«Нельзя делать из Родины идола». Исповеди священников РПЦ — об отношении к войне и деградации церковной системы

«Я не благословляю на войну»

Отец Даниил, священник РПЦ

До 2014 года я особо не интересовался общественно-политической жизнью. Мне хватало услышать что-то из выпуска новостей, почитать по минимуму — и всё. Когда начались события 2014 года: Крым, Донбасс и перед этим Майдан — я в принципе доверял тому, что говорят по телевизору.

В какой-то момент я стал понимать, что «Крым наш» меня не радует. Хотя были прихожане, которые происходящее воспринимали на «ура». У одной прихожанки даже родные жили в Севастополе, и они очень поддерживали аннексию. Но я понимал, что за такие вещи придется расплачиваться. Это и нарушение международных договоров, и, в конце концов, в Библии есть слова: «Не переступай межи ближнего твоего».

Я ощущал, что расплата за, казалось бы, бескровный Крым (хотя и там, как я понимаю, были погибшие) начинает проявляться в событиях на Донбассе. Я стал искать видео с поля боя. Больше всего мне попадалось кадров, снятых людьми, которые воевали с российской стороны. Например, сожгли большое соединение украинской армии ракетами... Эти видео публиковали во «ВКонтакте», они распространялись повсюду. То есть если человек хотел, он мог их увидеть. А мне было важно это увидеть. Горящие трупы, убитые солдаты — мне стало очень жаль погибших.

Особенно меня поразило видео военной операции в Дебальцево, с тем «котлом». Сначала его снимали украинские военные на свои телефоны: как они сидят у костра, пытаются поддерживать друг друга, слышно эхо взрывов вдали. Они шутят, матерятся, ведут себя, как обычные люди на войне. А потом эти же телефоны оказываются в руках российских военных — и те снимают уже трупы: у кого-то пулевое, кто-то сгорел. Эти люди с гордостью говорят: «Мы их здесь убили». Я смотрел на это и думал: «Боже, какое это расчеловечивание».

Когда началось полномасштабное вторжение в феврале 2022 года, я следил за происходящим уже более внимательно. Я был знаком с людьми из правозащитной среды и понимал, что это не «агенты Запада», а нормальные люди, просто живущие в накале борьбы. Для меня это был Божий дар, что я смог найти каналы, которые показывают реальность с разных сторон.

Потом я увидел, что многие люди стали менять свои позиции по поводу войны на диаметрально противоположные — и среди прихожан, и среди хороших знакомых. Как думающий человек может выдать, например, такое: «Первоначальная реакция у меня была негативная, а теперь я руководствуюсь призывом Сергея Бодрова, который говорил, что Родину во время войны в любом случае надо поддерживать»? Странная позиция.

Мне стало понятно, что люди часто руководствуются внутренними идолами. Я себя тоже анализировал и понял, что у меня самого был мощный «идол Родины», внушенный нам еще со школьных лет через образование. Это звучит как «преданность Родине». Но на самом деле это довольно аморфная сущность: родина — это и государство, и конкретные правители, и армия... Всё вместе.

Нельзя делать из Родины идола. Потому что когда ты так поступаешь, ты начинаешь себя убеждать, что «великая цель оправдывает средства». Ты переступаешь через людей, через их боль и страдания. Ты готов делать из них «священные жертвы» для своего бога, пренебрегать их жизнями. А ведь как раз эти самые люди и есть Родина. Разве нет?

24 февраля [2022 года] я процитировал с амвона слова митрополита Онуфрия из Киева о братоубийственной войне Каина против Авеля. Это обидело и шокировало некоторых прихожан. Среди них были бывшие военные — самые лояльные государству люди.

Настоятель тогда меня вызвал, и я сказал ему: «Поймите меня правильно, я переживаю из-за судеб и гибели людей. Я этого не могу принять чисто по-человечески. У меня не политическая борьба, а прежде всего нравственная оценка. Кроме того, у меня есть дальние родственники в Украине». Он ответил: «Я всё понимаю, но советую не обострять тему. Ты взрослый человек, выбирай сам, но я тебя не смогу защитить перед начальством».

Этот разговор заставил меня задуматься, как вести себя дальше и почему люди так себя ведут. Если я просто с ними буду спорить, то я буду спорить с их идолом, который для них святыня. Поэтому в лоб с ними не поспоришь. Значит, нужно искать другие двери, чтобы достучаться. Опора тут — Евангелие и фигура Христа. Он дает возможность своим ученикам почувствовать, что у них есть другая идентичность, кроме рода, народа, племени и государства.

Раньше я сам восторгался мощью армии как свидетельством величия Родины. Но я начал переосмысливать это еще до 2014 года. Для христианина неправильно восторгаться военными вещами. Ведь любая, даже справедливая война — это и компромисс с совестью, и невинные жертвы.

Мне очень сильно помог, кстати, документальный фильм «Весёлый солдат» о судьбе Виктора Астафьева, о правде войны. Я посмотрел этот фильм — и у меня началась «ломка» исцеления. Идеология разваливается, перед тобой предстает реальность.

Разные христиане — не только православные — любят героизировать военных. Они думают, что если человек в порыве чувств идет «защищать Родину» с оружием в руках, это якобы его облагораживает, меняет в лучшую сторону, чуть ли не делает святым. Это ложно. Так не бывает.

В реальности даже в Великую Отечественную, в любую войну — это люди, которые убивали не только других, но и себя. Тот, в кого ты стреляешь, — человек. А тебе надо убедить себя в обратном и уговорить себя в своей правоте. Но кроме того, на войне бывает так, что ты стреляешь по чужим, а попадаешь по своим. Да и мирные люди неизбежно гибнут. Это карусель насилия и боли, которую ты проходишь на «бензине» ненависти.

Среди священнослужителей есть убежденные сторонники войны и всего, что там происходит. Они захвачены национализмом, мечтой о «русском мире», замешанном на мифе о «Святой Руси» и идеализации русской истории. Эту позицию помогали формировать радио «Радонеж» и телеканал «Царьград».

Идеологическая спайка церкви с властью в новой России началась еще в ельцинские времена, когда военные и спецслужбисты очень тяготели к монархическим движениям в РПЦ. Церковные функционеры принимали от них пожертвования, а в обмен закрывали глаза на их деятельность и на всё давали благословение.

Начиная с 2014 года и дальше у меня были знакомые в патриархии. Они рассказывали, что там внутри идет консолидация сторонников фундаментализма и того, что сейчас называют идеологией «русского мира». Их становилось всё больше.

Зависимость церковного аппарата от спецслужб была сильной. До первого лица вообще никого не допускали, я имею в виду патриарха. Сам он, к сожалению, живет в каком-то абсолютном вакууме, окруженный ФСО.

Между собой священники не сильно дружат и не так хорошо друг друга знают. Это тоже одна из характеристик постсоветского церковного аппарата, они особенно друг другу не доверяют. Церковь всё равно находится в той или иной степени под рукой спецслужб; кроме того, есть прихожане, которые могут пожаловаться «куда надо».

Я всё это видел и потому выбрал для себя позицию параллельного с администрацией существования. Я же всегда старался быть, насколько это возможно, свободным от системы, в том числе в РПЦ. Поскольку я изначально не из семьи верующих или потомственных священников, то никогда не воспринимал то, что происходит на приходах или в семинарии, где я учился, как некую данность. Я смотрел на всё критически и понимал, что система управления в РПЦ далека от Евангелия.

Тем не менее какое-то пространство свободы все-таки существует. Среди молодых священнослужителей, кстати, это особенно заметно. А вот функционеры, епископы — это очень зависимые от системы люди, нередко просто откровенно подписавшиеся на верность органам.

Есть священнослужители с позицией «мое дело сторона». То есть службу отслужил, зарплату получил — и всё, ушел в семью. Есть такие, кто что-то созидает вопреки системе. Есть карьеристы, которые просто прислуживают начальству. Мы все очень разные.

Даже к чтению молитвы о Святой Руси, которая стала маркером для определения «своих» и «чужих», отношение у всех очень разное. Кто-то ее переделывает, кто-то пытается не читать до сих пор. Кто-то, допустим, читает, но вкладывает в нее какой-то свой смысл.

Был интересный момент: когда я стал и в проповедях и в соцсетях говорить что-то антивоенное, ко мне приехал знакомый журналист и сказал: «Послушайте, мне за вас очень страшно. Давайте, я вам набросаю, что можно, а что нельзя».

В какой-то момент я понял, что тоже числюсь среди «поднадзорных». Думаю, «проблемных» людей они для себя отмечают, как во времена КГБ. А репрессивные меры применяются больше всего к тем, кто имеет очевидное информационное влияние. Например, отца Алексея Уминского с началом войны решили убрать без оглядки, по принципу «лучше сразу, чем потом».

ФСБ не действует напрямую, обычно через церковную администрацию. Если тобой недовольны, тебе позвонит не человек из органов, а кто-то из церкви, полномочный администратор. И предъявит тебе не твою политическую позицию, а что-то другое. Как отцу Алексею Уминскому: мол, неправильно читаете молитвы, каноны нарушаете. Всё делается чужими руками. Это ломает человеческие судьбы, сердца, совесть, причиняет боль и отвращает людей от церкви, а иногда и от Бога.

В итоге я решил, что есть церковная организация, с которой я как с явлением ничего не могу сделать. Я не могу ее изменить, даже если брошусь на амбразуру. Но я могу параллельно созидать пространство общения, доверия, единения, проповедовать Евангелие на приходе и среди знакомых и друзей. Я увидел, как это приносит плоды, как этот круг расширяется, а отношения с людьми становятся глубже.

Понятно, что тема войны чаще всего остается за скобками, напрямую люди о ней мало говорят. Но мне встречаются верующие люди с правозащитной позицией и откровенным неприятием того, что происходит. Они, как правило, в глубоком унынии, не видят выхода. Через них я знаю людей, которых отстранили от работы, посадили. Мне нравится мысль, я услышал ее в видео Максима Каца, что, когда тебя окружает ненормальная реальность, задача номер один — самому сохранить нормальность.

Лично я не занимался окроплением строя солдат, я не военный священник. Но у меня были столкновения с людьми, которые, например, отправляются на войну и просят благословения. Или жена привела в храм своего мужа, который собирается подписывать контракт. Он совсем неверующий, а она за него беспокоится. Говорит: хотя бы благословите, чтобы с ним было всё хорошо...

Моя позиция такая: я не благословляю на войну, но я могу с человеком помолиться. Например, я могу помолиться с ним о том, чтобы Бог разрушил его самоуверенность. Я ведь понимаю, что человек во что-то уперся, его просто так не перевернешь. Но дать усомниться в том, что он на правильном пути, — это важно. Бывало, прямо говорю: «Вы пришли у меня просить благословения поехать туда, на войну. Но поймите такую вещь: у меня есть родственники и здесь, и там. А вы будете друг в друга стрелять». Человек, бывает, опешит, задумается. Говорит: «Хотя бы помолитесь обо мне».

Особенно запомнился один случай: человек приехал на побывку и собирался снова уезжать. Он уже повидал кровь и смерть, и у него было стойкое ощущение, что он больше не вернется живым. Там, на фронте, всё проходит на адреналине. Адреналин сужает пространство мышления: просто уперся — и вперед. Состояние непрерывного выживания. А потом он возвращается и снова видит мирную жизнь. И вдруг начинает задумываться — кто он, где он, что с ним происходит. Но при этом он понимает, что его снова обязывают ехать на войну, и ему кажется, что избежать этого невозможно.

Он приходит ко мне в страхе: «Помолитесь обо мне, я чувствую, что уже не вернусь». И я в молитве прошу Господа, чтобы этот человек видел, где добро, а где зло; чтобы не совершал преступления, чтобы освободился от угара. Я могу молиться о нем как о человеке, который, на мой взгляд, духовно потерялся или духовно болен. Он чувствует, что я не отношусь к нему как к врагу. Наоборот, я стараюсь помочь ему подняться из той ямы или пустоты, в которой он сейчас находится.

Мы пересеклись с одним священником, и он рассказал, что в его служении происходит ровно то же самое. Из-за того, что у него тоже антивоенная позиция, его сослали из центрального района куда-то на окраину. Он перестал говорить чисто антивоенные проповеди, просто пытается достучаться до людей, молится за них.

Но я для себя еще одно решение принял. Когда-то один верующий человек сказал мне: «Для того, чтобы жить свободным, сразу прими внутреннее решение, что ты готов ко всему. Ты не будешь свободен, пока не скажешь себе: завтра я не буду священником, если меня выгонят, если меня обругают, назовут врагом церкви и так далее. Если у тебя есть мудрость, ты не будешь лезть на рожон, стрелять направо и налево какими-то словами — люди их просто не поймут и не примут. Но у тебя будет внутренняя свобода».

Вообще я уверен, что сердца людей не потеряны. Может быть, нам не верится, но будущее наступает уже сейчас — через веру тех, кто ее не утратил.

«Наше поколение не оставит после себя чего-то, что следующему поколению захочется продолжить»

Отец Димитрий, священник РПЦ

К этой реальности с войной большинство людей вокруг меня уже давно приспособилось. Здесь сочетаются два фактора. Первый — это общий посыл, который идет даже от самого названия — «специальная военная операция». То есть что-то, не очень сильно касающееся нас. Как и слово «спецслужба», «спецоперация» ведь не из обычного лексикона — сразу создается ощущение, что это дело особое.

С одной стороны, государство посылает сигнал, что это не тотальная война. С другой стороны, есть естественная реакция общества на стресс — стремление его не замечать. В дни громких политических событий, активных боев, переговоров, трагедий, массированных атак можно пройтись по центру любого российского города — кафе полны, люди гуляют, жизнь идет своим чередом. Несмотря на всю трагичность происходящего, на его исторический масштаб и влияние на жизнь миллионов, война будто бы существует параллельно.

Я, священник, — тоже часть общества. И во многом реагирую так же. С одной стороны, умом и сердцем понимаю: происходят, наверное, самые трагические для нашего поколения события. Но с другой, чтобы просто выживать, исполнять свои социальные и семейные обязанности, нужно максимально абстрагироваться. Я это и делаю, как и огромное количество других людей в нашей стране.

Система контроля в таких обществах, как наше, не нуждается в массовых репрессиях. Ей нужны точечные, громкие дела в каждой сфере, и они создают общую атмосферу. А люди в нее встраиваются.

В то же время служение священника, как и любая другая помогающая профессия, дает возможность раствориться в частном. Искреннее участие в судьбах людей, которые к тебе приходят, дает моральное удовлетворение.

Я много лет служу священником и всё это время вижу одно и то же: у подавляющего большинства людей есть огромный запрос на что-то человеческое. Но жизненный опыт подсказывает, что нужно меньше говорить лозунгов. Они помогают найти «своих», но это и способ отделиться от «чужих». А если жить в соответствии со своими убеждениями, без знамен и лозунгов, тогда поле для общих дел оказывается гораздо шире, чем кажется.

Есть, например, так называемая молитва «за победу» России в войне с Украиной <Молитва о Святой Руси — The Insider>, которую в 2022 году спустили священникам РПЦ. Но на местах, в глубине России, кажется, эту обязаловку легче обходить.

Разнарядок идти служить батюшкой на фронте в нашей епархии нет. И без того по всей стране сейчас ощущается нехватка священников. Каждый год из духовенства уходит больше людей, чем приходит.

Это, кстати, не только российская, а общемировая тенденция. В христианстве, кроме, может быть, некоторых стран Африки и Латинской Америки, служение священника становится всё менее популярным. А это значит, что священник РПЦ становится более ценным для своего начальства. Если он уйдет, его место будет проблемно закрыть кем-то другим.

О российском духовенстве часто формируется негативное впечатление из-за эпатажных высказываний разных его представителей, наиболее активных в медийном пространстве. То женщин они обвиняют в алкоголизме мужей, то за власть призывают молиться, то детей бить, то на войну идти. Тот же отец Андрей Ткачёв, например.

Вообще таких священников в РПЦ всегда было достаточно. Большинство из них довольно умные, и я думаю, что это просто способ добавить себе медийности, работа на личный бренд. Поэтому они и говорят вещи, вокруг которых точно будут споры. Только это не про проповедь христианства, а форма самоутверждения.

Но люди в России сейчас ищут, как справиться со своим депрессивным состоянием, как облегчить себе жизнь. Им определенно не нужен этот лишний хайп, лишние эмоции. Я точно знаю, что спокойные, вдумчивые священники собирают вокруг себя много людей.

Я для себя нахожу большую отдушину в создании определенной атмосферы в приходе. Это пространство, в котором человек будет испытывать положительные эмоции. Я постоянно встречаю уставших и несчастных людей: замотанных врачей, учителей, продавцов, водителей маршруток — кого угодно. Человек, сломанный системой, настолько выжат, что у него просто не остается ни моральных, ни физических сил на человеколюбие. Поэтому если жизнь дает шанс создать место, где люди могут получить человечность, это для них настоящий подарок жизни.

Одновременно в последние годы я испытал огромное разочарование во всех структурах, под любыми флагами. И в либеральном, и в патриотическом, и вообще в любом лагере интересы конкретных людей не ставятся ни во что.

Можно одной рукой декларировать ценность человеческой жизни, говорить, как человек важен и бесценен, а другой рукой — вводить масштабные санкции, которые влияют на жизнь обычных людей, но никак не влияют на экономику. С одной стороны, частному человеку запрещают пользоваться привычными сервисами, а с другой — продолжают покупать у России нефть. Этот набор противоречий и привел меня к разочарованию.

Возможно, самое главное последствие того, что происходит сейчас, будет в том, что создание крепких общественных институтов снова отложится еще на одно поколение. А мы просто будем обрастать частными связями, знакомствами, маленькими сообществами. Как это было в 1990-х.

Каждое новое поколение в России как будто заново проходит те же шаги, что и предыдущее. Посмотреть на 1970–80-е — огромный шок, война в Афганистане. В 1990-е годы об этом уже почти не вспоминали. Потом — Чечня. У каждого нового поколения была своя травма. Сейчас будет травма вокруг «СВО». Очевидно, что следующее поколение первое, что сделает, — попытается не ассоциировать себя с «СВО». И снова получится так, что общество не отрефлексирует произошедшее. Мы заново запускаем этот круг.

В плане общественной жизни мы, россияне — вечный тинейджер. Нам очень нужно вырасти. Жаль, что, скорее всего, наше поколение не оставит после себя чего-то, что следующему поколению захочется продолжить.

«Я ушел из священников РПЦ — не хочу мучиться в атмосфере двоемыслия»

Павел, бывший священник РПЦ

Пришел такой момент, когда я ушел из священников, ушел из РПЦ. Если честно, раз религия не может ничего в этом мире остановить, то нафиг она нужна. Не может остановить войну, зло... Она применяется лишь для идеологического обслуживания власти. Нужна для того, чтобы вдохновлять людей друг друга убивать.

Прежде я придерживался иных позиций. В 1990-е годы у меня были откровенно промонархические взгляды. Пацифизм я считал вредной идеологией. Потому что пацифисты чаще всего неверующие — либо атеисты, либо агностики.

Сейчас у меня другая работа. Самое худшее — это объясняться с теми людьми, которые узнаю́т, что я был попом. Ты приходишь на новое рабочее место — на тебя смотрят как на прокаженного или идиота. Был случай, когда одна бухгалтерша про меня узнала и стуканула директору, меня в итоге не взяли. Оказывается, есть такое суеверие: если попа возьмешь, то всё, п**дец тебе будет. Чтобы преодолеть эту инерцию, мне пришлось, что называется, побороться за место под солнцем.

Сейчас я воспринимаю религию как культурологический феномен, как род психологической реальности. Она имеет право на существование, но она не единственная истина. Есть еще язычество. Вот в Марийской Республике вообще часть населения не является христианами. Там священные рощи есть, люди туда ходят молиться. У них своя религия. Марийцы незлые люди. Хотя на «СВО» у них очень высокий процент погибших.

Мне жалко Марийский край. Москвича попробуй затащи на войну — он тебя пошлет. А в далеком регионе легче всего человека поймать, особенно кого-нибудь в деревне. Вот как у меня сосед пошел [на войну]. Говорит, я у мамы на шее сижу, мне 54 года, до пенсии далеко, денег нет. Пойду, подработаю. В Марийском крае вообще нищета. Или в Башкортостане. Они и идут.

По поводу войны. У людей сейчас такая стадия — средняя между торговлей и принятием. Сейчас все были бы рады, если бы война закончилось. С любым результатом. Честно скажу, мне иногда хочется, чтобы Киев подписал капитуляцию и всё бы закончилось. Чтобы ничего никуда не летало ни к кому.

К нам постоянно летает. Третьего дня был взрыв, будто в пяти метрах от моего дома. Иногда выйдешь из дома — и что-то такое летит в темноте, жужжит. У нас же тут рядом нефтеперерабатывающий завод, туда периодически прилетает. Интернет глушат, в центре наглухо, бывает, отключают. Сейчас вообще такой парадокс: выедешь за город — интернет берет. Приезжаешь в город — не берет. Раньше наоборот было.

Я знаю попов, которые ездят на ту сторону. Они там освящали, иконочки раздавали. Может, хотят выслужиться. Люди и на войне нуждаются хоть в каком-то утешении. Наверное, это хорошо. Есть такая грустная необходимость — быть капелланом, потому что надо поддержать людей. Правда, поддерживать не в том плане, что надо кого-то убивать, а в том плане, что надо быть милосердным к своему врагу.

Нет, если это история добровольная, — человек пошел туда ради денег — то я это не принимаю. А вот если не добровольная… Я не люблю, когда наших людей называют «орками». Считаю, что это тоже людоедство, только с другой стороны. Человека взяли, скрутили и отправили. Как к нему относиться? Он подневольный.

В автобусах я особо не слышу патриотических разговоров. Народ старается вообще избегать этих тем. У нас такой «заговор молчания» в обществе есть. Какие-то сборы на армию бывают, и на церковных приходах это прямо золотое дно. Я ездил к товарищу-попу в один провинциальный городок. У него резкая антивоенная позиция, но он в системе, деваться некуда. Говорит: «Вот мы собирали по благочинию, набрали около 35 тысяч рублей. Такая разнарядка приходит, попробуй откажись — начнут косо смотреть».

Вообще на местах священникам можно многое саботировать. Например, вкладывать другой смысл в молитву о победе в войне. Дело в том, что текст не живет вне интерпретации и его можно трактовать иначе. Можно проглатывать слова, можно менять их — но это до поры до времени. Всё зависит от позиции настоятеля и «сознательных» прихожан: стуканут — не стуканут.

Активно «зиганутых» попов я почти не вижу. Пара-тройка, может, и есть уже совсем упоротых. Кто-то это делает из соображений карьеры. Но есть и еще один важный момент: в РПЦ ведь работает отрицательный отбор. Самые умные стараются в церковь не лезть. Кто сейчас учится в семинариях? Те, кто в университеты не может пройти, у кого проблемы с ЕГЭ, низкий IQ. ЕГЭ экзамен сложный, если набрал высокие баллы, — пойдешь не в семинарию, а в нормальное учебное заведение.

В семинарии обычно идут не самые интеллектуальные, и ими легко управлять. Они живут эмоциями. И вообще религия сама по себе не подразумевает мыслительного процесса. Особенно православие. Как говорится, шаг вправо, шаг влево — уже ересь. В католичестве или лютеранстве можно посомневаться, а в православии всё очень закостеневшее. Или где-нибудь в Европе можно посомневаться, возразить. А в России — нет. Как владыка сказал, так и надо думать, даже если ты думаешь иначе. Некоторые попы искренне так и делают.

С кадрами в РПЦ проблема есть. Священников не хватает. Но это в России уже системная проблема. У нас ментов не хватает, врачей, учителей. В этом году в одну семинарию поступало 13 человек — поступило 12. Видимо, тринадцатый был совсем «отбитый», решили не брать. Когда я поступал в начале нулевых, нас было 90 человек на 40 мест.

У молодежи, как я вижу, религия не в тренде. Большинство молодых людей либо не интересуются религией, либо откровенные атеисты. Схлынула эта мода 90-х. В начале 2000-х что-то еще держалось по инерции, а сейчас — всё.

Можно ли заставить? Не знаю. Вообще считаю, что роль насилия не стоит недооценивать. Как говорится, если долго-долго долбить, что-то получится. Советскую идеологию тоже вбивали насильно, и это работало, как ни странно.

Насчет молодого поколения не уверен. Если воспитывать 17-летних, вряд ли что получится. А вот навязывание детсадовцам с трех лет, возможно, сработает. Школьники на все эти разговоры о важном ходят как попало, сужу по своим. Обычно сидят, играют в телефоны. Некоторые вообще не ходят.

Я рад, что ушел из церкви. Каждый раз думаю, как хорошо, что я в это дерьмо не влез. Мне бы пришлось жить в атмосфере двоемыслия, мучиться.