Длившиеся всю прошлую неделю споры об «Умном голосовании», ярко вспыхивавшие с каждым новым услужливо снявшимся с выборов кандидатом-коммунистом, интересны не только с точки зрения сиюминутной политики — не в последнюю очередь это, как ни странно, спор о природе демократии вообще.
Сердце или разум? Многие противники тактики Алексея Навального, такие, как Михаил Ходорковский, утверждают, что голосовать за человека, которому не доверяешь и которого не поддерживаешь искренне — значит поступать против совести. Их взгляд на саму процедуру голосования можно счесть едва ли не религиозным: они предлагают противопоставить нечестным выборам своеобразные ритуалы, вроде вписывания своего собственного кандидата в бюллетень. Избираемый депутат для них — фигура сакральная, как трибун для римлян, и их оскорбляет сама мысль о профанации народного мандата.
«Умное голосование» противопоставляет этому взгляду чистый прагматизм, о чём говорит уже само название: голосование на выборах, честных или нечестных, объясняют нам его идеологи, — это просто инструмент достижения наших политических целей, и странно относиться к нему по-другому. Мы не всегда можем выбрать достойных, но даже когда все допущенные властью кандидаты вызывают отвращение, всё равно следует навязать власти свою волю и сделать так, чтобы избранные депутаты и губернаторы были обязаны своим положением избирателям, а не Администрации президента. Это заставит их волей-неволей прислушиваться к нам, а не только к начальству, пусть и не во всех случаях.
С подобными доводами обычно соглашаются политологи. Действительно, демократия обычно не работает благодаря добродетели магистратов, она работает благодаря их зависимости от избирателя. И он об этом прекрасно знает — лучше всех это сформулировали простые американцы, которых цитировал за век до нынешних событий Макс Вебер: «Американские рабочие еще пятнадцать лет назад на вопрос, почему они позволяют управлять собой политикам, которых сами же, по их словам, презирают, отвечали: пусть лучше у нас будут чиновниками люди, на которых мы плюем, чем ваша чиновничья каста, которая будет плевать на нас».
Такой взгляд, конечно, убедителен — в конце концов, поучиться демократии у американских рабочих не зазорно, скорее уж странно было бы условному Ходорковскому их ей учить. К этому можно добавить, что уже первая хорошо известная нам демократия — афинская — отличалась тем же небрезгливым подходом. Добродетель не всегда была в чести у афинян, и даже знаменитый остракизм чуть ли не официально считался механизмом для изгнания именно лучших, чтобы они не приобретали излишнего влияния и не угрожали свободе граждан.
Безупречного Аристида, по преданию, не узнавший его неграмотный крестьянин попросил написать его же имя на одном из черепков, которыми голосовали за изгнание. «Что же дурного сделал тебе Аристид?» — спросил тот. «Ничего, — ответил крестьянин, — но мне надоело, что все постоянно называют его справедливым». Аристид молча написал своё имя и отдал ему черепок — вскоре его изгнали.
И тогда же стала ясна другая вечная закономерность: что демократия, как это было сформулировано уже в ХХ веке, — наихудший способ правления, если только не считать всех остальных. Когда после проигранной войны в Афинах установилась «тирания Тридцати», видных граждан стали уже без лишних церемоний казнить: и славных, и знатных, и просто богатых. Об этом времени до нас тоже дошёл красноречивый анекдот — Сократ, встретив на улице знакомого, якобы сказал ему: «Не обидно ли тебе, друг, что мы с тобой ничего не достигли в жизни, так что и убивать-то нас незачем? Недаром и в трагедии постоянно гибнут цари и герои, но ещё ни один поэт не осмелился написать трагедию, в которой погибал бы хор».
Поэтому разум легко принимает довод о неприглядной прагматической природе демократических механизмов и о принципе меньшего зла, и именно в таком духе обосновывает свою позицию Навальный. Но, как тот же Сократ в платоновском «Федре» сначала произносит с закрытым лицом рассудочное порицание безрассудству, а затем, с открытым лицом, — страстную похвалу ему же, и здесь можно сказать «Неверно было слово это!».
Разум легко принимает довод о принципе меньшего зла, и именно в таком духе обосновывает свою позицию Навальный
Нет, разумеется, сказанное выше о прагматическом подходе и рациональности «Умного голосования» с чисто утилитарной точки зрения справедливо, но дело не в этом. Демократическая политика редко обходится без расчёта — но в первую очередь она не может обходиться без народа. И здесь придётся для начала сказать вслух то, что многие оппозиционеры с некоторым смущением думают про себя: оппозиция — не народ. Не стоит обманываться, этот тезис верен не по той надуманной причине, которую любят обсуждать сторонники теории «глубинного народа» — не потому, что просвещённым европеизированным фрондёрам столиц противостоит тёмная кровожадная масса, поддерживающая Путина, мечтающая о Сталине, готовая проголосовать на первых же свободных выборах за фашистов (и всё это почему-то одновременно). Карикатурные образы оппозиции, сплошь состоящей из золотой молодёжи и представителей некоего «креативного класса», и мечтающих выпустить красного петуха угнетённых пейзан за МКАДом равно далеки от жизни и живут лишь в воображении робких адептов системного либерализма.
Дело в другом — «оппозиция» по определению состоит из политизированных граждан, а «народ» в целом, как это обычно бывает в странах с авторитарным правлением, не политизирован и не видит в политике как явлении ничего хорошего. Больше он ничем от оппозиции не отличается — это те же обычные представители тех же социальных групп; но именно это единственное отличие принципиально. Потому что не интересующиеся политикой люди обычно не принимают в ней прагматизма и расчёта — ими в политике движут страсти, если движет хоть что-нибудь.
Рассудочные апологии «Умного голосования» обращены к оппозиции, но оно не сможет оказаться успешным, если его возьмёт на вооружение только оппозиция. И Навальный, без сомнения, хорошо это понимает. Его стратегия с самого начала всегда заключалась не в том, чтобы объединить вокруг себя все оппозиционные группы — что, следует признать, и невозможно, поскольку политизированная публика капризна и выдвигает взаимоисключающие требования к своим предводителям, и нерационально, поскольку, даже объединившись, она не сможет составить по-настоящему грозной силы ни на выборах, ни на улицах.
Вместо этого он последовательно пытался привлечь часть того молчаливого большинства, которое в принципе политикой не интересуется, но может внезапно загореться по тому или иному поводу, или захотеть использовать выборы как способ выразить своё общее недовольство властью. Выборы мэра Москвы 2013 года стали самым ярким успехом такого подхода: четверть голосов избирателей без доступа на телевидение и Собянин в шаге от второго тура — такое нельзя объяснить голосованием оппозиции. Можно сказать, что Навальный всегда пытался отбивать у власти путинский электорат — и небезуспешно.
Более того, здесь следует говорить о попытках не только убедить аполитичные массы, но и — едва ли не в первую очередь — самому попасть с ними в резонанс. Ведь «Умное голосование» — не оригинальная идея Навального и Волкова, а последовательная адаптация к выборам разного типа той тактики, которую приняли стихийно избиратели в нескольких регионах на прошлогодних губернаторских выборах. Там недовольные просто голосовали против кандидата власти за любого оппонента, вышедшего во второй тур. Если же второго тура нет, недовольным, даже если они в большинстве, необходимо для достижения того же эффекта заранее консолидироваться, чтобы не распылять голоса — и именно это предлагает им Навальный.
В результате получается, что успех голосования, названного «умным», парадоксальным образом зависит не от доводов разума, а от кипения страстей. Если долго копившееся недовольство аполитичного «народа», до которого призывы «оппозиции» почти не доходят, уже достаточно сильно для того, чтобы спровоцировать стихийное протестное голосование за кого угодно, лишь бы против власти, тогда тактика оппозиционеров может принести плоды. Те дополнительные несколько процентов, которые она обеспечит условному коммунисту Локтеву, могут стать решающими, если настроения угаданы верно. Если же нет, то и никакие доводы не смогут ни на что повлиять — у оппозиции есть только два постоянных свойства: её всегда мало и она никогда не умеет действовать сообща. Это мы знаем заранее; непредсказуем только vox populi. «Есть ещё океан», как сказал поэт по более трагическому поводу.