«Погибнуть не так страшно, как оказаться в российском плену». Исповеди освобожденных украинцев

«Я знаю, их содержали достойно». Эту фразу Владимир Путин произнес 21 февраля 2024 года на встрече с Сергеем Шойгу, который докладывал о «зачистке» Крынок. Замечание касалось украинских военных, которые держали оборону населенного пункта, — Путин «советовал» заставить их сдаться, отметив, что с военнопленными российская сторона обращается «в строгом соответствии с определенными международно-правовыми документами и международными конвенциями». Село Крынки, впрочем, занято не было: уничтожение этого украинского плацдарма оказалось очередным фейком, распространенным российскими военными на фоне оккупации Авдеевки, — как и то, что Россия «достойно» обращается с пленными.

По свидетельствам мониторинговой миссии ОБСЕ по правам человека, украинские военнопленные постоянно подвергаются истязаниям и пыткам, а нечеловеческие условия содержания присутствуют в 32 из 48 мест их заключения — как в России, так и на оккупированных территориях. Причем речь не только о военных, но и о гражданских: Россия, грубо нарушая требования Женевской конвенции, не проводит различий между комбатантами Украины (лицами, принимающими непосредственное участие в боевых действиях в составе вооруженных сил) и гражданскими (мирными жителями, «задержанными» российской стороной на оккупированных территориях) — она берет в плен и тех, и других.

Александр: «В Курском СИЗО нас избивали досками, раздев догола, а потом катались на нас верхом»

Александр, гражданский, был взят в плен в селе Микуличи Киевской области 2 марта 2022 года. Пробыл в плену месяц и 13 дней.

Россияне зашли в село в шесть утра, сразу начали стрелять — попали в школу, повредили часть домов. Заходили с нахрапом, чтобы мы их боялись — машин <БМП — The Insider> восемь сразу было. Когда они пришли, мы сидели в погребе.

Через несколько часов я вылез, чтобы согреть воды, и наткнулся у себя во дворе на двоих русских с автоматами. Первое, что они спросили, есть ли у меня сигареты. У меня был только самосад, и они отказались. Потом подошел офицер, сказал: «Привет, майдановец!» — и сразу ударил прикладом по колену. Забрал телефон, а там переписка со знакомыми, которые присылали кадры из Бучи. Он увидел это, и сразу: «Это наш человек».

Меня скрутили и отвели к перекрестку. Там уже лежал молодой парень — Сережа Кондратенко, он потом вместе со мной был в плену. Нас обоих закинули на БМП и повезли в сторону Бородянки. Но на Варшавской трассе они увидели блокпосты и испугались. Спросили у Сережи: «Как ты сюда проехал? Была ли тероборона?» Он ответил: «Да», и мы вернулись обратно в Микуличи — там они нас привязали к гусеницам БМП и оставили так лежать.

Следующие двое суток нас все время перевозили с места на места и постоянно допрашивали: «Где нацики? Где бандеровцы?» Имитировали расстрел. На ночь снимали с БМП и связывали. Бросили к нам еще четверых пленных — бойцов теробороны. Их сильно избили, а одному воткнули штык-нож в ягодицу — он так и лежал в луже собственной крови, которая становилась все больше и больше. Они забрали у него кроссовки — так спорили друг с другом, будто никогда в жизни кроссовок не видели. У меня был тулуп — нас это спасло, потому что было очень холодно. Я сумел развязаться и накрыл им ноги парня, истекающего кровью.

Потом нас сдали другой группе военных. Среди них был подполковник из Беларуси, он спросил меня, кто такой Бандера. Я рассказал. А он мне: «А почему тогда нас им пугают?»

Он разрешил нам сходить в туалет — впервые за все время, что мы были в плену, — и перевязать бойца теробороны, истекающего кровью. Я надеялся, что этот подполковник меня отпустит, потому что после нашего разговора о Бандере он сказал: «Этого тракториста я им не отдам».

Но нам надели на голову мешки, бросили в камаз и снова повезли — отдали солдатам в черной форме, похожим на спецназовцев. Привезли переночевать в какое-то похожее на столовую помещение. Там же они складывали «свое» добро — вещи из украинских домов.

4 марта нас перевезли в «холодильники Гостомеля» — производственное здание с холодильными камерами для мяса, там мы просидели четверо суток. Все это время привозили и увозили других парней. У одного из них был календарик «Азова» — его там и расстреляли. Еще одного расстреляли, потому что мест в машине не хватало.

8 марта нас вытащили на улицу, туго стянув руки за спиной пластмассовыми стяжками. Боль настолько невыносимая, что все начали выть. Продержали минут 20, а потом перевязали уже нормально и повезли в Беларусь, в Гомель, в какое-то СИЗО.

Там было 65 человек — на ИЛ-76 нас перевезли в Курскую область. Сначала разместили в палаточном городке. На улице 10–15 градусов мороза, а у многих не было обуви — они у всех забирали кроссовки, и парни много часов сидели в снегу на коленях, пока нас принимали и обыскивали.

В каждой палатке было 14 парных кроватей по кругу. В центре — буржуйка. Вокруг лагеря колючая проволока, постоянно ходил часовой в балаклаве, с автоматом и овчаркой — все, как в фильмах о Второй мировой.

Пить не давали, я собирал снег и топил в буржуйке. Еду давали такую горячую, что было сложно держать в руках. В туалет не пускали, а потом в 15-градусный мороз заставили мыться на улице — вода замерзала тут же. Они снимали на камеру, чтобы показать в сюжетах Скабеевой и прочих пропагандистов, что якобы обеспечили нас хорошими условиями.

Первую группу людей из лагеря вывезли 13 марта, а потом нас — 14-го. Доставили в Курское СИЗО-1. Те, кто нас перевозили, сказали, что теперь нам будет легче — в СИЗО есть унитазы, вода, но там как раз и начался ад.

Когда нас привезли, началась «приемка». Это избиения и издевательства на протяжении шести часов. Нас раздели догола, били досками и электрошокером. Потом русские напились, садились на нас верхом и ездили, приговаривая, что «катаются на свиньях».

В день штук по восемь допросов. Но самое тяжелое — стоять на плитке во время допросов. Пока они «работают» с одним человеком, все остальные должны стоять на коленях — руки за спиной, голова опущена вниз. Когда два-три часа так простоишь, ноги отказывают. Один из нашей камеры так порвал сухожилия. Я боялся, что его из-за этого никто обменивать не станет, но обменяли.

Во время допроса постоянно по кругу задавали одни и те же вопросы: где нацики, где военные части, где бандеровцы? Однажды я не выдержал и спросил: «А как вы отличаете нациков от бандеровцев?», и конвоир накинулся на меня: «Ах ты, старый, еще и умничать вздумал!»

При этом они говорили, что Украина сдалась, а Зеленский сидит в погребе в Польше и ему Байден не дает подписать мирное соглашение. Я понимал, что это бред, а другие, те, кто сидел с первого дня вторжения, верили.

В каждой камере был дежурный, который должен был докладывать, когда кто-то из конвоиров входил, — причем только на русском языке. «Камера такая-то. За время вашего отсутствия происшествий не случилось. В камере столько-то человек, дежурный такой-то, такого-то года рождения».

У меня в камере были парни, которые не знали русского, из Тернополя. Я пытался их учить, но они все равно ошибались. Помню, один вроде все четко произносит, а в конце — «89-го року», и конвоир его сразу молотком по спине.

Целыми днями нас заставляли петь гимн России, «Выходила на берег Катюша», «День Победы». Рано утром поднимают, смотрят в глазок — ты должен сразу вскочить, и сразу — гимн, а потом — Газманов, «Дядя Вова, мы с тобой», «Катюша» и все эти дебильные песни. При этом нужно стоять смирно, и так повторялось через каждые 15–20 минут. Если плохо поёшь, они приходили ночью и заставляли рассказывать наизусть, не давая спать до утра.

Была и утренняя «проверка» с овчаркой. Нас выводили в коридор, руки — ладонями вверх, сажали почти на шпагат и били по рукам и ногам, а собака за задницу кусала — фашисты в концлагерях делали то же самое.

Сидеть или лежать в течение дня было запрещено. Если они видели, что кто-то присел, то ночью приходили издеваться. Когда вели по коридору, голова должна была быть опущена вниз до самых колен, и только так — гуськом, можно было передвигаться. Одному парню из Чернигова срывали плоскогубцами кожу с указательного пальца, вместе с ногтем, — он был в теробороне, и они так его ломали. Потом он показывал нам эту кожу снятую — они ее скотчем ему обратно примотали.

В день нам давали одну буханку хлеба и какой-никакой суп на пятерых. Иногда перепадала какая-то вонючая рыба. Главное — что были вода и туалет. Вещи все забрали, спорили еще, кто заберет мой тулуп, а я в нем и в земле валялся, и в моче спал, и все равно они накинулись на него и стали делить.

Я попал в четвертый обмен. Но перед этим они разыграли спектакль. 12 апреля нас привезли на аэродром в Курске, а потом сказали, что обмена не будет — из-за жителей «ДНР» и «ЛНР», которых привезли на обмен вместе с нами (их забрали, потому что они не хотели воевать). За неповиновение им угрожали: «Мы вас обменяем, но ВСУ вам прострелят колени». Так их запугали, что они падали на пол и кричали: «Не надо нас обменивать!»

И в итоге нас вернули обратно в СИЗО, устроили ту же «приемку», как в первый раз. И этих лднр-овцев тоже поставили на колени и стали избивать. Ходили по ним в берцам, били электрошокером, досками. А потом говорят: «Мы пошли вам навстречу, не обменяли вас и повезем домой, поэтому ваша задача — идти в военкомат, брать оружие и помогать доблестным российским войскам е**шить хохлов, поняли?» Они: «Так точно». Я потом у этих парней спрашиваю: «Ну что, как вам русский мир?»

Меня обменяли 14 апреля 2022-го, а 13-го затопили крейсер «Москва», и те, кто вернулся позже, рассказывали, что, когда это произошло, конвоиры совсем озверели и избивали всех до полусмерти. Ломали руки, а брови оставались прямо на арматуре, которой били.

Я думал, что никогда не вернусь домой. Не знаю, как так повезло. Там осталось много молодых парней, когда я уезжал, и я часто думаю: «Может быть, было бы правильнее, чтобы меня там оставили, а их отпустили».

Александр: «Я подпер рукой голову, они сказали, что я уснул, — вытащили и избили»

Александр, военнослужащий Национальной гвардии Украины, участвовал в обороне Мариуполя, взят в плен вместе с остальными защитниками «Азовстали». Был в плену 20 месяцев, обменян 31 января 2024 года.

До полномасштабной войны я уже проходил службу по контракту в Национальной гвардии Украины. На момент российского вторжения мы находились в секторе возле Мариуполя и получили приказ держать оборону города. Сначала это были бои возле Мариуполя — поселки Старый Крым, Кременевка, мы откатывались все глубже и глубже в город, а спустя полтора месяца боев оказались на заводе «Азовсталь».

Я получил ранение в конце марта и попал в госпиталь, еще когда там были антибиотики и какие-то обезболивающие. Позже стало намного хуже. Я тогда практически не мог ходить — меня ранило в ногу, голову и в спину, а другие пацаны, мои сослуживцы, еще могли из-под завалов выгребать еду, поэтому какие-то запасы были. И логистика еще была налажена — подвоз еды и всего остального. А уже когда мы выходили с «Азовстали», в госпиталь невозможно было зайти, не закрывая нос: бункер «Железяка» узнавали по запаху, и картины там были ужасающие.

К моменту сдачи в плен я уже немного мог передвигаться. Мы забрали носилки с тяжелоранеными и выходили вместе с ними. Раненых мы затолкали в машины скорой помощи, а сами загрузились в автобусы, и нас повезли в Еленовку.

В Еленовке было худо. Воду нам привезли только через два или три дня. Раненые ребята получали помощь от наших же медиков, которые использовали те медикаменты и перевязочные материалы, которые смогли захватить с собой из остатков с «Азовстали». Антибиотиков особо не было. У нескольких ребят были открытые раны — их нечем было зашить, и люди гнили заживо.

Места было мало: мы спали на полу, в коридорах — во всех помещениях, где только можно. С едой тоже было плохо: кормили маленькими порциями — так, чтобы просто не умерли.

С июня начались этапы — кого-то повезли в оккупированную Луганскую область, кого-то — в Донецкую, кого-то — на территорию России. Меня сначала перевезли в Горловку. Водили на допросы: хотели узнать, кто совершал в Мариуполе военные преступления — те, которые они сами и совершили. Заводили уголовные дела. А потом тех, на кого эти дела заведены, тоже обменивали. Так что это оказалось просто формальностью.

После Горловки меня перевезли в колонию в России — это случилось уже перед самым обменом. 23 января нас забрали, как мы предполагали, на обмен, но уверенности, конечно, не было — это могло быть и очередным этапом. Мы ехали довольно долго, я так понимаю, в Ростовскую область, но ориентироваться было сложно, поскольку глаза у нас были завязаны. Нас привезли, посадили на борт самолета, потом мы приземлились, и тут нам говорят: «Домой вы не попадете. Украинцы сорвали обмен — сбили самолет, который вылетел перед вами». И после этого нас отвезли в СИЗО в Таганроге.

Когда нас туда доставили, была «приемка». Били по голове, по затылку, по спине, в грудь. При этом всячески обзывали и пинали — делали все, что им приходило в голову. Потом закрыли по камерам — по семь–восемь человек. Два раза в день выгоняли в коридор на так называемую проверку — избивали и заставляли выполнять разные команды: «Встать на растяжку», «К осмотру» и все в таком духе.

Кормили, конечно, плохо. Была баланда, суп из лука — несоленый, и иногда немного картошки, смешанной с селедкой.

Малейший повод мог стать причиной издевательств. Однажды меня избили, сказав, что я заснул за столом. Вывели и избили. А я просто сел и подпер рукой голову. Они посчитали, что я уснул.

Мы так прожили неделю, а потом нас повезли на обмен. Вернее, об этом никто, конечно, не сообщил: просто пришли и сказали, чтобы мы собирали вещи. Затем завязали глаза, руки и, погрузив в автозаки, привезли на аэродром. Там посадили на борт самолета и доставили, как мы уже потом поняли, в Белгородскую область. Потом — снова автозаки. Вообще когда грузят в автозак — это плохой знак, потому что это может быть новый этап, а новый этап, новая зона — это снова «приемка». Но когда нас пересадили в автобусы и дали команду развязать глаза и руки, мы поняли, что нас наконец везут на обмен.

И в тот момент, когда зашел представитель украинской стороны и сказал: «Хлопці, вітаю вас удома!», — мы ликовали.

Виктор: «Больше всего боюсь, что не смогу подорвать себя гранатой, — не хочу снова оказаться в российском плену»

Виктор, военнослужащий, участник авиапрорыва в Мариуполе, взят в плен вместе с остальными защитниками «Азовстали». Был в плену 13 месяцев, обменян 11 июня 2023 года.

На момент полномасштабного вторжения многие регионы Украины не были к нему готовы, и поэтому когда я пришел в ТЦК в Бердянске, меня не смогли оформить. Сказали, что сейчас много людей и нужно прийти завтра. А уже на следующий день сотрудники военкомата и правоохранительные органы покинули территорию, не проинформировав население о возможной оккупации.

Я понимал, что оставаться дома небезопасно, как и скрываться в убежище, потому что если меня схватят русские, то по документам поймут, что я военнослужащий, а это или расстрел, или плен. Я поехал в сторону Запорожья, туда, где был военный комиссариат. Там уже узнал, что Бердянск оккупировали.

В комиссариате меня так и не оформили — не было старших. Со мной тогда было еще человек 60–70, мы самоорганизовались, нашли транспорт и вернулись в Бердянск. Стали заниматься партизанской деятельностью.

Я видел, как вели себя русские в Бердянске. Как они забирали у бабушек и дедушек автомобили, отбирали хлеб — в городе было место, где выдавали продукты, так они подходили и отталкивали всех, забирая все себе. Однажды убили мужчину только за то, что он назвался патриотом. Спросили у него что-то, а он ответил: «Да, я люблю Украину», — и его застрелили прямо на улице. Мы могли только наблюдать и ждать украинские силы, но потом поняли, что нужно выезжать. И это чудо, что на тот момент мне удалось обмануть проверяющих и проехать все блокпосты.

Когда меня не записали в Запорожье, я хотел просто взять машину и поехать к ребятам на линию обороны. Я понимал, что у меня больше опыта, чем у тех, кто пришел служить в первый раз. И тут, когда Мариуполь был уже в кольце, наше управление дало указание пролетать вертолетами над вражеским ПВО — напрямую в Мариуполь. И я решил участвовать в этом авиапрорыве.

Мы загрузили вертолеты необходимыми медикаментами, вооружением и полетели. Нас было трое добровольцев, которые должны были туда прилететь и остаться.

В уже пустые вертолеты необходимо было загрузить тяжелораненых, которые были без ног, без рук и могли в любой момент умереть. В Мариуполе уже не было ни света, ни оборудования, чтобы им помочь. Поначалу получалось, а потом вертолеты начали сбивать. По нашему вертолету стреляли, мы успели его посадить, разгрузить, затащили туда ребят. Я остался, а вертолет взлетел, и его сбили. Никто из ребят не вернулся домой.

Когда я прилетел, ребята спрашивали, какие есть новости с большой земли. Они в тот момент понимали, что погибнут. Никто не думал о плене — все понимали, что такое Россия и что может быть в этом плену.

У нас не было еды. Рацион состоял из щепотки каши без соли. Не было питьевой воды — мы кипятили воду, которая где-то долго стояла. В городе еще можно было найти что-то в брошенных домах. У меня, например, была позиция в сгоревшем доме. У нас на тот момент не было ни артиллерии, ни танков, ни боеприпасов. И я смотрел, как русские просто расстреливали все вокруг, чтобы у людей не было возможности в этих домах находиться. И видел, как при этом погибали мирные граждане. А у нас становилось все больше раненых.

В бункере, где лежали раненые, авиабомба пробила часть потолка. Ребята не могли ходить, по большинству уже ползали черви. Воды не было, нам приходилось искать ее под завалами. Мы приносили, а они лежали и смотрели, понимая, что это конец. Медикаментов не было, заканчивались даже бинты. Потом нам сказали, что придется выходить в плен. Обещали, что это на три-четыре месяца, и мы будем находиться на территории Донецкой области. У нас будет мобильная связь, мы сможем сообщить родным, что живы. Будет горячее питание, и никто не будет нас бить. Конечно, все это оказалось ложью.

Нас разбрасывали по тюрьмам, а заезды в них — самое страшное. Три месяца прошло, думаешь, что едешь в Украину, а тебя вдруг встречает тридцать человек, ты выходишь, а там — собаки, палки, электрошок, и тебя бьют четыре часа, уничтожают морально, психологически. Кого-то забивали до смерти.

Правда, при заезде в Еленовку было более или менее нормально. Нас осмотрели, раздели, забрали какие-то вещи и определили в бараки — небольшие двухэтажные здания постсоветского типа, рассчитанные на 100–200 человек. Нас было более 700 человек. Люди спали в туалетах, в проходах — один на одном. Ни еды, ни воды не было. Потом стали немного кормить, но кипятком. Мы обожгли себе всю ротовую полость, потому что были очень голодные, а еда была невероятно горячей, а на весь процесс приема пищи отводилась то ли минута, то ли сорок секунд.

Поначалу били только, когда забирали на допросы. А когда стали развозить по этапам, били уже всех и постоянно. Было так, что сегодня троих избили, завтра — десятерых, послезавтра — тебя одного.

Во время подъема они включали гимн РФ — мы должны были стоять строем на улице, но определенного распорядка не было. Мы не знали, когда нас покормят, когда поведут на допрос. Но было терпимо, потому что мы могли немного общаться между собой.

Я знаю ребят, которые были в других тюрьмах: там они вставали в 5:40 утра, пели гимн и стояли так до 10 вечера. На них была направлена камера — если попробуешь присесть, избивали. И посидеть можно было только 5–10 минут, во время которых им давали поесть. Все остальное время ты стоишь.

После Еленовки меня отправили в Горловку — в этом плане тоже повезло, потому что это место содержания в Донецкой области, а многих перевезли в Россию. Нас сильно раскидали. Колоний, где содержатся наши военнопленные, очень много, и везде к нам относятся гораздо хуже, чем к сидящим там заключенным — насильникам и убийцам. На ДИЗО, например, часто отправляют азовцев, потому что над ними издеваются больше всего.

В Горловке, когда нас только привезли, началась «приемка». Били часа четыре — руками, палками, трубами, натравливали собак. По голове били меньше, а тело все забивали, заставляли в это время гимн кричать.

Потом распределили нас по баракам, я был в бараке, аналогичном тем, что были в Еленовке, с единственным отличием — здесь были кровати. В бараке было холодно, полная антисанитария, душ раз в неделю — тебе выдается хозяйственное мыло, один брусок, который делится на месяц на три человека. Постирать что-то невозможно. У многих были вши, чесотка.

Единственное, в Горловке кормили немного лучше, чем в Еленовке. Но при этом это выглядело так: мы забегаем, головы опущены, руки за спиной, и пока мы забегаем, они нас бьют. После того как поели, должны сказать: «Большое спасибо!», сдать посуду и выбегать обратно. Пока выбегаем всей цепочкой, они встают возле выхода и бьют палкой — в кого попадут. Голова обязательно должна быть опущена. Если поднимешь голову, тебя изобьют индивидуально — заберут, и три-четыре человека будут бить тебя одновременно.

В Горловке, в отличие от Еленовки, был четкий распорядок. В пять утра подъем. Потом нужно быстро застелить кровать и выбежать на улицу на условную зарядку под российские песни. Разминка рук, шеи, приседания. Все это нужно выполнять — если что-то не делаешь, следует физическое наказание.

Потом поименная проверка, после которой загоняют в барак, и у тебя остается сорок минут личного времени до приема пищи. На прием пищи необходимо построиться коробочкой и идти, распевая какую-то песню. Нам выдали список песен, которые нужно было выучить. Дается день или полдня, чтобы выучить. Если не выучишь, изобьют. Проверяли рандомно: могут подойти внезапно и спросить: «Третий куплет, четвертая фраза» — не ответил, тебя забьют.

Ни в коем случае нельзя говорить на украинском. Был один мужчина, который ответил на какие-то вопросы по-украински. Его забрали. Этого мужчины не было два-три часа, потом он вернулся — еле зашел. Мы ничего не спрашивали, потому что понимали, что произошло.

После того как поели, снова подсчет, потом еще одна проверка, после нее были различные принудительные работы — не каждый день, но периодически. Забирали носить мусор, копать, кирпичи таскать и все в таком духе. Потом обед. После нескольких месяцев плена начали выдавать какие-то книги — штук пять на триста человек.

Особо никого не лечили. Мужчина, который был рядом со мной, умер из-за раны в пятке. Он временами был то желтый, то синий, то блевал, то сознание терял. Периодически забывал свою дату рождения, свое имя. Месяца три он «отходил» на наших глазах. На какое-то время его забирали в лазарет — запихнули его пятку в тряпку, и он так ходил. Как-то он просто вырубился. Мы вокруг него бегали, просили помочь. Они взяли какого-то медика из наших — просто человека, который хоть что-то понимал, но понятно, что тот уже не мог ничего сделать. Пару дней тот мужчина так протянул, а потом просто не проснулся. После этого он пролежал с нами еще два дня — его не забирали, мы через него переступали, а они смеялись.

Иногда они забивали людей до смерти. Преимущественно в дисциплинарном изоляторе — мы с этими пленными не контактировали, но слышали их крики. Пять человек за то время, что мы там находились, так забили.

Первые полгода я надеялся на обмен. Когда цифра подходила к году, я думал: «Может, еще два, три года». Уже настраивал себя на это, не хотел только менять колонии. Бойцы «Азова» семь-восемь колоний сменили, а это семь-восемь «приемок» каждый раз. Но мне повезло: меня обменяли на 13-й месяц. Я не знал, что это обмен, — мы с пакетами на головах, нас по дороге били, мы как мусор по камазу летали.

Многие, конечно, задумываются о самоубийстве, но там и негде, и нечем. Были ребята, которых поломали через полгода: они ни с кем не общались, закрылись в себе, сидели по углам, всего боялись, дергались. Были ребята, которые не вывезли и согласились на получение российского гражданства, но они все равно находятся в колониях, ничего не меняется.

Я военнослужащий, скоро уеду на ротацию, и вполне может случиться, что я могу снова оказаться в плену. Больше всего я боюсь, что не смогу подорвать себя гранатой, потому что погибнуть не так страшно, как оказаться в российском плену.

Юлия: «Меня били, клали на стол и, вставив лейку в рот, заливали воду»

Юлия, гражданская, была взята в плен в Торезе (Донецкая область) еще до полномасштабной войны. Провела в плену 1 год и 8 месяцев, обменяна 17 октября 2022 года.

Мой муж умер в 2014 году. Когда началась война на Донбассе, он вывез нас из Тореза в Мариуполь, но после его смерти я не могла одна тянуть двоих детей, работать и снимать жилье, и мне пришлось вернуться обратно в Торез — под оккупацию. В 2019-м я второй раз вышла замуж, и спустя два года к нам пришли так называемые сотрудники МГБ ДНР, обвинили меня и моего мужа в шпионаже. С пакетами на головах, в наручниках нас отвезли в Донецк. И уже там беспощадно били, а потом отвезли в «Изоляцию». Мы пробыли там чуть больше месяца.

Все время, пока я там находилась, ко мне три-четыре раза в день приходили какие-то люди и заставляли подписать документы о том, что я сотрудничала с СБУ. Я говорила, что я этого не делала и не собираюсь ничего подписывать, но это было бесполезно. Им неважно, женщина ты или мужчина, после таких слов сразу начинали избивать.

Последней каплей, которая меня сломала, было давление через детей. Когда нас забрали, они остались у подруги, и однажды ко мне пришли и сказали, что если я не подпишу, то детей отправят в Амвросиевский детдом. Показали мне документы, где уже было прописано, что они их туда оформили. Я начала плакать. Просила: «Отдайте детей подруге», а они говорят: «Пиши явку с повинной, и тогда мы разрешим подруге взять опеку над детьми». И я насильно подписала бумагу о том, что я украинский шпион, чтобы дети не оказались в детдоме.

То, что там делали, невозможно выдержать. Ко мне еще не применяли ток, а ко многим — да. Но зато меня били, клали на стол и, вставив лейку в рот, заливали воду.

Режим жесткий. Днем ты не можешь ни присесть, ни прилечь. С подъемом собираешь вонючие матрасы и целый день находишься на ногах. Кроме этого, ты должен знать гимн «ДНР». А у меня голова плохо соображала, я не могла выучить, потому что в голову ничего не лезло. Они ходили, угрожали, пугали остальных, и девочки в камере стали помогать мне его учить.

Разрешали прогулку — максимум минут пять-семь с пакетом на голове. Там был так называемый прогулочный дворик метров пять на шесть, и ты ходишь в нем туда-сюда. Сверху решетка.

В каждой камере велась запись, и они постоянно за нами наблюдали. Если мы не нарушали установленного им порядка, нас не трогали. В основном избивали представители следственных органов «ДНР», которые приезжали. Этот же следственный отдел в первый день, когда нас привезли, дал указание охранникам нас избить — меня и мужа, потому что мы отказывались что-либо говорить и вообще не понимали, что происходит. Меня сильно побили, а крики мужа слышу до сих пор. Там работала стандартная схема — поставить человека спиной к стене и избивать, а ты не имеешь права защищаться, потому что тогда удары будут сильнее.

При этом ты всегда с пакетом на голове, его нельзя снимать без разрешения. Когда меня в первый раз избили и завели в камеру, то его сняли уже только девочки, находившиеся там. Когда я сама сначала попыталась, меня сильно ударили, сказав, что снимать нельзя. А когда открывалась камера, нужно было сразу брать пакет и надевать на себя. И так я терпела все время, пока меня не перевели в Донецкое СИЗО. Там я просидела год и семь месяцев, прежде чем меня обменяли.

В Донецком СИЗО уже не было таких издевательств. Периодически всех переводили из одной камеры в другую. В первой камере, куда я попала, было шесть человек, в другой — восемь, в третьей — шесть и в последней, где я сидела, — четырнадцать. Она была камерой политических, как мы ее называли, потому что туда согнали всех «шпионов» и «террористов». Ее заполнили уже во время полномасштабной войны. Причем эта камера была угловой, и нам казалось, что нас переместили сюда, потому что нас не жалко. Если будет прилет, то лучше мы погибнем, чем уголовники.

Еда была отвратительной. Бывали дни, когда ты можешь это съесть, а бывали, когда нет. Тем, кто был взят еще до полномасштабной войны, разрешались передачки, а те, кого они закрыли после 24 февраля, такой возможности уже не имели.

Помыться можно было раз в месяц в общей бане. Тебя ведут через общий пост, где стоят надзиратели — и мужчины, и женщины. По одну сторону раздевалки, по другую — душевые, и ты проходишь голый, а на тебя все смотрят. Прикрыться нечем, полотенец не было.

Я до сих пор не могу поверить, что это может правдой и что я через все это прошла. Для них выбить человеку зубы — ничего не значит, раздеть женщину догола и тыкать в нее — тоже. Я знаю женщин, которым к половым органам подключали ток. Не понимаю, как после такого эти люди возвращались домой и обнимали своих близких?

Как Россия нарушает международное право

Данные о количестве удерживаемых в плену украинцев сильно разнятся. Согласно последнему доступному отчету министерства по вопросам реинтеграции временно оккупированных территорий Украины, в российском плену находится более 4 тысяч украинцев. Из них более 3 тысяч — это военные, около тысячи — гражданские. Однако 25 февраля 2024 года уполномоченный Верховной рады по правам человека Дмитрий Лубинец заявил о 28 тысячах украинских пленных — исключительно гражданских.

Россия не только не создает информационно-справочного бюро по вопросам военнопленных, куда родственники могли бы обратиться с официальным запросом, как того требует Третья Женевская конвенция, но и всячески нарушает право пленных на общение с родными — даже тех, чье нахождение у себя она официально подтвердила. Часто эти данные Россия скрывает даже от Красного Креста.

В декабре 2023 года Генеральная Ассамблея ООН впервые использовала в тексте резолюции «О ситуации с правами человека на временно оккупированных территориях Украины, включая Крым» понятие «гражданских заложников», имея в виду «задержанных» украинцев, и это вполне уместно, поскольку российские власти, называя развязанную ими войну «спецоперацией», нередко даже не наделяют взятых в плен украинцев данным статусом и ото всех их прячут:

«Существует большая сложность в поиске и военных, и гражданских, поскольку российская сторона содержит украинских военнопленных отдельно от остальных заключенных: у них отдельные корпуса, отдельные конвои для сопровождения на следственные действия или в суды. Мы полтора года занимаемся поиском гражданских, и все это через невероятные усилия, поскольку российские власти делают все для того, чтобы не раскрывать ни имен, ни местонахождение, ни правовой статус — ничего. Они не допускают представителей комитета Красного Креста, равно как и не допустили комиссию для расследования теракта в Еленовке», — рассказал The Insider основатель гуманитарной инициативы «Пошук. Полон», юрист Николай Полозов.

Именно сокрытие информации и позволяет российской стороне обращаться с пленными так, как вздумается. Официальная позиция Кремля отрицает войну, а «серая зона», в которой оказываются пленные, стирает правовые границы — люди находятся как бы «за законом».