные (не чокнутые и не советские) профессиональные музыканты в этом «райдере» излагают разумные вещи. В технической части — размер сцены, параметры аппаратуры и так далее. В процедурной части — когда запускать народ, и, например, чтобы у музыкантов на сцену был сепаратный вход от зрителей, какие-то элементарные штуки. В бытовой части — чтобы в номере гостиницы был обязательно душ, а в гримерке — какие-то напитки и бутерброды и так далее.

Ну ладно, вернемся в бар кремлевского дворца съездов за сорок минут до начала концерта Стинга. И вот выходит из коридора Джеймс и говорит: джентльмены, райдер не выполнен. Все такие разворачиваются к нему — а английского языка никто не понимает, кроме Нади Соловьевой (о которой мы договорились сейчас ничего не говорить) и меня, у которого была пятерка за английский в средней школе города Архангельска, а в университете я безуспешно изучал испанский, ну я слышал в своей жизни песни Боба Дилана, Фрэнка Синатры и Стинга, в конце концов. Да… А в чем дело?

И Джимми такой говорит: послушайте, по договору у Стинга в гримерке должен быть чайник чёрного чая, сахар, баночка мёда и ginger. Я хорошо помню, что тогда не врубился, что за ginger, я помнил само слово, что это некое растение, но какое? А тут подошел Болдин (который вообще не знает английского, он всю жизнь ставил аппаратуру Аллы Пугачевой и какое-то время был её мужем), и вот именно Болдин подсказал — это ИМБИРЬ. Короче, у солиста в гримерке нет имбиря.

Все такие — о! Имбирь? Ха-ха-ха. Вы понимаете, что у нас тут молодая демократическая республика поднимается с колен, мы свалили коммунизм, переживаем тяжелейшие времена, заплатили вам, буржуям, стопроцентную предоплату, а ты тут с каким-то имбирём? (Вообще чай с медом и имбирём для Стинга с его высокой тесситурой и резкой подачей вокала — это чисто медицинский рецепт, но поди объясни это Авену и Фридману, а тем более Наде Соловьевой). В общем, Джимми похлопал на них глазами, а он, как уже сказано, спокойный оксфордский парень, и ушел обратно. Все опять вернулись к выпиванию дорогого коньяка, но не тут-то было. Джеймс вернулся из коридора с пачкой аккуратно распечатанных бумаг — это был контракт концерта с надписью на титульной странице «Moscow, March 14, 1996».

Двадцать пятая страница этой пачки бумаги была отмечена зеленой наклейкой, Джеймс ее отлистнул и показал окружающим: «Смотрите, тут каждая страница контракта подписана вашим человеком, чья это подпись? Вот тут написано, что у солиста в гримерке перед концертом должен быть имбирь, а его там нет же?» Все опять чуть не засмеялись над этим англичанином, а он вообще не волновался, он спокойно посмотрел в глаза Наде Соловьевой и сказал: «Концерта не будет. Мы уезжаем в гостиницу. Вы не выполнили контракт».

Тут возник этот пошлый момент, который в литературе называется «театральная пауза». Минута молчания. Тишина. Только было слышно, как работает кофе-машина.

В итоге я не помню, кто метнулся за имбирем, может это был Авен, а может и не Авен, но через пятнадцать минут из ресторана «Прага» привезли порцию имбиря, и в чем проблема-то?

Концерт начался вовремя, и переполненный зал аплодировал Стингу, это был отличный концерт (разве что басы всё-таки слишком давили).

* * *

Напоследок хочу рассказать о том, что я своими глазами не видел, мне это рассказал один журналист, чье имя пока рано называть, давайте это считать закулисной байкой.

После концерта Стинга был запланирован так называемый afterparty. Это когда все «причастные» идут в некий клуб вместе с музыкантами-звездами и там страшно бухают и радуются жизни, а потом папарацци и желтые журналисты распространяют скандальные слухи о том, как это происходило. У меня самого не было никаких сил и желания туда идти, я поехал домой к семье и детям, отвез гонорар, выплаченный мне по-черному «в конверте».

Да, так вот, наши московские организаторы потратили времени и денег, может быть, больше, чем на сам концерт, на дорогой и секретный «элитный» клуб-ресторан на метро «Площадь Ленина», или как там это метро называлось, я уже точно не помню. Замысел был в том, чтобы заманить Стинга и остальных англичан туда, подвыпить с ними и устроить «джем-сэйшен» (это когда все музыканты выходят по очереди на сцену и там импровизируют под аплодисменты подвыпившей публики). Но сам-то Стинг во время всей подготовки концерта этому противился, он хотел спокойно отдыхать в гостинице, потому что ему потом нужно было лететь в Стокгольм и Хельсинки на следующие концерты. Но нет, его уламывали-уламывали, и уломали, мол, у нас тут молодая демократия, победившая коммунизм, и поэтому нужно обязательно приехать в этот «элитарный клуб» и там поимпровизировать на сценке с «лучшими музыкантами Москвы». А под «лучшими музыкантами Москвы» подразумевались Аркадий Укупник, Юрий Лоза и тому подобные чуваки, ну вы понимаете, а Стингу это всё было неведомо.

Короче, он согласился, и поэтому сразу после концерта его помощник с его белой бас-гитарой приехал туда в клуб, а Стинг должен был отдохнуть и приехать попозже. А вся эта московская публика, конечно, ломанулась туда заранее, вряд ли они даже и концерт-то в Кремле слушали, они все сразу поехали туда. И вот пока они ждали Стинга, они все набухались и стали выходить на сцену и что-то там такое петь и играть, чтобы скоротать ожидание. И в какой-то момент один из них (возможно, Аркадий Укупник, поскольку он в юности играл в каком-то ВИА на бас-гитаре) увидел, что в углу сцены на стульчике лежит прекрасная импортная белая бас-гитара, ну он её радостно сцапал и стал играть на ней.

Именно в этот момент из гостиницы в секретный элитарный клуб на площади Ленина приехал Стинг, он без особой помпы прошел внутрь, и сел в уголке. А на сцене в это время был шок, угар и летающий цирк Монти Пайтона. Условный Аркадий Укупник в условных белых китайских кроссовках и штанах-бананах метался по сцене с бас-гитарой Стинга, а что они там пели, даже страшно и упоминать. И так прошло минут двадцать, а Стинга никто не заметил и не узнал, да он и не претендовал. Короче, он даже обрадовался и спокойно уехал в гостиницу спать.

Но возможно, это всё неправда — я этого своими глазами не видел, мне так рассказали.