Телемост между Украиной и Россией: первая реакция нормального человека — конечно, да; наконец-то, надо поговорить — даже если стороны ни о чем не могут договориться. Сама попытка — уже благое дело. Разговор — вещь универсальная: гуманитарная добродетель, которая совпадает с религиозной, — редкий случай; со всех сторон это знак хороших намерений.
Уже оправдываясь за несостоявшийся телемост, телеведущий Андрей Малахов упоминает, в частности, что хотели поговорить «о том, что читали и слушали, пока не общались». О, это, пожалуй, преувеличение — что в Украине не знают, о чем мы тут в основном говорим: собственно, про Украину, все пять лет, и больше почти ни о чем другом. И этот «разговор» был предметом пристального, неотступного интереса — пополам с ужасом — не только в Украине, но и во всем мире.
Телеканал «Россия» – часть холдинга ВГТРК, самого яростного проводника пропаганды. Про известные ток-шоу промолчим – это, так сказать, тема уже для какого-нибудь семинара, психоаналитического или литературоведческого: «Записки из подполья и современность, герои Достоевского заговорили». Но там есть еще масса других программ, цель которых — доказать, что Украины как таковой не существует, а если и существует, то это недолго. Исторические программы, которые буйствуют на радио «Вести ФМ» по выходным, например, внушают, что вообще мало кто по-настоящему «существует» кроме России — и своим существованием обязаны советской власти или российской империи. Все силы холдинга были направлены на то, чтобы похоронить любые иллюзии, — а теперь они предлагают «поговорить».
Принуждение к ничто
Что одним из ведущих телемоста должен был стать Андрей Малахов, который, как он напоминает, «далек от политики» (миф о том, что можно быть «вне политики», работая на телеканале «Россия», будто бы кого-то еще может убедить) — это, конечно, символическая вещь. Система пропаганды неотделима от большой торговли человеческими эмоциями, начиная с 1990-х; 2014 год — это финал истории, ее вершина и одновременно дно, но это органичная часть новейшей индустрии развлечения. Об этом писал культуролог Даниил Дондурей: российское телевидение воспользовалось человеческими эмоциями ровно для того, чтобы изгнать человеческое. Проще всего будет сказать так: эта система в свое время не сделала ничего, чтобы помочь человеку.
Этот процесс можно описать в форме чудовищного госпела:
Человек в 1990-е: Мне плохо.
Телевизионный эстрадный хор 1990-х (подхватывая): Мне плохо-плохо-плохо, ой, плохо-плохо мне! (пускаясь в пляс, обращаясь к залу): а теперь все вместе! Эге-ге-ей! Мне плохо-о-о! Хуже-е-е! Все-е-ех! (звучит салют и крики «ура»).
Человек в 2000-е (жалостливо): Ну неужели вы не понимаете — мне плохо!
Телевизионный аттракцион типа малаховского (подхватывая): Но пока об этом еще не все знают! Ничего! Сейчас мы позовем всех, и вам станет чудовищно плохо! Только сегодня! Только у нас! Внимание-внимание, сейчас вам будет не просто плохо, а хуже всех на свете! И мы об этом расскажем первыми!
Как это произошло? Любое телевидение продает эмоции, но почему инструменты, которые в других странах помогали людям, у нас стали символом бездушия? Почему все форматы шоу с использованием человека, несмотря на весь их цинизм, в других странах имели конечной целью облегчить страдания — и только в нашем случае демонстрация страданий человека стала самоцелью? Почему формат «за стеклом» есть во всем мире , но только в России стал возможен «Дом-2»? И то, что в других странах считалось недостатками шоу — унижение, насилие, жестокость, — у нас превратились в его главное достоинство?.. Это самый интересный вопрос. Вероятно, лишение человека любых чувств было сочтено наилучшим лекарством против страдания.
Итогом этой работы стало расчеловечивание зрителя. Телевидение буквально выпотрошило человека до дна, превратив его в ничто, а затем наполнило его заново вот этим раствором, который невозможно описать, но можно увидеть сегодня по телевизору.
От лица «мы»
«Разговор межу простыми людьми» — так анонсировал этот телемост Дмитрий Киселев; публицист Илья Мильштейн верно замечает, что «обычных» гостей тут как раз не наблюдается — все сплошь «специальные». Но главное — и это приходит в голову каждому — кажущаяся прямая параллель между американо-советскими телемостами 1980-х и нынешним, украино-российским. Советские люди, участвующие в телемосте, также не были, положим, «простыми», но у них было важное преимущество того времени: все они, независимо от степени ангажированности, массово превращались тогда из «мы» в «я» – пусть и после импульса сверху. Нынешняя ментальная ситуация прямо противоположна перестроечной — потому что большинство, благодаря в том числе и телеканалу «Россия», яростно превращается обратно — из «я» в «мы». И любой телемост, любой разговор с российской стороны будет утверждать прежде всего незыблемость, неделимость этого «мы».
Но как можно разговаривать с коллективной сущностью? Как можно говорить с теми, кто добровольно признает свою несамостоятельность; с теми, кто отказался быть индивидуумом, – с этим самым «мы», единомыслящим, единочувствующим и единоулавливающим лишь пожелания главного начальника? Как можно «говорить» в начале XXI века с теми, кто в очередной раз растворился в целом? Как можно говорить с машиной? «Говорить» — это привилегия тех, кто обладает собственным сознанием и волей. «Разговор» возможен между теми, кто представляет себя, а не другого; «мы могли бы быть вместе, если бы ты был» — как сказал однажды Гребенщиков. «Станьте самими собой — тогда и поговорим» — вот каким мог бы быть правильный ответ с той стороны.
Первые ученики
Всех нас — и российских либералов, и консерваторов, могло бы извинить в данном случае только одно: все мы жертвы советского коллективизма и безответственности. Нельзя упрекать человека в том, что он не имеет естественных для свободного общества инстинктов, – потому им просто неоткуда было взяться, их нужно воспитывать заново. Но все же они, эти инстинкты, постепенно включаются даже в российском обществе – пусть и у малой его части. Социолог Бурдье называл это «конструированием деконструированного» – на месте мертворожденных, формальных, спускаемых сверху коллективных практик (солидарность трудящихся, которой не было; борьба за мир и дружба народов, которые не оставили следов в массовом сознании) все то же самое рождается заново, но уже в качестве индивидуально и сознательно принятых стратегий: гуманизм, толерантность, права человека. А затем они принимают вид новой коллективности – например, в форме солидарности, которую мы наблюдаем вокруг в последние полтора года.
Рождение индивидуальной совести есть вершина этой работы по обретению самих себя. И о ее пробуждении можно судить хотя бы на примере российской прессы. Те, кто еще пять лет назад неосознанно следовал государственной риторике, оценивая происходящее в Украине, теперь говорит все же иначе, учитывая нюансы и главное – признавая Украину в качестве полноправного субъекта международных отношений. Это можно объяснить усталостью от темы или желанием выглядеть прилично, имитацией объективности — словом, этому можно найти и рациональные, технические объяснения. Но в основе этого все равно лежит процесс пробуждения индивидуальной совести взамен коллективной, никак иначе это не назовешь. И именно под воздействием этой личной совести, которая неотделима от профессиональной и становится базовым журналистским инстинктом – чего, может быть, и не видно сегодня со стороны, – происходит постепенное изменение риторики в отношении Украины. Главное отличие нынешней ситуации от советского времени в том, что сегодня от каждого журналиста, работающего на государство, требуется всего лишь небольшое усилие, которое ничего не стоит и ничем не грозит, – просто лично сбавить градус агрессии. Достаточно просто не ухудшать ситуацию, не совершать худшего, не быть первым учеником. И в лоялистских печатных медиа, и на радиостанциях вроде «Говорит Москва» сегодня находятся такие люди. Совокупность этих личных усилий только и способствует постепенной, очень медленной гуманизации медиапространства.
Но ничего подобного нельзя сказать в данном случае про ВГТРК. Самое важное, может быть, что произошло за эти пять лет, – мы убедились, что сами они, по своей воле, а не по указанию начальства, не сделали ничего, чтобы смягчить, снизить градус агрессии, изменить общую атмосферу хотя бы на миллиметр, хотя бы ради собственной кармы, что было вполне им по силам. Но никакой инстинкт не подсказал им этого. Они продолжали ненавидеть ровно и без сбоев, мало того: они умудряются поддерживать эту энергию ненависти на одном уровне в течение пяти лет. Это особый дар заклинателей – так умело обращаться с огнем, и в этом смысле они все заслужили свою тринадцатую зарплату.
Между прочим, какой эффект на зрителей производят сегодня эти бесконечные возгонки ненависти? Все реже встретишь среди знакомых реального телезрителя (фраза «я выбросил телевизор еще пять лет назад» становится признаком хорошего тона), но иногда выпадает эта возможность.
Take the highway to the end of the night - это, как правило, включенный в качестве фона телевизор в придорожном кафе, это работающий телевизор на вахте, в гардеробе, в офисе турбазы. Это редкий случай, наблюдение за наблюдающими, и это сильное ощущение. Это нельзя назвать интересом, это нельзя назвать вниманием. Это можно назвать болезненной зависимостью. Люди, слушающие все это, словно бы находятся во власти гипноза, тяжелого сна, от которого не могут отделаться. И они реагируют так же, как те, кто невольно оказался свидетелем чужой смерти: так смотрят в черную дыру, так заглядывают за Пределы, в пугающее ничто, силясь отгадать, что там? Невольные свидетели словно бы придавлены, заворожены, остеклены этим символическим насилием, которое льется с экрана. Примерно так, вероятно, люди ощущали себя во время публичных казней. Может быть, они заворожены этой способностью других длить, поддерживать уровень зла на одном и том же уровне?..
https://www.youtube.com/watch?v=iERil2Tz1Mg
В этом погружении в социальный анабиоз, способностью лишать собственной воли пропаганда, надо признать, добилась успехов, но попала в собственную ловушку. Она так долго кричала «хунта», что теперь никто не может поверить в то, что она может сказать что-то другое. Любое их действие не вызывает сегодня доверия. Они и сами лишились чувства уместности, такта: они не понимают, что после всего ими сказанного предложение «поговорить» воспринимается сегодня как приглашение помещика Троекурова пройти в клетку с медведем. Они научились подделывать тончайшие струны человеческой души – но тем самым дискредитировали вообще любые чувства. Они научились манипулировать, в том числе и свободой – время от времени по указанию сверху приспуская рубильник, вызывая издевательские комментарии «оттепель!»; но целью этого мероприятия является внушение мысли, что никакой свободы не существует, а существует только рубильник. Они внушили что никаких собственных чувств, эмоций и инстинктов быть не может, что они возможны только под чьим-то управлением.
И в этот момент ты понимаешь весь ужас сегодняшней ситуации: пропаганда изменила саму сущность универсальных вещей – таких как разговор — например, до такой степени, что они больше никогда уже не обретут своего прежнего состояния. И тем, кто действительно захочет потом «поговорить» – им придется учитывать это – взаимное подозрение, недоверие, опасение подделки. Мы дожили до того момента, когда молчание оказывается честнее разговора – в этом есть известная новизна, тут прямо чувствуется «дыхание нового века». И несостоявшийся телемост в итоге оказывается более здоровой вещью, чем если бы он состоялся в нынешних условиях. Это то, с чем теперь придется жить всем нам — независимо от места работы и политических убеждений.