Несомненно, что Сталин вернулся. Когда я был молодым, в образованной среде Сталина почитали только крепкие антисемиты. Имелась небольшая интеллектуальная секта внутри советских литераторов-почвенников, которые считали, что все большевики были евреями, а Сталин их истребил в пользу русского народа во время партийных репрессий. Поэтому они считали Сталина как бы «великим вождем русского народа». Но это был жесткий и патологический маргинализм. Потому что остальная часть — пусть и почвенников — все-таки считала, что Сталин истребил казачество, «деревню», Церковь и вообще все, что хоть как-то было связано с дореволюционной культурой. То есть, как теперь сказали бы, «был консенсус» относительно того, что сталинизм — это людоедство и народное горе.
Вопрос сегодня не в том, почему широкие слои постсоветского общества через 25 лет после крушения СССР стали толерантно относиться к Сталину, а в том, почему «съехали» образованные круги. Причем прямо на глазах. В 2008 году, когда Первый канал из добрых намерений запустил скопированную у британцев интерактивную телепрограмму «Имя России», впервые Сталин прорвался в новом качестве в публичное пространство. Он лидировал в первую неделю голосования. Чтобы остановить этот ужас, в прорыв был брошен командарм Никита Михалков, который со всей энергией убеждал зрителей, что Николай II гораздо лучше, чем людоед. Прошло 10 лет. И теперь Никита Михалков вместе с большой группой интеллигентов-ревизионистов выступает инициатором запрета проката фильма «Смерть Сталина». Когда в 2007 году в одном из проектов школьного учебника обнаружилась фраза о Сталине как «эффективном менеджере», это вызвало бурю протестных публикаций. Сейчас, через десять лет, это утверждение является общим местом, его не станет оспаривать большая часть вузовских преподавателей.
Случилась своего рода капитуляция образованного класса. Ведь в России сохраняется весь необходимый контур влиятельных и системных институций, который может оказать организованное сопротивление этой ревизии — РАНХиГС, ВШЭ, Центр Кудрина, структуры медведевского «открытого правительства», известные гуманитарные центры и т. д. Не приходится сомневаться в том, что и системные банкиры и главы корпораций, входящие в РСПП, не являются сталинистами.
Почему же эта ползучая «ресталинизация» состоялась? Или точнее говоря, почему сильно повысилась всеобщая толерантность к Сталину? Нельзя ведь всерьез полагать, что, например, и Петр Авен стал вслед за Геннадием Зюгановым думать, что сталинизм — это великий зенит русской истории.
Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, таков: не удается удержать никакой ценностной базы, потому что мы — вменяемая часть образованного класса — очень сильно оказались охвачены иронией. В качестве общего модуса восприятия всей деградации, которая началась во второй половине постсоветского 25-летия. Пелевин и Сорокин — великие наши современники — дали нам убедительную базу для того, чтобы «отойти на шаг», на некоторую дистанцию от происходящей деградации. Этот модус иронии чрезвычайно привлекателен. Выйти из него довольно трудно. А в нынешней ситуации, когда уже все «докатилось до черт знает чего», даже непонятно — как, за счет чего. Когда смотришь на другие общества в ситуации такой быстрой деградации, то видишь, что там зацепиться удалось либо за политически активных католиков (у которых была неироническая ценностная база) или за правых республиканцев (у которых тоже юмор имеет пределы). То есть за какое-то ядро общества, которое все-таки может сказать: «Это уже не смешно!». Но у нас нет никаких католиков и республиканцев, вот в чем проблема. Получается, что мы — просто иронический кисель.
А это означает, что мы просто «самоубьемся». Тут не может быть другого вывода.