Мнения
Свистопляска вокруг Бориса Акунина и его книг, вызванная внесением его в «реестр экстремистов и террористов», — это этап не только в новейшей истории общественно-политической катастрофы в России, но и отдельно в истории российской и советской цензуры. Сам Акунин, как раз заканчивающий свой многотомник об истории России, сказал об этом: «Важная веха. Книг в России не запрещали с советских времен. Писателей не обвиняли в терроризме со времен Большого террора».
В зловещем фарсе вокруг писателя примечателен момент старта: началось всё с его ответа телефонным пранкерам о том, что он морально поддерживает Украину и помогает ей практически. В тот же день издательство АСТ объявляет об изъятии его книг из продажи и о том, что «будет дожидаться правовой оценки». Здесь важно обратить внимание, что кампанию формально начали не государственные органы, а как бы частное коммерческое издательство, принявшее пас от телефонных хулиганов, тоже (формально) к государству не имеющих отношения. Кроме того, содержание самих книг никакой государственной цензуре до того не подвергалось, они продавались даже в условиях признания автора «иноагентом». Да и объективно там нет ничего напрямую вредного для путинского режима, кроме разве что пропаганды гуманистических ценностей и общечеловеческих принципов жизни. То есть первично запрещены не книги, а их автор — «добровольным» решением самоцензуры издательства, а книги уже как следствие. При этом мы, конечно, не знаем, как это решение принималось, кто кому звонил и кто стоял в кожанке с маузером за спиной директора издательства Гришкова.
Продолжаем следить за руками. Уголовное дело еще только-только возбудили, но широкая публика и сам фигурант узнают об этом скорее через антиправовое внесение Росфинмониторингом имени писателя в список поклонников терроризма и сторонников экстремизма. В путинские времена это уже отполированный прием: следственные органы еще не разобрались, суда никакого, может, и не будет (хотя скорее будет, а полоумный депутат Гурулев по телевизору требует Акунина физически уничтожить), — а счета у человека уже заблокированы: террорист! Сейчас в этом списке 13 747 человек и 547 организаций, за большинство из которых мало кто заступится и о которых не пишут газеты.
Повальной реакцией торговцев книгами, издателей, книжных магазинов стало моментальное изъятие книг Акунина, в которых — повторюсь — ничего «такого» нет.
Но был один, который не стрелял. Издательство «Захаров» не стало делать никаких заявлений, не изъяло книг из продаж — и к ним моментально пришли с обыском (как будто специально, чтобы подкинуть дровишек политологам, которые академично спорят, в России еще персоналистский авторитаризм или уже фашистский тоталитаризм).
Я так подробно всё это пересказываю, потому что в сухом остатке — то, что большая, быстрая, скоординированная карательно-цензурная акция состоялась как бы без явного инициатора и специально уполномоченной организации, работающей по каким-то правилам. Но менеджмент и логистика кричат о том, что конкретного автора, стоящего за всем этим, не может не быть. Однако называть себя он не хочет.
Современная российская цензура — это в области интеллектуальной жизни такая ЧВК Вагнера, которой нет на бумаге, но на которую при этом работают тысячи специальных людей, получающих миллиарды из бюджета на деятельность очевидно разрушительную, незаконную, преследующую цели зла и только зла. Путин и его «государство» лицемерно отказываются это признавать до сих пор, командируя на казенные деньги аж в ООН целую делегацию МИДа, Генпрокуратуры, Минздрава, Минтруда, МВД, наперебой доказывающих, что в РФ с правами человека всё отлично и что вот, мол, у нас статья конституции, где цензура прямо запрещена законом. А то, что весь мир, и все граждане самой страны, наблюдают очевидную и разнузданную охоту на ведьм, — ну так «это другое», «нас там нет» и «не всё так однозначно».
Российская цензура — это такая ЧВК Вагнера, которой нет на бумаге, но на которую при этом работают тысячи специальных людей
Да, еще создатель современного российского государства (а не Украины, по Путину) Ленин настойчиво призывал, чтобы многие решения рабоче-крестьянского правительства принимались в глубокой тайне от самих рабочих и крестьян. Стеснительность и маниакальная таинственность — родовое пятно как центрального шампура этого государства, ВЧК-ФСБ, так и партийного ЦК и всех подконтрольных ему субъектов советской системы.
Но даже при коммунистах был специальный уполномоченный орган — Главлит. Его существование не выпячивалось, но сотрудники были «аккредитованы» во всех городах и районах не ниже райцентра (и очень многие были знакомы с ними лично), титанически ежедневно прочитывая миллионы строк газет, книг, сценариев и часто невольно предотвращая неразумные поступки и высказывания незадачливых творцов, так и норовивших выдать народу какую-нибудь очередную стыдную тайну Мальчиша-Кибальчиша.
Даже при коммунистах существовал специальный уполномоченный орган — Главлит
В этом отношении предварительная цензура даже гуманна: ответственность за вышедшее в свет произведение, если оно «залитовано» советской цензурой, несет контрольный орган, поставивший разрешительную печать. Цензура «постфактум» может быть свирепей и непредсказуемей, хотя писателю это может быть милее сердцу, если оно у него горячее и смелое, — да, его накажут, но с его текстом ознакомятся миллионы!
Дискуссии о предварительной цензуре или цензуре задним числом шли еще в царской империи, но доспорить до конца тогда не успели. Пришли новые цензоры, с маузером (и если уж классифицировать виды цензуры, то всегда еще существует самый гнетущий и страшный ее вид — самоцензура, о расцветании которой так мечтают тираны всех времен и народов и которая сейчас получила новое дыхание, да еще какое, когда люди в твиттере даже пикнуть боятся — и я их прекрасно понимаю).
Диалектическая дилемма, целиться ли в самого человека или в его тексты, тоже существовала столько, сколько развиваются свобода слова и борьба с ней.
После смерти Сталина советская цензура стала, страшно сказать, принимать более цивилизованные формы. Упомянутый Главлит уберегал авторов от публичной крамолы, в печати шли дискуссии о правде и искренности, Солженицын чуть не получил Ленинскую премию, преследовались прежде всего публикации за рубежом, за самиздатом гонялись, но уследить за ним было непросто, да и как сформулировать претензии, например, к распространению стихов Цветаевой и Мандельштама?
Сами уставшие от страха и репрессий партийные лидеры пытались идти на публичные дискуссии с подконтрольными им творцами, хотя в силу воспитания это часто принимало формы публичного разноса (но не расстрела и не уголовного дела!).
Жизнелюб и сибарит Брежнев на пару с Андроповым предпочитали высылать за границу отбившихся от рук писателей, артистов и музыкантов, нежели поднимать на них дубину уголовного кодекса. Открыто антисоветские песни Александра Галича распространялись и слушались даже в самых партийных семьях беспрепятственно несколько лет, прежде чем при туманных обстоятельствах его не попросили уехать в свободный мир (парадоксальное наказание для свободолюбивого человека). Кого-то тоже «просили», как Бродского и Солженицына, кто-то с удовольствием оставался на Западе после зарубежных гастролей (да, в тоталитарном СССР некоторые артисты и писатели ездили в зарубежные командировки, за счет советского государства).
Жизнелюб и сибарит Брежнев предпочитал высылать за границу отбившихся от рук, нежели поднимать на них дубину УК
Отдельно интересен феномен Высоцкого, у которого десятилетиями сохраняется репутация гонимого нонконформиста, при этом до самой своей смерти он играл главные роли в театре и кино, ездил по всему миру (с иностранной актрисой «белогвардейского» происхождения), а по Москве — на нарядном «Мерседесе», и даже пластинки у него выходили миллионными тиражами (правда, очень мало, и в Союз композиторов его бы точно не приняли). И уж за переписывание его песен на магнитофон точно не наказывали.
Здесь в теме отличий между эпохами цензуры возникает новый поворот: тираны, очевидно, не спешат ссориться с мастерами культуры, особенно народными любимцами (хотя срываются и регулярно наступают на эту банановую кожуру с громким криком «Черт побери»).
Юрий Шевчук, Александр Сокуров, многие поэты, честные политологи и политические журналисты, не замолчавшие и не уехавшие, даже нобелевские лауреаты — не хочется продолжать список, чтобы не подсказывать Росфинмониторингу, — сейчас красноречиво не поддакивают властям, но и репрессии им, как мне кажется, не грозят. Думаю, Шевчука с детства уважают во многих «силовых» департаментах, и Путину совершенно не нужен большой скандал именно с Юрой-музыкантом. Он запомнил, что в известном инциденте 2010 года потерял скорее он, чем прямой и бесстрашный Юра.
И уехавших Пугачеву с Галкиным поносят, и клевещут на них не министр культуры и не администрация президента, а специально существующие люди, как бы «неофициально» выбранные для этого шакалы Табаки, с трибун Госдумы и экранов государственного ТВ.
Пугачеву с Галкиным поносят не министр культуры и АП, а специально выбранные для этого люди
Нелегкое это дело — вытащить бегемота закономерностей из кафкианского болота нынешней системы, построенной из баллистических ракет, палок и говна… Но вот еще отличие: система при этом настолько хаотична, что наряду с вышесказанным в опалу при ней вдруг попадают люди, умеющие вести себя респектабельно и осторожно и имеющие большую школу выживания при советской власти. И нападают на них не за штурм Кремля, а за выполнение их прямых профессиональных обязанностей.
В брежневское время шельмования и запретов избежали и Александр Гельман, и Генри Резник, и Алла Пугачева. Теперь книга Гельмана запрещена на главной книжной ярмарке года (а ведь писать — его прямая профессия), Резника исключили из совета по правам человека (а права человека — это его прямая профессия), ну про Пугачеву все знают, притом что у нее в репертуаре не было ни одной антисоветской песни и сейчас нет никаких антипутинских гимнов. Ну уехала на юг, это вам как помешало-то?
В позднее советское время непросто было всем, и всякие были «ситуации», и в тюрьме диссиденты держали голодовки, но такой острой несовместимости с талантливыми людьми не было, тем более если они и не были впрямую бунтарями и борцами, а были и остаются просто профессионалами огромных талантов и в то же время нормальными живыми людьми. Вот именно по этому признаку нынешний режим оказался с ними несовместим, как сейчас с Акуниным и Быковым. Притом что они очевидно не представляют политической опасности: не расклеивают листовок, не создают штабы и не выходят на площадь, в случае с Гельманом и Резником хотя бы по возрасту, извините (господи, опасаться 80-летних, сколько же надо смелости иметь!).
Путина бесконтрольно бесит что-либо живое, его тянет к каким-то зомби, живым мертвецам, которых он поощряет, окружает себя ими и каковым является сам — разумеется. (От одного такого он сам чуть не пострадал, но в итоге так разозлился, что взорвал его самолет.) И так он волей-неволей своими руками вписывает себя в строку бородатого советского анекдота о «мелком политическом деятеле эпохи Аллы Пугачевой».
Путина бесконтрольно бесит что-либо живое, его тянет к живым мертвецам
Брежневу нравились космонавты, шахматисты, хоккеисты, барды, театр и добрые фильмы, и даже в худшее свое время он оставался, вопреки обывательским анекдотам, более живым человеком, чем нынешние бойкие рептилоиды. К таким неожиданным выводам приходишь, взвешивая одно и другое не в теории, а на личном опыте и опыте других людей. И вот так система балансирует между «нежеланием ссориться» и невозможностью переносить такое оскорбление, как существование талантливых, честных и умных людей на 17 миллионах квадратных километров рядом с ними.
Но главный философский парадокс заключается в том, что человечество всё это проходило много раз. Никогда еще тирану не помогало преследование собственных граждан за убеждения и слова — колоссы падали просто потому, что построены были на глиняных ногах. Разгромы редакций и сожжение книг никак не влияли на долгожительство империй и не помогали им выигрывать сражения на поле боя.
Вот эта бессмысленность преследования Бориса Акунина — основная особенность третьей эпохи развития российской цензуры в XXI веке.