Мудрость битых. Андрей Кураев о поведении православной церкви в Беларуси

10 лет назад я написал школьный учебник «Основы православной культуры». Он была для не очень взрослых людей – 4 класса. А вот учителям я пояснял, что культура и искусство - это не одно и то же. Что смысл слова «культура» определяется через подбор его антонима. Таковым является слово «натура». Садовая клубника – это культура. Лесная земляника – это натура. Культура – то, что делает человек (с миром и с самими собой). Это всё то в действиях людей, что не может быть объяснено, исходя из нашей анатомии и физиологии.

Соответственно, культура это не всегда прекрасно и далеко не всегда хорошо. Есть культуры человеческих жертвоприношений, уголовного шансона и психоделики. Если озоновая дыра над Антарктидой – следствие нашей экономики, то и она тоже – часть культуры, а не натуры. А основы культуры – это культурные сценарии обыденной жизни. Как пеленают младенца, как отец общается (или не общается) с дочкой, как дерутся мальчишки, как ухаживают за девушкой, как работают и как болеют…

И вот среди сотен таких сценариев есть и тот, который передает, как принято «вести дела» с начальством. Православный византинизм наполовину урезал заповедь «не лжесвидетельствуй»: сообщение злых сведений о человеке продолжает считаться грехом, а вот сообщение заведомо недостоверных возвеличивающе добрых сведений грехом не считается. Лесть – это та форма лжи, которая у нас не считается грехом. Этому занятию можно предаваться публично, прямо на площадях и перед телекамерами и даже в присутствии начальства. В итоге в православной традиции цена комплиментов девальвирована до нуля. Это деньги, фальшивость которых известна всем, так что никакого обмана. Сладкие потоки патоки льются на каждого юбиляра и заезжего почетного гостя, а уж тем паче начальника. Надо быть совсем уж дураком, чтобы воспринимать их всерьез. Но эти подделки все равно в ходу.
А еще важна культура осанки и жеста. И тут «Запад есть Запад, Восток есть Восток». О чем читаем у Сергея Аверинцева:

«В полисные времена греки привыкли говорить о подданных персидской державы как о битых холопах; мудрость Востока – это мудрость битых. На пространствах старых ближневосточных деспотий был накоплен такой опыт нравственного поведения в условиях укоренившейся политической несвободы, который и не снился греко-римскому миру. Афинский мудрец твердо знает, что его могут умертвить, но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантируют права обвиняемого, и никто не заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам. Даже приближенный персидского государя в случае опалы мог быть посажен на кол. Люди Востока хорошо знали, что их тела не гарантированы от таких надругательств, которые попросту не оставляют места для сократовской невозмутимости. Ветхий Завет – это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли. Никакой плач в греческой трагедии не знает таких телесных, таких «чревных» образов и метафор страдания. Это телесность, пахнущая кровью, потом и слезами, телесность обид унижаемой плоти. Прекрасная и спокойная «олимпийская» нагота, никогда не воспринимаемая как оголенность и беззащитность, великолепна постольку, поскольку это нагота свободного и полноправного человека, наперед огражденная от унижающей боли, от пытки. Византийские экзегеты указывали вполне практические причины молчания перед судом Пилата: когда суд «неправеден» и человек отчетливо видит свою незащищенность, когда слово все равно не будет по-человечески расслышано, только молчанием еще можно оградить последние остающиеся ценности».

Так с Востока на Запад пришла такая культура пластического обличья, в которой мольба на коленях важнее достойной осанки:

Так падайте лицами вниз, вниз!
Вам это право дано.
Пред королем падайте ниц!
В слякоть иль в грязь - все равно.

(Владимир Высоцкий. Алиса в стране чудес)

Наш, византийско-православный «культурный сценарий», предполагает взятки, льстящий язык без костей и вбивание в людей «вертикали власти».
О, если бы можно было объяснить все странные «жесты» наших владык трусостью, жадностью или тщеславием конкретных лиц! Этим можно было ограничиться в 18-м веке. Но гуманитарная наука сильно изменилась за триста лет. В матрицу православной элиты накрепко вшит сервилизм. Служим тому хану, который сел на нашу шею вне зависимости от степени законности и нравственной вменяемости его правления. Причем это вполне искренне, поскольку церковная элита со времен императора Константина инкорпорирована в светскую элиту. По своим связям, идентичности, интересам и обязательствам епископы это часть элитного класса. Конкретные имена здесь ничего не значат. Это функции, запрограммированные столетия назад.
В психологии есть понятие «стигматизация». Это некие наработанные и уже клишированные способы реакции. И вот эти стигматы обрабатывают под себя поколение за поколением карьерно-ориентированных церковных юношей. Слово епископ по-гречески буквально означает надсмотрщик. Поэтому вполне уместно вспомнить слова Юлия Даниэля – фронтовика и первого диссидента, осужденного после смерти Сталина:

А пожалуй, пора заступиться
За «героя» вчерашнего дня:
Нет, не робот, не мрачный тупица
Охраняет людей от меня.
Не палач, не дурак обозленный,
Не убийца, влюбленный в свинец,
А тщедушный, очкастый, зеленый
В сапогах и пилотке юнец.
Эй, на вышке! Мальчишка на вышке!
Как с тобою случилась беда?
Ты ж заглядывал в добрые книжки
Перед тем, как пригнали сюда.
Это ж дело хорошего вкуса:
Отвергать откровенное зло.
Слушай, парень, с какого ты курса?
Как на вышку тебя занесло?
… Тих барак с первомайским плакатом.
Небо низкое в серых клочках.
Озаренный мордовским закатом,
Сторожит нас мальчишка в очках.

Эти строки, конечно, и про современных омоновцев… Это не личные недостатки и грехи. Это – система, «субкультура», которая подбирает под себя нужных людей, взращивая в них угодные ей качества характера и вытравливая неугодные. Исключения бывали – но это не более чем исключения. Матрица именно такова. И требовать от какого-то одного современного митрополита, чтобы он стал таким исключением – невозможно. На вершине церковной пищевой цепочки он оказался именно потому, что явил в себе воплощение традиционных культурных сценариев.

Августовская белорусская история ничего нового не показала. Только в одном случае епископская «матрица» допускает сбой: если митрополитам неясно, кто же сегодня – власть. Как честно сказали епископы соловецкого лагеря в 1927 году: выступая против большевиков в первые годы советской власти, мы просто не знали, что вы – власть, а не бандиты. А сейчас мы понимаем: вы тут надолго, и поэтому сейчас церковь с советской властью.

Минский митрополит Павел, недавно отозванный патриархом из Беларуси, на секунду тоже потерял верную классовую ориентацию. Поначалу он поздравил Лукашенко с победой. Потом, когда на выходе из храма его окружили протестующие прихожане, он их заверил, что отозвал назад свое поздравление. А потом его пресс-служба опубликовала сообщение о том, что информация об отмене поздравления не соответствует действительности. «Затея не удалась. За попытку – спасибо».

Эти его метания показали, как непросто православным прелатам выйти из привычной колеи. Максимум, на что хватает мужества наших риторов, - это причитание на тему «все мы грешные, а жертва с палачом равно виноваты друг перед другом». Дать простую нравственную оценку и сказать, что избиение безоружных людей и пытки уже арестованных есть преступление, ни у митрополита, ни у патриарха не получилось.

И это при том, что католический архиепископ Тадеуш Кондрусевич это сказал достаточно громко – достаточно, чтобы ему, гражданину Беларуси, запретили в нее въезд. Но ни старый, ни новый минские митрополиты и тут не увидели повода для протеста.

У католиков тоже выше головы такого сервилизма в их истории и современности. И все же не все свои льготы и блага они получали от ханов. Был у них и свой опыт экстерриториальности, равно как и опыт бодания со светскими феодалами. Их прелаты выходили не из «смиренных послушников», а из гордых графьев. Была у них и теология революции (реальная, а не словесная, как в «Журнале Московской Патриархии» советской поры). Были и мятежные кардиналы в советской Восточной Европе.
В общем, у католиков и православных разные стратегии выживания. Как в мире животных: притвориться дохлым или выставить иголки? Зарыться в норку, убежать или расправить крылья, имитируя атаку очковой змеи?

Если речь идет о противостоянии Абсолютному Хищнику типа Сталина или Гитлера, то на короткой дистанции побеждает скорее стратегия православного «сергианства» (патриархия дождалась легализации, а уния была ликвидирована). Но если речь идет о диктаторах более опереточных и менее автаркических, то больше перспектив у стратегии католического ежика. И еще различие в вопросе о том, что именно считать нападением. Угрозу своим доходам и недвижимости, или же угрозу своим прихожанам? Можно ли протестовать не за оскорбление икон, а за оскорбление людей? В иных случаях мы так сладко говорим, что в храме священник равно кадит и иконам и прихожанам, ибо и в тех и в других видит святыню. Как дружно всколыхиваются православные, если кто-то прикурил от подсвечника или потоптал икону. Но если на их глазах топчут людей, тут «мы вне политики, мы молимся». Не забывая при этом возгласить воеводе Дракуле «многая лета».

Для религиозной жизни разные реакции православного и католического лидеров означают, что в городах Беларуси вырастут симпатии к церкви Римской, а не Московской. «Москвичи» глушат совесть сивухой доморощенной геополитики: мол, нас ненавидят за нашу эксклюзивную духовность, и потому всюду засылают агентов тлетворного Запада.

Предпочтение самогона итальянскому вину – это дело вкуса. А вот запрет самому себе на простые совестные реакции ради «геополитических интересов Державы» – это ровно то, что осуждается Евангелием. Хотя бы той его строкой, что повелевает не заботиться о завтрашнем дне, видя беду ближнего сегодня.