Учить мучителей. Как российская система образования и воспитания породила убийц, мародеров и садистов

Не остается никаких сомнений в системном характере военных преступлений после публикации манифеста о геноциде украинцев, опубликованного РИА «Новости», признания российского военного командования в расстреле десятков людей в гражданской одежде (десятков - это в одном только Мариуполе) и многочисленных публикаций радиоперехватов. Тем не менее, даже идеологическая накачка и сознательный курс Кремля на уничтожение мирных жителей сами по себе не объясняют, почему эти преступления становятся возможными. В конце концов, даже военные обладают свободой воли и, как и всякие люди, должны обладать пониманием законов, а также руководствоваться нормами этики, как общечеловеческой, так и профессиональной. И если мы видим, что это все эти ограничители перестают работать, мы должны обращать внимание не только на политический курс, но и на институциональные и социальные особенности российских вооруженных сил.

Упадок военного образования

Одним из важнейших факторов, способствующих тому, что российская армия склонна быстро превращаться в воюющих с гражданским населением мародеров и насильников, является качество офицерского корпуса. Десятилетиями, еще с советских времен, оно было очень неровным в разных видах и родах войск, что было следствием недоверия власти к собственной армии. Однако в постсоветской России это недоверие лишь усугубилось — сказались две попытки переворотов с участием армии в 1991 и 1993 годах, а также относительно высокая популярность в обществе армейских генералов Александра Лебедя и Льва Рохлина. Как следствие, Кремль постоянно решал дилемму: как сделать российских офицеров способными эффективно воевать и одновременно не допустить их чрезмерного влияния и превращения в политических субъектов в рамках авторитарного правления.

Во многом этим и объяснялся тот факт, что военная реформа, которая предполагала качественные изменения в военном образовании, ставку на службу по контракту (добровольный найм), информатизацию вооруженных сил и использование высокоточных вооружений и контуры которой были сформулированы уже к концу 1980-х годов, откладывалась на протяжении десятилетий. Дело в том, что уже в те годы было понимание — реальная модернизация вооруженных сил возможна лишь в рамках общей демократизации.

Вообще, в демократической республике политизация армии сдерживается процедурами и политической субъектностью граждан. Авторитарная система сдерживает политизацию армии через фрагментацию силового аппарата (многочисленные военизированные спецслужбы), партийный и/или политико-полицейский контроль и т.д. Однако на рубеже 2000–2010-х годов Кремль столкнулся с еще одним вызовом: война против Грузии, которая в значительной степени была вызвана рыночными и демократическими реформами, проводившимися тогдашним президентом Михаилом Саакашвили, далась слишком высокой ценой — надо было всерьез браться за модернизацию вооруженных сил. И начавшаяся тогда военная реформа наследовала планам Перестройки, а значит — она также предполагала ревизию системы военного образования. Правда, на этот раз всерьез обсуждалась возможность взять за образец западную, преимущественно американскую, систему, к тому же современные вооружения, огромные объемы информации и опыт прошедших в 1990–2000 годах войн предъявляли теперь еще более высокие требования к характеру и глубине военных образовательных программ, чем это было двумя десятилетиями ранее.

Но российская власть быстро осознала опасность формирования офицерского корпуса, который будет просто не совместимым с коррупционной природой самой этой власти, а также с ее общим организационным и интеллектуальным потенциалом. В итоге от попыток реформирования военного образования в России отказались уже в начале 2010-х годов. Как и в предыдущие времена, продолжилась подготовка российских офицеров в виде «военных ремесленников», способных обращаться лишь со своими системами вооружений, модернизируемыми или вновь создаваемыми. Однако за неимением фундаментальной естественнонаучной и гуманитарной подготовки они плохо способны учиться на протяжении всей службы, мыслить не по шаблону и адекватно выстраивать управление своими собственными войсками, а также взаимодействие с гражданским населением в зоне конфликта. На это накладывалось и стремление власти усилить контроль над офицерами через бюрократизацию всех процессов и практику жестких материальных взысканий с них по суду за явные или мнимые нарушения, что еще больше отбивало их самостоятельность и готовность брать на себя ответственность за принимаемые решения.

Более того, в попытке поддерживать численность армии близкой к номинальному 1 миллиону человек, российское руководство сильно занизило требования к абитуриентам военных университетов. Например, по итогам 2020 года средние баллы поступающих по всем военным университетам были следующими: 76,3 балла по русскому языку («отлично»); 63,1 балла по математике («хорошо»); 60,9 баллов по обществознанию («хорошо») и 58,7 баллов по физике («хорошо»). Учитывая, что в военные училища, институты и академии обычно сдается 3 экзамена, плюс физкультура, средний балл зачисленных курсантов получается 198–200, что соответствует минимальному проходному баллу для многих специальностей в региональных гражданских университетах в тот год, а нередко и вовсе не дотягивает до него.

Если же говорить о минимальных проходных баллах по сумме трех экзаменов (русский язык, математика профильного уровня и обществознание) в учебные заведения сухопутных и воздушно-десантных войск по специальности «управление персоналом в вооруженных силах», то они сегодня следующие: Казанское высшее танковое командное училище — 109; Новосибирское высшее военное командное училище — 112; Дальневосточное высшее общевойсковое командное училище — 105; Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище — 110. Проще говоря, достаточно набрать по каждому предмету баллы, минимально достаточные для получения оценки «удовлетворительно» или «тройки» по классической 5-балльной шкале. Получается, что в будущие офицеры берут всех, кто соответствует по группе здоровья и формально демонстрирует наличие хоть каких-то остаточных школьных знаний. Очевидно, что и итоговое качество подготовки в такой образовательной системе априори низкое.

Таким образом, российский офицерский корпус, воюющий сегодня в Украине — а это, в основном, младшие и средние офицеры, обучавшиеся как раз в 2010-х годах — имеет ограниченную профессиональную дееспособность и низкие интеллектуальные и моральные качества. А постоянное делегирование ответственности за решения наверх и действия под постоянным контролем с этого самого верха приводят к тому, что в ситуации, когда офицер оказывается без прямого контроля, у него возникает ощущение безответственности и безнаказанности. Так снимаются тормоза.

Парни из деревни

Отдельным фактором является система отбора солдат в российские сухопутные и воздушно-десантные войска, на которых лежит основная ответственность за происходящее на поле боя.

Сухопутные войска, численность которых оценивается в 270–280 тысяч человек — это крупнейший российский вид войск, — традиционно предъявляют к интеллектуальным, моральным и психологическим качествам солдат минимальные требования. Ключом к пониманию здесь являются особенности призывной системы. Самых образованных, развитых, адекватных или хотя бы просто сообразительных новобранцев забирают к себе флот, ракетные войска стратегического назначения и воздушно-космические силы, из них же затем эти виды и рода войск пытаются рекрутировать своих контрактников.

Сухопутные войска довольствуются теми, кто остается, но при этом тоже вынуждены ранжировать новобранцев. Более способных из них стараются отбирать в ракетные войска, артиллерию, в зенитно-ракетные части и части управления и связи. В итоге в обычные мотострелковые части попадают далеко не самые выдающиеся молодые люди, чей уровень образования и культуры зачастую является крайне неудовлетворительным.

И этот уровень непосредственно коррелирует с тем, откуда эти новобранцы родом. Дело в том, что система образования в России на протяжении многих лет институционально деградирует: бюрократизация, утрата гибкости, низкие доходы преподавателей, нехватка кадров, практическое отсутствие свободы и доверия — все это ведет к имитации образовательного процесса на уровне школьного, среднего профессионального и даже высшего образования. Правда, в крупных городах этот процесс частично купируется за счет более развитой социальной и культурной среды, экономической активности, а также за счет конкуренции школ, гимназий, колледжей и техникумов. Что же касается малых городов и сел, то там проблемы системы образования проявляются особенно остро, доступ к культурным институциям отсутствует или крайне ограничен, да и процветающими и зажиточными их назвать никак нельзя. То же самое касается, к слову, и бедных российских республик Сибири и Кавказа.

Именно поэтому в сухопутных войсках превалируют выходцы именно из таких мест, что сегодня подтверждается и сведениями о погибших и пленных. В условиях боевых действий и сильнейшего стресса от тонкого культурного слоя внутри таких людей редко что остается, зато обнажаются архаические пласты сознания и биологическое естество.

Схожие процессы, несмотря на ореол «элитарности», происходят и в ВДВ, численность которых оценивается в 45 тысяч человек. Здесь ключевыми факторами отбора являются очень хорошее физическое здоровье, более устойчивая психика и спортивная подготовка. Требования к интеллектуальному и моральному потенциалу российских десантников не являются ценными сами по себе, но являются производными от необходимости соблюдать гораздо более строгую дисциплину в ходе службы и обучаться несколько более сложным вещам. Как следствие, человеческий капитал ВДВ, казалось бы, должен быть выше, чем в сухопутных войсках, несмотря на тот факт, что основной набор также получается из малых городов, сельской местности или из выпускников спортивных школ и реже — из физкультурных институтов в крупных городах, которые фактически не дают адекватной гуманитарной подготовки.

Однако обратной стороной ставки на физическую подготовку и строгость дисциплины является имманентное отсутствие гибкости мышления. И если боевая задача поставлена нечетко или ее выполнение идет не по плану — это чревато дезориентацией и срывами среди «элитных» солдат и офицеров.

Особенно тут стоит учитывать, что российские ВДВ традиционно готовятся к столкновению с регулярными силами (и к рейдам по тылам таких сил) или как минимум с крупными организованными отрядами противника и плохо готовы к боевым действиям в городской среде, к контрпартизанской борьбе и адекватному взаимодействию с гражданским населением. Даже в ходе сирийской кампании российские ВДВ принимали вспомогательное участие, в основном, десантируя грузы воюющим на земле отрядам, лояльным Дамаску. Что касается миротворческих операций с их участием ВДВ в Нагорном Карабахе с 2020 году и в Казахстане в январе 2022 года, то они вообще не предполагали активных действий. Таким образом, характер нынешней войны и активное, даже невооруженное, сопротивление украинских граждан российской агрессии делает военные преступления со стороны российских десантников неизбежными.

Таким образом, российские военные преступления в Украине являются следствием общего интеллектуального и культурного упадка в российской провинции, помноженного на политику российского авторитаризма, практически не заинтересованного в развитии образования, но заинтересованного в лояльных и минимально компетентных исполнителях.

Семья, школа и армия - источники насилия

Третьим базовым социальным истоком преступлений российских военных является воспроизводство культуры насилия в российских семьях, школах и в самой армии. Очень часто российские семьи — это круговорот регулярного физического и психологического насилия членов семьи друг над другом. Это умножается на дефицит общения внутри семей. В итоге получаются молодые люди, которые росли в условиях, близких к аномии, то есть к распаду социальных связей и культурных отношений. Для них самих грань между нормой и преступлением бывает далеко не всегда очевидной.

То же самое происходит в российских школах, только там психологическое насилие преобладает над физическим. Имеет место систематическая травля учителями, терпящими регулярные унижения от вышестоящего начальства, своих учеников, а учениками — друг друга, и обратно учителей. Когда такие вчерашние ученики попадают в армию, они там сталкиваются также с устойчивой иерархией психологического и физического насилия вышестоящих чинов над нижестоящими и взаимного насилия солдат.

И если инциденты с вооруженными нападениями подростков и молодых взрослых (18–19 лет) на свои школы, техникумы и университеты в России являются единичными и вызывающими резонанс и непонимание, а чудовищных инцидентов в армии в мирное время вроде убийства российским солдатом-срочником с военной базы в Гюмри (Армения) местной армянской семьи или расстрела солдатом-срочником своих сослуживцев в ответ на издевательства в одной из частей ядерного обеспечения, на первый взгляд, стало меньше, то регулярное насилие «ниже радаров» россиянами не замечается. Та же войсковая часть в Князе-Волконском (Хабаровский край), чьи военнослужащие стали палачами и мародерами во время резни в Буче, имеет многолетнюю мрачную славу среди солдат и офицеров на всем Дальнем Востоке. Даже за несколько дней до начала войны, когда многие оттуда уже были переброшены в Беларусь, в Князе-Волконском произошел инцидент с массовым избиением солдат.

Такое насилие порождает стресс, который большинство «переваривает» внутри себя и который в мирное время лишь иногда пугающим образом выплескивается наружу. Однако в условиях войны тормоза также снимаются, и многолетний опыт унижений, жестокого обращения и бесправия перед лицом собственных родителей, учителей, командиров и власти в целом вырывается наружу уже в массовом порядке. И даже если тот или иной военнослужащий вне зависимости от звания не совершает военных преступлений сам, он предпочитает не замечать такие преступления, совершаемые его сослуживцами.