История
Ровно 100 лет назад, 5 сентября 1918 года постановлением Совнаркома был объявлен Красный террор. Верхушка большевиков в ответ на серию эсеровских покушений постановила расстреливать «врагов революции» на месте, уничтожать заложников и помещать политических врагов в концентрационные лагеря. Этому предшествовало покушение на Ленина, вину за которое взяла на себя анархистка, выступавшая под псевдонимом Фанни Каплан. До этого она лечилась от слепоты и проводила время на курорте с родным братом своей жертвы, “выпивохой и весельчаком” Дмитрием Ильичом Ульяновым. Одновременно с выстрелами на заводе Михельсона поэт Леонид Каннегисер, входивший в партию народных социалистов, наповал убил председателя ВЧК Урицкого. Каннегисер дружил с Сергеем Есениным, но революция разделила их. Историк Ярослав Леонтьев восстанавливает ход событий в этом остросюжетном политическом триллере.
Свою речь 30 августа 1918 года Ленин заключил энергичной фразой: «У нас один выход: победа или смерть!» И уже спустя несколько минут на заводском дворе прозвучали выстрелы. Каждый историк задается вопросом: появилось бы на свет знаменитое постановление СНК «О Красном терроре», не будь выстрелов на дворе завода Михельсона?
Центральные газеты конца августа - начала сентября пестрят сообщениями о всевозможных заговорах. К моменту выстрелов Каплан в Петрограде уже пролилась кровь председателя ЧК Моисея Урицкого, убитого наповал Леонидом Каннегисером. Ранее, 20 июня там же был убит комиссар по делам печати Северной коммуны Володарский (Моисей Гольдштейн).
28 августа было объявлено о сорвавшемся покушении на Зиновьева. Уже 1 сентября было совершено покушение на председателя Высшей военной инспекции Николая Подвойского: паровоз бронелетучки, на котором он следовал, сошел с рельсов и полетел под откос. «Известия ВЦИК» поместили заметку «Не несчастный случай, а злой умысел».
19 сентября в Пензе был ранен в шею член ВЦИК и председатель губернской ЧК Генрих Бруно, в будущем активный участник «Рабочей оппозиции». При этом в него стрелял юноша-гимназист по фамилии Каплан, и совпадение фамилии с Фанни Каплан широко обсуждалось. Юноша был тут же схвачен и 30 октября расстрелян.
То есть покушений на лидеров большевиков было немало, но покушения на Ленина и Урицкого стали самыми громкими. Все это породило психоз, необходимый для обоснования Красного террора, постановление о котором было подписано Совнаркомом 5 сентября 1918 года.
Модистка и белошвейка
Женщина, вошедшая в историю под фамилией Каплан, на самом деле по рождению была Фейгой Ройтблат. В ныне забытом сборнике «На женской каторге», который в 1930 году редактировала легендарная Вера Фигнер, был помещен небольшой некролог: «Ройтблат-Каплан Фейга Хаимовна <…> родилась в 1888 году, еврейка, по профессии белошвейка, образование домашнее. Арестована в Киеве как анархистка-коммунистка при взрыве бомб, которые она перевозила. Приговорена в Киеве военно-полевым судом 30 декабря 1906 года к бессрочной каторге. Каторгу отбывала в Мальцевской и Акатуйской тюрьмах. В тюрьме лишилась зрения. Позднее под действием электризации зрение частично возвратилось. По царскому манифесту 1913 года срок каторги сокращен до 20 лет. Освобождена Февральской революцией 1917 года. Расстреляна в сентябре 1918 года за покушение на В.И. Ленина».
Товарки Каплан по Нерчинской каторге не могли не знать ее настоящей фамилии. Среди них были будущий лидер левых эсеров Мария Спиридонова, одна из организаторов взрыва дачи Столыпина Надежда Терентьева, убийца генерал-адъютанта Виктора Сахарова Анастасия Биценко, будущий организатор ликвидации фон Эйхгорна в Киеве Ирина Каховская и другие террористки.
В отличие от родной фамилии Ройтблат, означающей “красная кровь”, биография Каплан не слишком замысловата. Среди материалов Особого отдела Департамента полиции в Государственном архиве РФ есть рапорт киевского губернатора Курлова: «Киевский полицмейстер донес мне, что 22 сего Декабря, в 7 часов вечера, по Волошской улице на Подоле, в доме № 9, в одном из номеров 1-й купеческой гостиницы произошел сильный взрыв. Из этого номера выскочили мужчина и женщина и бросились на улицу, но здесь женщина была задержана собравшейся публикой и городовым Плосского участка Брагинским, а мужчина скрылся. При обыске у задержанной женщины найден револьвер «браунинг», заряженный 8-ю боевыми патронами, паспорт на имя Фейги Хаимовны Каплан, девицы, 19 лет, модистки, выданный Речицким Городским Старостою Минской губернии 16 сентября 1906 года за № 190, а также чистый бланк паспортной книжки, обложка которого испачкана свежей кровью...».
Судя по всему, паспорт, с которым террористка приехала в Киев и поселилась в гостинице, был фальшивым. Не исключено, что она одолжила его у Фанни Каплан – реальной фигуры, проходившей по одному из дел Минского губернского жандармского управления в 1907 г.
«Эстет, поэт, пушкинианец»
Пока Каплан томится на каторге, обратимся к другому герою. В канун революции в Петрограде жили два юноши, - Леонид Каннегисер и Сергей Есенин. Один – сын богатого промышленника, представитель столичной богемы, студент Политехнического института. По национальности еврей, по политическим взглядам народник и социалист. Писал стихи. После того, как Февральская революция открыла евреям доступ в военные училища, он поступил в Михайловское артиллерийское училище. Новоиспеченный юнкер был настроен оборончески и патриотично. В одном из своих стихотворений, получившем впоследствии известность, он писал: «В предсмертном и радостном сне / Я вспомню - Россия, свобода, / Керенский на белом коне».
Второй юноша тоже был начинающим поэтом. Во всем остальном они стояли на разных полюсах тогдашней жизни. Сын крестьянина Рязанской губернии, приказчика в московской лавке, он и сам с малолетства трудился. Он, правда, получил неплохое для крестьянина образование, окончив учительскую семинарию, слушал лекции популярных профессоров в Народном университете Шанявского. А потом подался покорять столичный Питер. Известный литературный критик Иванов-Разумник писал о нем Андрею Белому: «Российский мальчик (и откуда что берется); пройдя через большие страдания, быть может, и до Клюева дорастет. Кое в чем он уже теперь равен ему».
Леонид Каннегисер родился в марте 1896 г. в семье известного инженера-механика, стоявшего во главе крупнейших в России Николаевских судостроительных верфей, затем возглавившего металлургическую отрасль страны. Не нуждающийся ни в чем мальчик окончил частную гимназию Гуревича и в последний предвоенный год поступил на экономическое отделение Политеха. Хорошо знавшая его Марина Цветаева вспоминала о нем, как об «изнеженном, женственном юноше... эстете, поэте, пушкинианце».
С Есениным, приехавшим из Москвы в марте 1915 г., Каннегисер, вероятно, познакомился на одном из редакционных вечеров журнала «Северные записки», издательницей которого была тетка Леонида. В «Нездешнем вечере» Цветаева запечатлела их дружбу:
«Лёня, Есенин. Неразрывные, неразрывные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись - через все и вся - поэты... Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Лёнины карие, миндалины. Приятно, когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы...».
И в любви, и в ненависти Цветаева всегда пристрастна. Однако в данном случае невозможно ей не верить, сопоставляя эти строки с одним из писем Каннегисера Есенину: «...Вот уже почти 10 дней, как мы расстались... Очень мне у вас было хорошо! И за это вам - большое спасибо! Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) - мне всегда вспоминается Константиново...».
Связи и знакомства перед революцией бывали причудливы. Есенин и Каннегисер общались со знаменитыми шлиссельбуржскими сидельцами Германом Лопатиным и Верой Фигнер и одновременно читали свои стихи в высшем свете. Ольга Гильдебрандт-Арбенина, работая в Эрмитаже, обнаружила стихи Каннегисера (наряду с военными стихами Гумилева) в личной библиотеке Николая II. Есенин, как известно, читал стих императрице и её дочерям, после чего Александра Федоровна сказала, «что стихи мои красивые, но очень грустные», а поэт ответил ей, «что такова вся Россия».
После февраля 17-го юнкер Каннегисер рвался в бой, а санитар Есенин, напротив, дезертировал из санитарного поезда, покровительствовала которому супруга императора, отрекшегося от престола. Октябрь 17-го и вовсе развел закадычных друзей по разные стороны баррикад. «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине», - писал Есенин. Тогда как Каннегисер стал одним из участников и даже руководителей тщетной попытки юнкеров вернуть под контроль Петроград 29 октября 1917 г.
То, что покушение на Ленина произошло в один день с убийством Урицкого, было случайностью. На самом деле бурным летом 18-го заговоров и боевых групп было много. За Зиновьевым, Урицким и Володарским одновременно пытались следить несколько групп, к одной из них примкнет и Каплан. Каннегисер же действовал как одиночка, решив отомстить, в частности, за расстрел друга, тоже бывшего юнкера Владимира Перельцвейга. Хотя Каннегисер не скрывал своих террористических намерений, его поступок поразил многих его близких знакомых.
От «нехорошей квартиры» до завода Михельсона
3 марта 1917 г. начальник Акатуевской тюрьмы сообщил политкаторжанкам о распоряжении нового министра юстиции Александра Керенского освободить из-под стражи бессрочниц Спиридонову, Биценко, Терентьеву, Ройтблат и нескольких долгосрочниц. Они уезжали в арестантских халатах (другой одежды не было) на пяти тройках, увозя с собой книги и личные вещи. Перед самым отъездом сходили поклониться могиле декабриста Лунина. Почти повсюду на их пути до Читы каторжный караван встречали ликующие толпы народа.
По приезде в Москву Каплан и несколько других каторжанок решили поселиться коммуной в доме № 10 по Большой Садовой, хорошо знакомом москвичам. Построил его совладелец табачной фабрики «Дукат», занимавший бельэтаж. В одном из корпусов дома находилась мастерская художника Петра Кончаловского, по соседству – студия Георгия Якулова, где произошло знакомство Сергея Есенина с Айседорой Дункан. Зимой 1922/23 года в доме поселился Михаил Булгаков. В нем находится та самая «нехорошая квартира», в которую писатель поселил свиту Воланда в «Мастере и Маргарите».
Здесь у близкой родственницы домовладельца, своей товарки по каторге Анны Пигит в апреле 1917 г. и остановилась Каплан. Подруги по каторге привыкли ухаживать за ней, так как еще в января она ослепла. Одна из них на допросе рассказывала: «Зрачки ее реагировали на свет. Это было связано с резкими головными болями. В Чите… это было в 1912 году, она вновь прозрела».
Из Москвы Каплан отправилась подлечиться в Евпаторию, где местные социалисты организовали Дом Каторжан. Летом 1917-го их «обитель» залихорадило от противоречивых известий о событиях в Петрограде. Ройтблат-Каплан была одной из немногих, кто безоговорочно поддерживал политику Временного правительства.
В Центральном муниципальном архиве Москвы хранятся воспоминания Виктора Еремеевича Баранченко, видного чекиста, а затем красного директора, дожившего до 1980 года, за которым замужем была одна из подруг Каплан Фаина Ставская: «Большеглазая, пышно причесанная, она мало похожа была на общеизвестный тип нигилистки. Ее можно было принимать за раздобревшую акушерку, фельдшерицу... Нечего греха таить, во многих случаях дружбы перерастали тут, в знойной Евпатории, в нечто большее. От некоторых старых политкаторжан беременели молодые мартовские социалистки... Иные из таких связей вскоре проходили, а другие перерастали в прочные узы на всю жизнь. Был тут роман такой и у подслеповатой Ройтблат». Имя ее избранника в тексте не сообщено – однако его нетрудно угадать. Помимо мемуаров сохранился еще один рассказ Баранченко в литературной записи Семена Резника, который работал в 60-е годы редактором серии «ЖЗЛ»: «Дмитрий Ильич был выпивоха и весельчак. Баранченко не раз помогал ему выбираться из винных погребков, в которых Дмитрий Ильич так накачивался легким крымским вином, что выбраться оттуда без посторонней помощи ему удавалось далеко не всегда. Дмитрий Ильич любил ухаживать за хорошенькими женщинами. Особое внимание он оказывал Фанни Каплан, которая была очень красива и пользовалась успехом у мужчин».
Именно военврач Дмитрий Ульянов, младший брат Ленина, рекомендовал на свою семейную беду Каплан поехать в Харьков к известному офтальмологу Леонарду Гиршману, о котором шла молва как о настоящем кудеснике. Знаменитый юрист Анатолий Кони писал, что, «наряду с блестящим офтальмологическим диагнозом и продуманным прогнозом, у Гиршмана шло участливое, почти нежное отношение к душе пациента...». Есть свидетельства того, что Гиршман был почитателем Зигмунда Фрейда.
Что у нее было на душе во время поездки в Харьков, неизвестно, но политическое кредо, благодаря тому же Баранченко, рисуется довольно четко: «Единственная среди анархисток – бывших каторжанок, которая стояла на позиции Кропоткина в отношении Учредительного Собрания, явилась Фейга Ройтблат... Ройтблат считала себя ортодоксальной анархо-коммунисткой. Она стояла теперь полностью на позициях Петра Кропоткина».
Вернувшись в Москву, Каплан поселилась в районе Крымского моста вместе с эсеркой Лидией Коноплевой. По одной из версий не Каплан, а именно ее приятельница стреляла в Ленина. Коноплева входила в автономный боевой отряд небезызвестного Григория Семенова, выросший из Петроградской боевой организации эсеров. Так Каплан оказалась среди главных эсеровских боевиков. Спустя пять лет Семенов и Коноплева выступят как провокаторы на процессе над лидерами эсеров. Сначала Семенов опубликует разоблачительную брошюру, отредактированную в ВЧК, а Коноплева напишет подробное письмо в ЦК РКП (б) с изложением деталей боевой работы. Затем они будут топить своих бывших товарищей по партии, свидетельствуя в поддержку обвинения. Эпизод покушения на Ленина станет ключевым на процессе в 1922 г.
Весной-летом 1918 г. отряд Семенова готовил серию покушений на вождей большевиков, прежде всего, на Ленина и Троцкого. Есть еще один крайне любопытный источник, обнаруженный в нижегородском архиве. Это развернутая автобиография рабочего кулебакских заводов Петра Соколова, которую он написал, пытаясь вступить в компартию в 1925 г. Бывший эсер Соколов, со слов руководителя кулебакских боевиков Федора Жидкова знал, что в 1918 г. тот тренировался в стрельбе по мишеням вместе с Каплан: «В разговоре как-то с Жидковым он мне рассказал, как готовилась Каплан на покушение Ленина. Прежде чем идти на террор, она по распоряжению ЦК [партии эсеров. – Я.Л.] сначала стреляла в цель, и стрельба у нее была превосходная: из 15 данных ей патронов она 14 попала в цель. ЦК думал, что Ленин будет убит наповал». А вот Коноплева, кстати, стреляла совсем неважно, не попадая в мишень.
Так что лечение у Гиршмана не прошло даром, и к тому времени зрение Каплан было настолько восстановлено, что она уже могла стрелять. На сегодняшний день никто не может ни доказать, ни опровергнуть того, что стреляла именно Каплан. То, что стало за последнее время известно исследователям, позволяет допустить, что это была она. Но не исключено и то, что Каплан, несомненно, являясь участницей террористической группы, готовившей покушение на Ленина, могла выполнять и другую функцию – сигнальщика или наблюдателя (в портфеле у нее, кстати, был обнаружен еще один браунинг). А оказавшись в руках ЧК, она просто взяла всю вину на себя, чтобы не выдавать оставшихся на свободе товарищей. Известно, что на митинге находился еще один рабочий-боевик, некто Новиков. Где-то рядом мог находиться и Жидков, позже арестованный и погибший в тюрьме при загадочных обстоятельствах.
В.Н.Пчелин. Покушение на В.И. Ленина в 1918 году
Что касается казни Каплан 3 сентября 1918 г., существует как минимум три версии ее ухода из жизни. Первая, самая известная, изложена в «Записках коменданта московского Кремля» Павла Малькова. Вторая обнаружена историком Сергеем Шумихиным в одной из записных книжек белогвардейского журналиста Владимира Кадашева-Амфитеатрова: «Оказывается, она все время в камере молчала, лежала на койке, повернувшись носом к стенке, и не произносила ни одного слова. Расстрел ее был обставлен великой торжественностью: вдруг распахнулись двери и на пороге появились латыши, волочившие за собой громыхавший пулемет... На их возглас Каплан встала и молча, не глядя на сидевших вместе с нею женщин, закуталась в большую черную шаль и пошла вслед за латышами...».
И наконец, третья версия – мемуары одного из латышских стрелков, обработанные и напечатанные историком Борисом Равдиным в рижском журнале «Даугава»: «Я видел, как это было... Идет Павлик с пистолетом. Рядом женщина, молодая. Черные волосы, красивая, глаза немного выпуклые. Еврейки, когда они молодые, очень красивые бывают... Что-то говорила, но не умоляла, нет. Я думаю, она знала, куда он ее ведет. Мальков загнал ее в ворота, такие неживые, немые ворота были, они только с одной стороны выглядели, как ворота. Специального места для расстрела в Кремле не было. Он выстрелил, раза два... Я думаю, Мальков расстрелял ее сам, без суда, а документы потом оформили. Он ее получил, должен был, наверное, отвезти куда-то, а вместо этого расстрелял... Было это, чтоб не соврать, летом. После обеда...».
Так (или почти так) оборвалась земная жизнь той, которая попала в историю под вымышленным именем Фанни Каплан.
Гидра террора
В тот же день, 3 сентября «Известия ЦИК» опубликовали призыв Дзержинского:
«Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключён в концентрационный лагерь!»
Ему вторило официальное издание Петросовета – «Красная газета»: «Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов».
Призывы были услышаны, и маховик Красного террора запустил свои обороты. 5 сентября у кирпичной ограды Братского кладбища героев Первой мировой, где ныне метро «Сокол», была расстреляна первая партия заложников (среди них бывший корнет Александр Виленкин, бывший прапорщик Георгий Флеров и многие другие члены организаций «Союз защиты Родины и свободы» и «Союз казачьих войск». В тот же день в Москве были казнены два царских министра внутренних дел – Алексей Хвостов (также бывший Вологодский и Нижегородский губернатор) и Николай Маклаков. Спустя месяц с небольшим в Петрограде также расстреляли двух царских сановников – министра путей сообщения в 1909-1915 гг. Сергея Рухлова и министра юстиции, бывшего егермейстера Высочайшего двора Николая Добровольского. Там же погибло много аристократов (три князя Урусовы, два князя Шаховских, князь Туманов, граф Капнист, граф Бобринский) и был казнен Леонид Каннегисер.
Казни затронули не только знать и заговорщиков из подпольных организаций. Все губернские и уездные ЧК восприняли постановление о красном терроре, как руководство к действию. Пострадали самые разные люди, вот лишь три конкретных примера:
На днях в селе Ивановском в Ярославской области, отслужили панихиду и почтили память священномученика Александра Елоховского. Отец большого семейства, 60-летний священник до рукоположения трудился на ниве народного образования учителем в земской школе. За критику декрета об отделении Церкви от государства его поначалу приговорили всего к одному году исправительных работ, но после августовских выстрелов ярославские чекисты расстреляли его вместе с участниками ярославского восстания.
В маленьком уездном Калязине, в Тверской губернии, 15 сентября была расстреляна группа лиц, публично возмущавшихся действиями местных чекистов еще в мае 1918 г. К этому времени следствие в Твери было закончено, и их ожидали всего лишь денежные штрафы. Но председатель уездной Чрезвычайно-следственной комиссии Александр Соколов решил для устрашения других горожан расстрелять уже освобожденных «за контрреволюционное майское выступление». Среди них были лучший в губернии земский врач с сорокалетним стажем Андрей Никитский, дьякон Богоявленской церкви Николай Завьялов, гласный городской думы, действительный член Общества хоругвеносцев Николаевского собора, купец Дмитрий Загрязкин, мещане Макарий Выборов и Иван Кикиморин, и частный присяжный поверенный Федор Верещагин. Доктора Никитского – также бывшего гласного городской думы, врача местной земской больницы, городского училища и главврача городского лазарета во время Первой мировой войны, – не спасли ни принадлежность к социал-демократам меньшевикам, ни членство в городском совете уже при большевиках.
Расправа над доктором-социалистом в Калязине тоже была не единственной. Сидевшая в это время под арестом в Кремле Мария Спиридонова с возмущением указывала в открытом письме Ленину на убийство в уездном Котельниче, в Вятской губернии, двух левых эсеров – местного учителя и члена уездного отдела по народному образованию Алексея Махнева, и бывшего члена Крестьянской секции ВЦИК, Петросовета и ЦИК нескольких созывов, члена президиумов нескольких всероссийских крестьянских съездов Антона Мисуно. «Мы гордились ими, - писала Спиридонова. - Они были настоящими детьми теперешней народной революции, вышли из недр ее, выпрямились и работали так, что о Мисуно по всему краю, где он являлся, ходили легенды. Незаметные герои, на хребте которых мы с вами протащили всю Октябрьскую революцию. Мисуно дорого поплатился перед смертной казнью за свой отказ большевистским палачам рыть себе своими руками могилу. Махнев согласился рыть себе могилу на условии, что ему дадут говорить перед смертью. Он говорил. Его последние слова были: «Да здравствует мировая социалистическая революция». Тут ваши палачи прикончили его».
«И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич…, - наивно взывала Спиридонова, - не могли догадаться не убивать Каплан? Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону…». Так говорила признанный лидер левых эсеров.
В ответ было гробовое молчание.
Ниже: 1918 г., Фанни Каплан после ареста. Фото из дела ВЧК
