На днях шумный скандал разразился вокруг лишения аккредитации в России польского журналиста Вацлава Радзивиновича (вероятно в ответ на лишение аккредитации российского журналиста в Польше Леонида Свиридова). Скандал вызвало не столько само изгнание журналиста, сколько нелепый фельетон, который опубликовал МИД РФ по поводу журналиста и его кошки. В действительности отношения иностранных журналистов с российским МИДом и российскими властями в целом имеют долгую и скандальную историю. The Insider пообщался с тремя зарубежными собкорами, много лет проработавшими в России, узнав, как находить правду в советских газетах, как российские власти «кошмарят» иностранных журналистов и почему бессмысленно ходить с российскими политиками в кабак.
Искать слово «однако»
Директор бюро России и стран СНГ агентства «Франс Пресс» (AFP) Николя Милетич работает в Москве уже в течение пяти десятилетий: с 1978 по 1981 годы (был выслан за сотрудничество с диссидентами), затем с 1994 по 2001 годы и теперь с 2010 года.
В 70-х нас в Москве было гораздо меньше, чем сейчас. Сейчас в Москве 35 человек в AFP, тогда было четверо. Только пишущих – без фото, без видео. У нас не было специализаций по тематикам. Кто сегодня дежурит, тот и поедет, например, на пресс-конференцию диссидентов. Мы все жили, как мы это называли, в гетто. Тогда было больше взаимопомощи между журналистами, чем сегодня: если кто-то узнавал какую-то резонансную информацию (относительно диссидентов), лучше, чтобы все её послали в свои редакции, чтобы конкретный корреспондент не привлек к себе внимания.
Сейчас иностранных журналистов приглашают на пресс-конференцию к Путину, а тогда представители руководства СССР устраивали пресс-конференции (советские и иностранные корреспонденты на них сидели вместе), но это было раз в году – и то не каждый год, если мне память не изменяет. Были «профессиональные друзья иностранных журналистов», они могли говорить: «Я узнал что-то там…» Понятно, что КГБ указывало этим «друзьям» запускать те или иные слухи, и журналист должен был быть дураком, чтобы считать это источником, близким к ЦК.
Помню одного такого «профессионального друга» – он «дружил» с начальником AFP в Москве в конце 70-х. Человек этот конечно связан с КГБ – какой советский журналист будет свободно контактировать с нами! Сегодня его можно слышать на «Эхо Москвы», как ни странно.
Мы могли писать какие-то запросы, обычно они оставались без ответа. Но не всегда. Помню, я попросил о встрече с представителем комитета по делам религий. Меня принял довольно странный человек: он чуть-чуть ответил на мои вопросы, а потом спросил, почему я что-то написал в своей статье за три недели до нашей встречи. Очевидно, этот человек занимался не только религиозными делами. Как западный журналист, от общения с такими людьми вы не могли получить ничего. Узнать позицию властей можно было, прочтя газету «Правда» и материалы пленумов ЦК КПСС, посмотрев программу «Время» в половину восьмого вечера.
Каждое утро мы читали гнусные, скучные газеты. Там ничего не было, но нас научили, что в текстах надо искать слово «однако». «Благодаря решению XXI съезда всё замечательно и все довольны, однако в некоторых районах есть люди, которые с утра до вечера бухают и ничего не делают. Усилиями партии вскоре проблема будет решена». Маленький кусок правды. Как в классической диссертации: начинать надо так, закончить – так, а в середине – что-то по делу. Затем, находим что-то о пьянстве в «Коммунисте Эстонии», грузинских и среднеазиатских газетах. После месяца, трех месяцев работы у вас набирается маленькая папка газетных вырезок и можно делать заметку о том, как на пленуме комсомола и в советской прессе обсуждается пьянство. Мы просматривали «Труд», «Гудок», «Зарю Востока» – почти всю советскую прессу. И ещё огромные, ужасные теоретические журналы, по 150 страниц мелким шрифтом. Это была головная боль! Но иногда там что-то можно было найти.
Проверить почти ничего было невозможно. Например, мой подпольный источник среди баптистов рассказывает: ужасный случай – посадили женщину, отняли маленького ребенка… А где это произошло? В деревне под Днепропетровском. Как я туда поеду что-то уточнить? Иностранные журналисты были ограничены в передвижениях по СССР. Был такой случай. Адвентисты мне рассказали: будет интересно поехать в Ташкент, там у аэропорта есть большое кладбище, на нем есть могилы первых военных, погибших в Афганистане. Как раз туда я смог поехать. Всё это была хорошая школа для журналиста.
Мы работали в рамках хельсинкских соглашений – их появление было большим прогрессом. Было довольно смешное правило: я должен был написать письмо в отдел печати МИД, что, например, 20 января я собираюсь ехать в Казань. На сколько дней, в какой гостинице остановлюсь, как я туда поеду – номер самолета или поезда, либо на машине. Если за 48 часов до вашего отъезда вам не сказали «нет», значит, вы можете ехать. Ответ «нет» ничего не объяснял: я вообще не могу посетить Казань? Или могу поехать через неделю? Или самолетом нельзя, а поездом можно? Тогда все журналисты начинали обсуждать: что-то произошло в Казани? Вдруг самолет там разбился? Ничего не было понятно. Могло быть, что конкретный журналист неугоден, и его не хотят пускать.
Чтобы поехать в тот же Ташкент посмотреть на могилы военных из Афганистана лучше было написать, что я хочу посетить, например, передовой колхоз или что это туристическая поездка.
Я часто ездил. Посмотрел почти все республики Средней Азии, был в Махачкале, Дербенте – где сейчас гораздо опасней, чем тогда. Были случаи, когда в таких поездках следили открыто: например, в Грузии. Потом выяснилось, что когда я с женой там был, некоторое время до того был футбольный матч, где на стадионе выкрикивали лозунги против русских. Это случайное совпадение – мы об это ничего не знали.
Иногда были сопровождающие от местных партийных деятелей или КГБ. С ними бывало забавно: как раз в Ташкенте они рассказывают, как они изжили традицию ношения паранджи, и тут же в автобусе мы встречаем женщин в парандже. Находим под Ферганой колхоз, в котором живут и работают немцы, и сопровождающие мнутся, не могут объяснить, как колхоз появился – они не хотят говорить, что немцев сюда депортировали.
Мы с женой приехали в Ош, это на юге Киргизии. Оставили в гостинице чемоданы, ходим по городскому рынку. Вдруг слышу: «Господин Милетич, мы вас ждем!» Чёрт побери, кто это? В местном отделении дружбы народов, оказывается, нам приготовили прием. Был странный дурацкий огромный стол, за которым были я, моя жена и два то ли гэбиста, то ли аппаратчика. Очевидно, этот прием они устроили сами для себя.
Последняя моя тема, до того, как меня выгнали из СССР – рок-группы. Я, например, написал о музее Джона Леннона в Питере, его сделал тогда один фанат у себя на квартире – в Питере у меня были приятели-хиппи. О таком трудно было писать, было очень мало информации. Рок-н-ролл – это было ужасно, идеологическая диверсия против советской молодежи. Что интересно, в это же время в США консервативные группировки считали, что рок-н-ролл – оружие Советского Союза против американской молодежи.
Количество медиа, которые мы можем использовать, с конца 90-х стало на две трети меньше. Сейчас полезнее информация из твиттера и фэйсбука.
Сейчас наша работа не сильно изменилась. Изменилось то, что по сравнению с 90-ми стало гораздо меньше медиа, которые могут быть нашими источниками. В 90-х я утром читал «Сегодня», «Время новостей», «Независимую газету». Теперь «Независимая газета» не так интересна, двух других перечисленных газет уже нет давным-давно. Что остается? «Ведомости», маленькая часть «Коммерсанта» (например, тексты Ильи Барабанова), РБК поднимается. Мне кажется, количество медиа, которые мы можем использовать, с конца 90-х стало на две трети меньше. Сейчас полезнее информация из твиттера и фэйсбука.
Из наших успехов в России в 90-х – у нас были очень хорошие материалы из Чечни. Один из наших корреспондентов мог одновременно быть в вертолете генерала Шаманова и получать информацию от Басаева. От ФСБ его прятали военные, потому что он им давал по спутниковому телефону звонить родным.
В Кремлевском пуле у нас своего человека сейчас нет. Хотя какое-то время с Ельциным от нас ездил корреспондент. Ельцин имел похожий на Хрущева имидж: любил говорить с людьми, быть открытым. Сейчас, насколько я знаю, в кремлевском пуле есть один единственный журналист (по паспорту, может быть, он и гражданин России) от иностранного СМИ. Он постоянно сопровождает Путина. У нас такого человека нет – всё, что происходит во время поездок Путина, будет по телевизору, в трансляциях.
Мы работаем не только для Франции, наши читатели по всему миру. Именно мы в московском офисе определяем, что писать о событиях в России, нет никаких специальных указаний из Франции. Нам не могут сказать что-нибудь вроде: «О Навальном не интересно, пишите о Савченко».
Жизнь российских партий нам не очень интересна. О Зюганове и Жириновском что ли писать?
Из Парижа нас могут попросить осветить приезд Саркози в Россию – это и понятно, они лучше знают, что интересно французским клиентам. У нас есть в Тбилиси кавказская редакция, я могу сказать её руководителю, что мне что-то кажется интересным, но если он мне скажет, что вообще-то это не очень интересно – то я ему верю. Жизнь российских партий нам не очень интересна. О Зюганове и Жириновском что ли писать? Иногда, конечно, можно написать о странных законопроектах. Интересно, например, интервью с министром финансов.
Наши конкуренты – Reuters и Associated Press, мы не ставим себе целью соперничать с российскими СМИ, получать более эксклюзивную информацию, чем они.
Нашим клиентам может быть важна не только политика, экономика и спорт, но и просто колоритные сюжеты о жизни России. Например, что от крыс «Эрмитаж» в Санкт-Петербурге охраняют специальные кошки: их как-то специально кормят, проверяют ветеринарные службы. На международном турнире по регби Россию будет представлять команда из Красноярска. Почему из Красноярска? Кто эти люди? Они профессионалы или любители? Кто спонсирует команду? Это уже не спорт – это интересная человеческая история.
Нам не важно, какое гражданство у нашего сотрудника в Москве. Главное, чтобы он был хорошим журналистом и мог писать по-английски и по-французски. Французы у нас в редакции в меньшинстве, все наши фотографы – россияне. У нас работают русские, украинцы, американцы, англичане, французы.
Я три года возглавлял все AFP. Это тяжелая ежедневная работа. Самое в ней неприятное – вы принимаете все жалобы: министра, президента Николя Саркози. Они говорят, мы неправильно написали, неправильно поняли. Звонят об этом пресс-секретари. Я проверяю, говорю с журналистом, который писал данный текст. Если мы правы, я отвечаю: ничем не могу вам помочь. Если вы считаете, что что-то не так, можете послать нам коммюнике, объяснение, опровержение. Мы не будем менять опубликованный текст, потому что вы недовольны. Но будем дополнять, если вы пришлете интересную информацию. В пресс-службе Саркози тогда работал ужасный человек: он считал, что мы обязаны публиковать все коммюнике, которые он нам посылал, а слал их он по десять в день, и абсолютно неинтересные. Он говорил – миссия AFP… Ну, простите, мы ж не говорим, как ему нужно работать.
"Иностранных журналистов в МИДе принимают на лестнице"
Н., собеседник The Insider, десять лет работает в России без аккредитации. Поэтому он попросил не озвучивать свое имя, а также страну Евросоюза, гражданином которой является.
Я работаю в России уже 15-й год. Журналистика – не единственное мое занятие в том числе потому, что меня лишили аккредитации. И потому я не хочу выступать под своим именем. Аккредитации нет у меня уже десять лет. Почему лишили? Не знаю, наверное, было сочетание того, что я работал не от корпункта, и впечатления, которое на них произвели мои статьи за несколько лет. Я писал о Чеченской войне, о протестных движениях. Наверное, даже важнее акценты, которые я делал, а не сами эти темы.
Для работы в России редакция издания должна направить запрос в пресс-центр МИДа. Имея аккредитацию, ты также получаешь визу и пресс-карту. Пресс-центр заинтересован, чтобы здесь работали в первую очередь журналисты, создающие корпункт, что подразумевает наличие офиса. То, чего нет у фрилансеров. Хотя и многие крупные газеты готовы платить гонорары за материалы из России, но не содержать офис в Москве.
Очень многие журналисты пишут для нескольких газет одновременно, имея аккредитацию только от одной. В пресс-центре это прекрасно понимают, но это не совсем легально. Теоретически, это может привести к потере аккредитации.
В пресс-центре МИДа тебе вряд ли откажут напрямую, но могут ставить невозможные условия: мне, например, предложили аккредитоваться от журнала GEO – писать о природе, а не о политике. Есть какие-то дипломатические формулы, исходя из которых они не любят говорить напрямую: «Мы не хотим, чтобы вы здесь работали».
За исключением корреспондентов крупных изданий вроде Spiegel, в пресс-центре МИДа иностранных журналистов не приглашают в кабинеты, а принимают на лестнице. Могут говорить: «У нас нет ключа от сейфа с печатью, а сотрудник, у которого он, заболел». Хотя ты видишь этого сотрудника в том же здании, и человек, который это говорит, тоже его видит.
Не очень приветствуют журналистов, которые часто бывают в России, хорошо знают страну, посещали Россию не как журналисты, а по каким-то другим делам. Им лучше, когда иностранный корреспондент приезжает ненадолго и ничем, кроме журналистики, в России не занимается.
Если у тебя нет пресс-карты, ты не можешь аккредитовываться на пресс-конференции. Многие хотят писать об экономике, а без пресс-карты ты не попадешь в пресс-туры, которые иногда могут быть полезны. Если с тобой что-то случится, например, на митинге, тебя не будут воспринимать как журналиста.
Бывает, что иностранных журналистов лишают виз: помню истории с французскими, британскими, датскими журналистами. Иногда иностранным журналистам организовывают подставы, проверяют на вшивость, но об этом трудно говорить, потому что они сами обычно не заинтересованы в афишировании таких историй. Посольствам приходится разбираться с этим на достаточно высоком уровне. Иногда могут происходить просто странные вещи. Скажем, приходишь домой, а у тебя вещи нарочито местами переставлены. Такое давление оказывает сильнейшее воздействие на психику – особенно когда ты работаешь как фрилансер, у тебя за спиной нет мощного СМИ.
Россию отождествляют с Путиным, всё меньше интересуются протестными инициативами здесь
В начале правления Путина в Европе к нему относились хорошо, сейчас – наоборот. С удовольствием заказывают тексты о большой политике, но мало интересуются жизнью страны. Россию отождествляют с Путиным, всё меньше интересуются протестными инициативами здесь.
Часто здесь не держат постоянных корреспондентов, а направляют сюда в короткие командировки. Это связано и с экономическими причинами, и с отношением к России. Когда в Украине обострилась ситуация, там было очень мало иностранных журналистов. Издания рассчитывали на своих авторов из Москвы – хотя писать об Украине из Москвы – затруднительно. Раньше считалось, что нормальная специализация для журналиста – весь постсоветский мир плюс Афганистан.
"Антизападный накал – он в Москве, провинция живет своей жизнью"
Штефан Шолль – немецкий журналист, работает для различных немецких газет в Москве с 90-х годов, сотрудничиал с МК. Сейчас также выступает в качестве политического аналитика.
Я – с самого Запада Германии. Отец мой лесник, мать – зубной врач. Как и во всех немецких домах, у нас был «Доктор Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ», но не думаю, что их читали мои родители. В 12-13 лет я прочел «Войну и мир», меня заинтересовала Россия. После школы возник вопрос, куда поступать. Отец хотел, чтобы я был лесником, мать – зубным врачом. Нормальные немецкие профессии. Я же сказал, что буду изучать Советский Союз, это полная экзотика, и я всегда смогу найти работу – так я их успокаивал.
В Западном Берлине я закончил Восточно-Европейский институт, изучал славистику, русскую литературу и русскую историю. Жил год в Москве в 1991. Потом, согласно нашей системе образования, полтора года учился в школе журналистики. Она рассчитана в основном на тех, у кого уже есть высшее образование. Затем начал работать в еженедельнике в Берлине, иногда от него ездил в командировки в Россию – например, на путч 1993 года. Я всегда хотел быть корреспондентом в Москве, и в 1998 году это получилось, от одного гамбургского еженедельника.
Цензура нас не касается пока. Я понимаю, что для российской журналистики интернет – однозначное благо, но на Западе с появлением интернета возникли новые «альтернативные мнения» о России. Люди, которые сидят в Европе – иногда очень пророссийские, иногда очень антироссийские – производят много бреда. Например, «наши газеты подкуплены американскими фондами, пишут ерунду, Путин совсем не такой плохой».
Сейчас, конечно, интерес к России снова вырос. Я в основном пишу о политике, и редакторы просят хоть иногда присылать какие-то положительные, жизненные материалы отсюда.
В 2012 году, когда Путин переизбрался президентом, несколько немецких изданий закрыли здесь свои офисы – заявляя, что в России будет новый застой, не будет ничего интересного. Сейчас, конечно, интерес к России снова вырос. Я в основном пишу о политике, и редакторы просят хоть иногда присылать какие-то положительные, жизненные материалы отсюда.
Общаться с чиновниками стало сложнее – они более враждебно настроены. В Брюсселе, в Лондоне политическому корреспонденту очень важно посещать определенные кабаки, рестораны, где собирается политическая тусовка, неформально общаться с политическими деятелями. В России они расскажут иностранному корреспонденту не о своих мыслях, а то, что бы им хотелось, что о них казалось.
В 2002 году я остался в Москве без работы. Я отправился в Сибирь, жил год в деревне рядом с Омском. Материалы на 3,5, 7 тысяч знаков это совсем не то, как когда у тебя целый год, чтобы заниматься одной тематикой и потом несколько месяцев писать об этом большой текст. Совсем другое чувство удовлетворения. Я принял участие в странном немецком проекте: в сибирскую деревню отправили на перевоспитание немецких тинейджеров 12-15 лет из закрытых детских домов – примерно как российские колонии. В деревню отправили несколько таких ребят с воспитателями. Я общался с их воспитателями, с подростками, тоже пытался их перевоспитывать. Всё было очень интересно, хотя абсолютно бесполезно. Книга, которую я написал после этого эксперимента, была одним сплошным позитивом в отношении России. Местные крестьяне, деревенская сибирская жизнь были гораздо симпатичней немецких тинейджеров, которые пытались убивать своих воспитателей. Я не хотел возвращаться в Москву и переехал в Тверь – недалеко от Москвы, чтобы проще было писать о политике. Если бы по работе была возможность – я уехал бы в любой русский город, сразу бы покидал Москву. Там люди гораздо симпатичнее. И антизападный накал – он в Москве, провинция живет своей жизнью.
Довелось мне поработать и в ДНР. Парадоксально, но в ДНР ко мне положительно были настроены именно в силу того, что я из Германии. Они уважают немцев именно в контексте войны: мы с вами воевали, но, в конце концов, сделали, и уважаем. На блокпосту в Славянске я говорил с сепаратистами, потом видел их на Донбассе год спустя, они меня узнали, подошли и говорят: вы нас понимали, а французы – нет. У российских коллег было больше проблем в ДНР.
Мне нравилось писать в МК. Теперь это почти невозможно. Я пытался написать о российских войсках на Донбассе – половину выбросили.
С «Московским комсомольцем» я начал сотрудничать случайно – просто я общался с Айдером Муждабаевым, который сейчас убежал в Киев. Я с удовольствием пишу для россиян. Я здесь живу, плачу налоги. Моя старшая дочь говорит по-немецки, но она, по сути, тоже русская. Хочется объяснить, что и почему тебе здесь нравится, что нет. Было много комментариев: «Что ты, немец, нас учишь», но мне нравилось писать. Когда Айдер покинул редакцию, теперь это почти невозможно. Я пытался написать о российских войсках на Донбассе – половину выбросили. Так писать бессмысленно.
С кем бы я хотел сделать интервью? Путин очень интересен как человек. Я бы с удовольствием взял у него интервью о спорте – он очень увлечен спортом, в таком интервью можно было бы больше узнать о его логике, чем спрашивая о политике. Очень интересен Сергей Шойгу. Всегда считался «хорошим парнем», МЧС, всех спасает, а теперь возглавляет армию, которая на всех нападает.