Многочисленные примеры из нашей истории показывают, что столетие со дня рождения большого человека часто становится началом его канонизации. Посмертное достижение им гипотетически предельного человеческого возраста развязывает младшим современникам руки и языки. Устанавливаются первые памятники, открываются музеи, в юбилейные речи впервые органично вплетается эпитет «великий», созываются мемориальные конференции и конгрессы, выходят фундаментальные собрания сочинений и красочные альбомы с портретами и фотографиями юбиляра…
Всем этим столетие Александра Исаевича Солженицына сопровождалось в полной мере. Даже «Литературная газета», председателем редакционного совета которой числится откровенный солженицынский недоброжелатель Юрий Поляков, опубликовала серию апологетических материалов под общей шапкой «Век Солженицына». Более того, канонизация автора «Матрениного двора» и «Ракового корпуса» началась уже давно, как минимум в последние четырнадцать лет его жизни в России, а в кругах оппозиционно настроенной интеллигенции – задолго до того, как Солженицын в Россию вернулся. Именно раздраженная реакция на эту канонизацию в 1986 году привела Владимира Войновича к попытке превратить Солженицына в пародическую личность. В финале романа Войновича «Москва 2042» писатель-русофил Сим Симыч Карнавалов въезжает в древнюю столицу на белом коне и устанавливает в стране жесткую диктатуру.
Впрочем, в реальной Москве 2018 года, как мы все имели возможность наблюдать, установление памятника Солженицыну в районе Таганки сопровождалось серией скандальных протестных пикетов. И мерзли в этих пикетах отнюдь не противники диктатуры, а те, кто утверждал и утверждает, что писатель был агентом империализма, в десятки раз преувеличил число репрессированных в СССР и защищал предателей, воевавших на стороне гитлеровской Германии. Короче говоря, в ход пошли старые добрые приемы советской пропаганды, бережно отреставрированные недавно тем же Поляковым. Похоже, что до «литературного власовца» остается рукой подать. В городке же Гусь-Хрустальный Владимирской области неизвестные граждане и вовсе разбили мемориальную доску, установленную к столетию Солженицына. Как-то не верится, что акт вандализма совершили поклонники романа «Москва 2042».
О чем все это свидетельствует? Не в последнюю очередь о присущей нынешней власти разорванности сознания, через телевизор перетекающей в сознание населения страны. Одной рукой ставим памятники едва ли не главному борцу с тоталитаризмом в СССР, другой – сажаем активистов «Мемориала» и санкционируем объявление «Мемориала» «иностранным агентом». Помню, как поразило меня в свое время поведение некоей чиновницы от культуры, отвечавшей за организацию чтений памяти Мандельштама в одном провинциальном городе. Утром, на конференции, она со слезами на глазах наизусть прочитала мандельштамовскую инвективу против Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны…», а вечером, на ужине в ресторане, попробовала поднять столь же искренний тост за «вдохновителя нашей победы в Великой Отечественной войне – Иосифа Виссарионовича Сталина»…
Одной рукой ставим памятники едва ли не главному борцу с тоталитаризмом в СССР, другой – сажаем активистов «Мемориала»
Однако сейчас мне хотелось бы говорить не столько о власти, сколько о писателе. Конечно, вандализм и сталинизм – это очень плохо, но как раз омерзительные слова и поступки вандалов-сталинистов указывают на то, что Солженицын никакой не Сим Симыч Карнавалов (хотя этим уподоблением скептики пользовались и в дни юбилея). С ним по-прежнему борются, прежде всего те, кого Войнович в своей книге размашисто превратил в союзников карикатурного двойника автора «Одного дня Ивана Денисовича».
Это значит также, что Солженицыну до забронзовения далеко: он, как колобок, уже в который раз ушел от опасности – опасности превратиться лишь в пыльный портрет на стене школьного кабинета литературы. Риск из живого явления превратиться в памятник самому себе на крутых изломах биографии подстерегал Солженицына несколько раз. Сначала на родине, когда в качестве обличителя «культа личности» он чуть не получил Ленинскую премию и не стал «живым советским классиком» вроде Шолохова. Потом – на Западе – в статусе «мученика и борца с советским режимом». А еще позже – снова на родине, куда он триумфатором, как и обещал, вернулся в 1994 году. Но каждый раз Солженицын обманывал ожидания и не подтверждал опасений, говоря и делая не то, что он, казалось бы, должен был сказать и сделать, а то, что действительно считал нужным.
Многое из этого не нравилось одним; многое – другим (и мне, например, тоже). Однако Солженицын ни на чьи мнения не ориентировался и ничьи групповые интересы не обслуживал – редкое, между прочим, качество. Он последовательно и бескомпромиссно гнул свою линию, то есть пытался разными способами ответить на вопрос: почему Россия и русский человек в ХХ веке оказались в том страшном положении, в каком оказались, и как это положение, не теряя своей самобытности, исправить?
Затронутые Солженицыным болезненные темы и огромный объем им написанного невольно подталкивают торопливого читателя к тому, чтобы, не до конца разобравшись в мысли автора, отбросить книгу и, очертя голову, ринуться в русский спор, бессмысленный и беспощадный. В итоге спорщики яростно полемизируют не с самим Солженицыным, а с тем, что за него Иванов или Рабинович «напели». Люди отталкиваются от своего неприятия солженицынского полувоенного кителя, от смутных представлений о содержании поздних солженицынских произведений (многие ли хоть заглянули в «Красное колесо»?), от мнений солженицынских оппонентов в России и на Западе, то есть от чего угодно, только не от подлинного солженицынского слова.
А вот чем спорить, вы лучше отложите на три часа все дела, снимите с полки книжку, откройте ее и с чувством, с толком, с расстановкой, прочтите: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать»…
Почти ручаюсь, до самого финала, до «Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось…», не оторветесь.
Олег Андершанович Лекманов – историк литературы, профессор школы филологии гуманитарного факультета НИУ ВШЭ