«С начала войны приходится работать без выходных». Исповедь российских психологов

«Не нужно мериться болью, надо просто создавать пространство, где ее будет меньше»

Александр Гиршон, кандидат психологических наук, психотерапевт

Сейчас психологи работают больше с тревогами и страхами. При этом российские психологи работают в основном не с беженцами, потому что в России мало беженцев. Скорее с «травмой свидетеля» — когда люди видят ужасы происходящего, даже просто в интернете, и это поднимает их собственные травмы.

Стало гораздо больше работы непосредственно с травмой в украинском сегменте клиентов. В Украине много программ подготовки волонтеров, дополнительные специализации, работа с жертвами насилия, травмой. Кроме того, сейчас стартовало много западных программ переподготовки и украинских, и российских психологов.

Психологи — это часть общества. Поэтому в психологическом сообществе тоже есть разделение на тех, кто «за», и тех, кто «против». У меня из близких коллег нет никого, кто бы поддерживал эту войну. Но я читал несколько статей о том, что психоаналитики супервизору говорили, что они поддерживают. И риторика в этой статье точно такая же — Запад нас обижает, мы патриоты. И на психологов пропаганда тоже действует, хотя, может быть, меньше.

В западном мире точно такое же разделение — есть часть психологов, которые прервали все контакты с российскими коллегами, а есть сообщества, которые сказали: «Мы все понимаем, нам важно поддерживать контакты». Вина и стыд — неприятные чувства, но в итоге они могут служить мотивацией. Не нужно избавляться от этих чувств, надо отмечать, куда они нас ведут. Мы сейчас в такой точке, где еще очень многое непонятно. Есть непреложные вещи — если люди страдают, то их нужно поддерживать, но таким способом, который они готовы принять. Но для многих украинцев, например, поддержка со стороны российских психологов неприемлема.

Должен быть спектр — есть психологическая поддержка для украинцев на их языке. А для россиян очень важно, чтобы было место для их работы со своим спектром чувств, который отличается по эмоциональной динамике от того, что происходит с украинцами. И важно, чтобы было место, где возможна встреча.

Не нужно меряться болью, надо просто создавать пространство, где ее будет меньше. Каждая травма и переживание уникальны, поэтому их не нужно сравнивать вообще.

«Я психолог, но я тоже человек. Сейчас я сама посещаю психиатра»

Ирина, психолог

Все клиенты из России в полном шоке, они не понимают, что делать. В терапии в основном находятся сейчас люди, у которых есть критическое мышление, и они понимают, что происходит. Потому что люди без критического мышления в терапию не приходят. На них никакая пропаганда не действует, и это усиливает их ужас и беспомощность перед ситуацией. У людей обостряются тревожные состояния, нарушается сон, обостряются ментальные заболевания.

У меня есть часть клиентов, которые несколько лет в терапии, и они более устойчивы и находят ресурсы справляться. Они находят опору в своих рутинах, в своей работе, пытаются жить, но это касается именно тех, кто уже давно в терапии. Есть небольшое количество людей, которым не так плохо, как остальным, но в основной массе нет людей, которых это вообще не затронуло, или тех, кто не обращает на войну внимания.

Я психолог, но я тоже человек. По мне эта ситуация сильно ударила, и мне тяжело, приходится работать и со своим психологом, как и моим клиентам. Я посещаю психиатра. Ситуация в мире наложилась на мой личностный кризис.

После 24-го февраля я почти месяц сама пребывала в дичайшем шоке. Понятно, что работа более или менее спасала, надо было мобилизоваться, потому что люди ждут, что сейчас придут на сессию и им окажут поддержку, так что я собиралась и старалась быть максимально эффективной.

Единственное, что работает для меня и моих клиентов, — это контакт с реальностью. Я сама стараюсь и их прошу максимально проговаривать для себя происходящее, как это отразилось на жизни.

За годы практики у меня уже достаточно развит психологический шпагат, в котором я могу работать из любого состояния. Именно на качестве работы это не сказывается, для клиентов я все тот же терапевт, к которому люди приходят и могут получить профессиональную помощь. Но для меня как человека все это сложно, потому что в этом мире стало очень нестабильно. Горизонт планирования — примерно один час.

«Обостряются параноидные защиты, недоверие, страх»

Светлана, психолог

В первую неделю войны у большинства моих клиентов был откат. Те, кто уже прошел какие-то этапы в развитии своей психики в процессе терапии, достигли определенного уровня, а в ситуации стресса эти достижения временно обнулились и психика ушла в более ранние структуры.

Появилась тревожная ажитация: «Что делать, куда бежать?». У многих возросла тревога, и они стали реагировать на стресс через действия. В такие моменты часто кажется, что срочно надо что-то делать: уезжать, искать работу, вкладывать деньги. Сейчас тревога снизилась, но обострились ведущие защиты, ожили детские травмы. У некоторых клиентов уехали друзья, и они теперь переживают одиночество и потерю опор. У кого-то окружение придерживается иного мнения о войне, происходит раскол на два лагеря, и тогда обостряются параноидные защиты, недоверие, страх.

Сейчас в целом состояние клиентов выровнялось. Психика постепенно адаптируется к ситуации. Как терапевту мне было сложно в первую неделю. Было много тяжелых эмоциональных переживаний. Очень помогала супервизия и коллегиальная поддержка. В профессиональном сообществе сейчас много поддерживающих групп для психологов.

«Многим сейчас просто стыдно жить своей жизнью»

Анна, психотерапевт

Та часть моих клиентов, которая живет в Европе, на это время как будто бы отвлеклась на свои личные истории или беженцев, никто не брал консультаций в первые две недели войны. Те, кто в России, сильно активизировались. Каждая сессия стала раза в три энергозатратнее. У меня волнообразный поток клиентов, и я не стараюсь привязываться к еженедельной работе. Бывает в моей практике, что у меня по 7–8 клиентов в день, и это тяжеловато, особенно когда с одним выходным в неделю. И первые военные недели ощущались тяжело, я работала без выходных.

Иногда я принимала два человека, но это было очень тяжело. Люди и так были в тревоге, и все, что происходило, легло новым слоем на все переживаемое человеком. Многие откатились в своей работе назад, у кого-то появилось очень много новых вводных, с которыми нужно работать. Было много стыда и переживания потерь. Это чересчур перекрывающее чувство, которое на себе тянет все. Человек отключается и не находит ресурса жить своей жизнью. Многим сейчас просто стыдно жить своей жизнью.

Несмотря на то, что я обучена и знаю, что делать, все это все равно очень сложный опыт. Мне звонит человек и рассказывает, что у него родственники в Украине, и он переживает эту безысходность, никак не может повлиять на ситуацию. Потом звонит бизнесмен, у которого разрушился весь бизнес. Вчера у него было все в порядке, он кормил несколько семей, а сегодня все пропало. Со стороны может показаться, что ничего страшного, «подумаешь, бизнесмен потерял работу», но он проживает не только свою потерю, но и то, что он не вывезет ответственности за своих подчиненных и родных. Человек был состоятельным, а сегодня у него ничего нет. Для него это огромная травма, и он не знает, что с этим делать. Мне звонят разные люди, и я видела все эти реалии. При этом люди не разрешают себе заходить в это. Приходится сначала пробираться через чувство стыда, беспомощности и страх прежде, чем мы возьмемся за то, что обрушилось конкретно на его личную жизнь.

Ни у одного клиента ничего не изменилось в лучшую сторону, и никому не стало от этой войны хорошо. У всех все изменилось очень глобально и в плохую сторону: кто-то разругался с семьей, кто-то расстался с близким человеком на фоне экзистенциальных вопросов, люди начали буквально переоценивать свою жизнь и мысли.

Людям в первые две недели очень важно было определить, на чьей они стороне, за кого ты. Используя когнитивные искажения, люди предавали сверхважность тому, в каком они лагере, и очень много энергии тратили на то, чтобы это обсудить и доказать, вынося внутренние конфликты во вне.

Потом всех начало накрывать: две недели пребывали во фрустрациях, страхе и стыде, а за это время жизнь продолжалась, люди лишились сна, аппетита, кто-то успел зайти в депрессию, кто-то успел вернуться к зависимостям, хотя была успешная ремиссия. К третьей-четвертой неделе люди понимали, что они нахватали проблем, потому что отвлеклись от своей жизни. И сейчас мы возвращаемся к реалиям жизни.

Люди были к этому абсолютно не готовы. В целом адаптация к определенным условиям длится от двух недель до двух месяцев, и получается, что люди в большинстве своем находятся на депрессивной стадии примирения с тем, что происходит: уже прожили бессилие, что повлиять ни на что не могут. Если мы говорим про пять шагов принятия, то сейчас депрессивная фаза, хотя кто-то еще завис на торгах, кто-то злится до сих пор, но в целом я вижу депрессивный фон.

{{quote_i5v6Z9TkP}}

У меня самой терапия раз в неделю. Я оказалась в не очень приятной ситуации. У меня все было готово для жизни в Будапеште, я приехала туда и должна была 28 февраля улететь к детям в Москву, но рейс отменили. Я зависла между Европой и Россией и должна определиться. Это неприятно и тяжело было фоном проживать, но у меня есть личная терапия, которая длится не первый год.

Я вовремя оказывала себе поддержку, считывала, что происходит, — проблемы со сном, аппетитом и так далее. Психолог сталкивается с тем же, с чем и все остальные люди. Не бывает такого, что ты весь такой проработанный и живешь какой-то жизнью, которая другим людям неведома. Нет, ты живешь той же жизнью, просто ты знаешь, что с этим делать, ты умеешь сам себя вывозить из разных эмоциональных состояний.